ВОКРУГ СВЕТА ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Из книги «Записки кинохроникёра» (1977).

ВОКРУГ СВЕТА ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

30.10.2022

Лыткин Николай Александрович (6 (19) августа 1910 — 27 сентября 1991) — оператор-документалист. Лауреат Сталинской (Государственной) премии (1942). Заслуженный деятель искусств РСФСР (1988). Член ВКП(б) — КПСС с 1944 года. Член СК СССР с 1957 года.

Главы из книги «Записки кинохроникёра» (СК СССР. Бюро пропаганды советского киноискусства. М., 1977). На фото кинооператоры (слева направо): В. Соловьёв, Н. ЛыткинВ. МикошаР. Халушаков. Гостиница "Интурист", г. Архангельск. Ноябрь 1942 года. Фото из семейного архива Татьяны Степаевой.

Прежде чем рассказать о  военных годах, я хочу вспомнить о том, что сегодня мне самому кажется почти невероятным: ведь в этом в то драматическое время мне довелось совершить настоящее кругосветное путешествие. Это путешествие словно раскололо  для меня войну на две части.

Случилось это так. В одно осеннее утро 1942 года нас, группу фронтовых операторов – Владислава Микошу, Василия Соловьёва, Рувима Халушакова и меня, вдоволь уже хлебнувших военных тягот и чего только не навидавшихся, срочно отозвали с фронта в Архангельск.

Владислав Микоша – мой однокурсник по ВГИКу. Тогда, в 1929 году, он был коренастым парнем в матросской тельняшке с густой курчавой бородой. Через пятнадцать лет из разбойника с пиратского корабля он превратился в элегантного морского офицера, а без бороды он даже помолодел. В дни войны Микоша снимал оборону Севастополя до последнего дня.

Владислав Микоша в период учебы в ГТК. 1929 год. Источник фото: МАММ / МДФ.

Самым старшим из нас был Василий Васильевич Соловьёв, кинооператор высшей квалификации, настоящий художник. В его артистической осанке и постоянной доброжелательности чувствовалась, как говорят, порода. Моложе всех – Рувим Халушаков. Он не пил, не курил, и щёки его всегда пылали румянцем. Ученик Романа Кармена, он был восторженным энтузиастом кинохроники.

К тому, что нам предстоит, мы относимся с ироническим недоверием, а пребывание в тыловом городе воспринимаем как временную передышку.

Оказавшись в Архангельске под самым высоким покровительством, мы с непосредственностью фронтовиков не стесняемся пользоваться всеми благами, которых давно были лишены. Живём в гостинице «Интурист», питаемся в ресторане за столиком с идеально чистыми скатертями. Проглотив за завтраком вполне приличное количество белого хлеба, масла и вкуснейшей сёмги, мы осторожно спрашиваем: «А нельзя ли всё это повторить?» И с удивлением слышим: «Пожалуйста».

В этом зале, блистающем чистоты  благоухающим натуральным кофе и английским трубочным табаком, мы явно «не смотримся». На нас мятые гимнастёрки со следами окопной глины, грубые сапоги, а лица ещё не утратили того выражения, которое отличает фронтовиков от всех других людей, как бы тяжело им не жилось, – это выражение людей, заглядывающих в глаза смерти.

Однако безмятежный уют интуристского отеля прикрывают всё те же военные драмы. Проходя по коридору, я читаю надписи на английском языке. Запомнилось одно из них: «Эмпайр Байрон». Спрашиваю, что означают эти надписи, и узнаю, что это названия кораблей, которые шли с грузами в Архангельск из США или Англии и были торпедированы гитлеровцами. В этих комнатах живут моряки, которых удалось спасти.

Нам предстоит таким же образом испытать судьбу. С первым же караваном судов или, как было принято в войну говорить, конвоем мы должны отплыть в Англию и снять героический труд советских моряков. Ничуть не менее героический, чем труд солдат на фронте. Ведь конвой подвергается атакам немецких подводных лодок, военных кораблей и авиации.

Война везде война. К предстоящим опасностям мы относимся с равнодушием людей, знающих, что, что бы там ни было, а задание надо выполнить. Кроме того, нас греет надежда, что домой мы будем возвращаться… пешком через Германию. Мы получили не очень ясные инструкции. Поэтому, как и большинство советских людей в те дни, когда фашисты подходили к Волге  и Кавказу, мы жили в ожидании второго фронта и надеялись, что именно нам достанется честь снимать высадку союзников в Европе. Так думали и те, кто провожали нас в Англию. «Привезите нам второй фронт», – говорили они нам.

Представились морскому начальству и узнали, что день и час выхода в море очередного конвоя – военная тайна. Резонно. Договариваемся, что один из нас будет ежедневно наведываться к начальству. А пока получаем разрешение заказать морскую форму: мы – дублёры старших помощников капитана и стармехов.

Вечером в гостинице присоединяемся к компании наших военных корреспондентов, среди которых Юрий Герман, Лев Кассиль и Владимир Беляев. Узнаём приятную во всех отношениях весть: капитан подложки Лунин торпедировал фашистский линкор «Тирпиц». С нашего пути временно убран самый грозный бандит. Присматриваемся к английским и американским морякам. Отмечаем рознь между нами, частые драки. В то же время узнаём, что в морских схватках с фашистами американцы и англичане действуют дружно и смело.

Нас четверых поселили в холодном и тёмном номере. Мы не в претензии: после окопов и блиндажей эта берлога нам кажется верхом комфорта. Но через несколько дней нас разбудили знакомые звуки воздушного налёта. Привычно поднимаемся на крышу и видим: город горит во многих местах. Немецкие самолёты продолжают сыпать «зажигалки», и мы помогаем милым девушкам-переводчицам сбрасывать бомбы с крыши гостиницы. Утром выясняется, что мы отличились – администрация выносит нам благодарность и награждает удобными номерами.

Срок выходя конвоя – тайна. Однако об этом мы узнали сначала на архангельском базаре, а потом уже от морского начальника.

17 ноября мы с Соловьёвым сели на теплоход «Комилес», а Владислав с Рувимом Халушаковым на пароход «Тбилиси» – так надёжнее: если одно судно погибнет, то съёмки проведёт оставшаяся пара операторов. А снимать есть что. По Белому морю наш караван идёт так, как положено каравану – судно за судном, дымы и спереди и сзади теряются за горизонтом. Но в Баренцевом море двенадцатибальный шторм распазгал (сев. наречие – разбросал, раскидал), как говорят северяне, наш караван, и дальне все корабли пошли, так сказать, каждый сам по себе, в одиночку.

Теряется ощущение времени. Перестаёшь верить, что где-то светит солнце и жизнь делится на день и ночь. Наросты льда на снастях, поручных, корабельных надстройках заставляют предполагать, что, кажется, мы движемся к Северному полюсу. Море кипит. Но зато нет ни фашистских самолётов, ни подлодок.

Но вот небо начинает светлеть, а потом показались берега Исландии. Мы входим в узкий фиорд, похожий на Дарьяльское ущелье, и попадаем в порт Аккурели, в толпу пароходов всех флагов и назначений. Здесь мы узнаём, что несколько судов из нашего каравана потоплены фашистами, в том числе и «Кузнец Лесов», на котором плыли наши знакомы девушки-переводчицы. Последняя телеграмма с «Кузнеца Лесова» сообщала: «Высаживаемся на шлюпки!» А шлюпка в такой шторм, который трепал нас, это то же самое, что яичная скорлупа в кипящем котле, – разница лишь в том, что в полярной ночи кипела ледяная вода.

«Тбилиси» пришёл в Аккурели раньше нас. Отыскав его среди стоящих кораблей, мы попросили сигнальщика вызвать кинооператоров и предать: «Пра-пра-прас-сна-Бидияюда». Получаем в ответ: «Шукрю Сараджоглу». Облегчённо вздыхаем: всё в порядке. Сигнальщик смотрит на нас с уважением: шифр. Наверное, то же самое подумали все, кто следил за переговорами советских кораблей. А мы просто продолжали старые шутки и по возможности шутить определяли состояние духа друг друга.

Через трое суток мы покинули Аккурели и направились на север Англии, точнее, в бухту Лох-ю в Шотландии. Здесь конвои, или то, что от них остаётся, расформировываются, и корабли уходят по разным портам Но всегда ли так было? Мы идём вдоль берега и видим торчащие из воды, как могильные кресты, мачты погибших кораблей.

Наш теплоход бросил якорь в порту города Гулля, а «Тбилиси» пошёл дальше в Лондон. Утром мы с Василием Васильевичем собираемся на берег. Нам составляет компанию весёлый моряк, не раз бывавший в Англии. Заходим в магазин купить блокноты. Я мог читать по-английски, но разговаривать с англичанами ещё стеснялся. Наш попутчик смело и быстро вёл беседу с продавцами. Через каждые два-три слова он отчётливо произносил: «Сенька бери мяч». Англичане с серьёзными лицами его прекрасно понимали. Потом оказалось, что наш моряк совсем не знал английского языка. Он ловко пользовался некоторыми русскими словами, звучащими вроде бы по-английски. Так, например, слова стандартной благодарности «сенькью вери мач» ему успешно заменяли наши «Сенька, бери мяч». Подобный способ объясняться известен многим морякам мира. Англичане, например, чтобы объясниться в любви по-русски, произносят английские слова: «жёлтый синий автобус». Это звучит так: «Ялоу блю бас», – очень похоже.

С помощью представителя Морфлота СССР и британских железных дорог вся наша дружная четвёрка под новый 1943 год встретилась в Лондоне, поразившем нас тёплым солнцем и яркой зеленью.

По улицам движутся машины с резиновыми мешками на крышах. В мешках газ – с бензином трудновато. Видим, как рабочие кувалдами разбивают чугунную решётку. Это ещё одна примета войны – нужен металл, и фигурная красивая решётка будет переплавлена, может быть, в бомбы для Гитлера. Но мы-то не слишком давно были на такой войне, о какой мир и подумать не мог. Мы видели города, превращённые в руины, в которых решётки расплавились от огня. Поэтому невольно сравнивали то, что видели, с тем, что навечно запечатлела память, и нам становилось грустно.

Сейчас, спустя десятилетия, историки, экономисты и демографы точно взвесили и назвали цену, заплаченную каждым из участников коалиции за победу. Цифры, однако, скрывают человеческие чувства. Мы приехали в Лондон, зная, что англичане храбро сражались там, где их политики разрешали им сражаться, гибли в караванах, идущих в Мурманск и Архангельск, яростно бомбили фашистские города. Но мы-то, повторяю, приехали к англичанам их такого ада, что не могли быть беспристрастны. В наших ушах звучали напутствия: «Привезите нам второй фронт!» В Лондоне мы поняли в первые же дни, что нас любят – ещё бы, мы ведь сражались за всех, – что нам готовы помочь, и что, наконец, открытие второго фронта нам и вообще никому снимать не придётся в обозримом будущем.

Мы снимали мало и немногое, что получилось отнюдь не по нашей вине. А кое-что мы могли бы снять. Так. Из окна дома, где нас устроили работники посольства. Был хорошо виден двор бывшего немецкого посольства, куда ежедневно выводили на прогулку пленных немецких лётчиков. Горды, самоуверенные, откормленные, они прогуливались с видом помещиков. Поразмыслив, мы справедливо решили, что их здесь держат и холят для того, чтобы сохранить от бомбёжки этот аристократический район. Во всяком случае, если рабочие кварталы носили следы сильных разрушений, то этот район посольств и особняков был целёхонек.

Мы побывали на одной из студий и посмотрели, как снимается Лоуренс Оливье в весёлой комедии о русском инженере, попавшем в Лондон и не знающем английских порядков.

В. Микоша, Р. Халушаков, П. Бригаднов и Н. Лыткин в Лондоне. 1943 год. Автор фото: оператор В. Соловьев. Источник фото: МАММ / МДФ.

Под опекой представителя «Союзинторкино» П. Бригаднова, обаятельного и добрейшего человека, мы жили по-царски и могли бывать всюду, где нам хотелось. Конечно, мы видели, в основном, то, что положено видеть туристам: Тауэр, музеи, кинотеатры. Мы даже увидели королевскую семью, пришедшую на богослужение в Вестминстерское аббатство в ночь на рождество. Мы узнали, что король недавно работал за станком на каком-то заводе. А принцессы развозили молоко, в том числе и старшая принцесса, ставшая королевой Елизаветой II.

Нас всюду приглашали и гостеприимно встречали, чтобы выразить симпатии к русскому народу, к Советской Армии, как раз в эти дни громившей гитлеровские орды в приволжских степях. Слово «Сталинград» было у всех на устах. Но мы считали, что наш «отпуск» затянулся, и поскольку было явно, что второго фронта не дождёшься, просили в посольстве отправить нас на родину. Ответ был один: «Ждите».

Два лондонских события запали в память, и оба связаны с родиной.

Бригаднов попросил нас с Микошей купить часы для подарков фронтовым операторам. Деньги для этого собрали английские кинематографисты. Мы с Владиком долго ходили по мелким лавочкам часовщиков. К концу дня купили что-то около полусотни хороших наручных часов. Эти часы позднее были доставлены в Москву и действительно вручены фронтовым операторам.

В дни нашего пребывания в Лондоне туда из Америки возвратилась группа наших молодых героев-фронтовиков и среди них прославленный севастопольский снайпер Людмила Павличенко. Она хорошо знала Владислава, неоднократно снимавшего её на фронте. Позвонив ей в отель, он сказал о нашем желании встретиться, и сразу же мы получили приглашение. Мы увидели весёлую чернобровую украинку, украшенную звездой Героя Советского Союза. Трудно было представить её на фронте, в поединках с лучшими немецкими снайперами. Но мы-то знали, какими грозными бойцами могут быть наши чудесные женщины.

Впрочем, Людмила как-то по-особенному сочетала женственность с солдатским прямодушием. Мы охотно верили, когда она со смехом рассказывала, как какой-то американский миллионер предлагал ей руку и сердце. Но мы видели и то, как кое-кто трепетал в нашем посольстве при её появлении после того, как она, заметив ухмылку одного из молодых дипломатов, побледнела от обиды и, сверкнув чёрными очами, дерзко спросила их: «Отсиживаетесь?»

Нам надоело «отсиживаться» в Лондоне, и мы были несказанно рады, когда узнали, что пришла команда отправить нас. Но можете представить наше удивление при словах: «Вы поедете домой через Америку…» Попрощавшись с товарищами, мы с Микошей отправляемся на вокзал, чтобы добраться до порта Суэнси, где должны сесть на пароход. Когда поезд тронулся, я подумал, что вот, мол, попал в такой город, а поснимать почти не пришлось, – наверное, теперь уже никогда и не придётся. Но я много снимал в Лондоне – ровно двадцать лет спустя. Снимал огромный митинг на Трафальгар сквер, борцов за мир, поющего Поля Робсона, писателя Шолохова. И многое, многое…

…Скрылись в тумане и дожде берега Англии и Ирландии, мы вышли в Атлантику. Наш корабль «Тихая роща» занимает своё место в караване, составленном из четырёх шеренг по десяти судов в каждой. Получился прямоугольник, двигающийся вперёд широкой стороной. Караван движется со скоростью тихоходного корабля. Время от времени наша армада меняет курс, но корабли при этом строго придерживаются своих мест. Только одно судно имеет право выходить из строя и отставать, чтобы подбирать тонущих моряков с торпедированных пароходов. Поначалу нас сопровождают корабли военно-морского флота. Позднее появятся патрульные самолёты с исландской воздушной базы США. Но какое-то время караван будет в океане беззащитным от немецких подводных лодок.

Пассажиров мало. Несколько кают заняли какие-то напыщенные дипломаты. Кроме нас с Микошей, плывут журналист с женой, американка с двумя детьми и старик бизнесмен из Шотландии, ставший нашим соседом за обеденным столом.

Странное чувство возникает, когда день за днём видишь справа и слева те же пароходы на одном и том же расстоянии. Кажется, что все они стоят на месте, не движутся. Меняется освещение, цвет моря, а мы как будто стоим и стоим на месте, и этому не будет конца…

К нам в каюту зачастил корабельный радист. Не без основания, мы полагали, что он информирует капитана о житье-бытье таких необычных пассажиров, как советские кинооператоры, и потому в ответ обучили парня отборной русской ругани. Впрочем, он был добродушен и всегда весел. Благодаря ему мы 2 февраля 1943 года услышали по радио Москву и потрясающее сообщение об окончательном разгроме немцев под Сталинградом. От него же мы узнавали и невесёлую новость о судьбе нашего каравана. Так, однажды вечером он пришёл к нам и по секрету сообщил: «За нами идёт немецкая подлодка и созывает другие лодки. Всё может быть… Это секрет, об этом знает только капитан».

День прошёл спокойно, но во время ужина на лестнице застучали сапоги, и в кают-компании появился офицер в мокром плаще.

— Субмбарин! – коротко объявил он.

И почти сразу же раздались резкие звуки тревоги. Все, надев спасательные пояса, поднялись на палубу и столпились у шлюпок. Ночное небо полосуют ракеты, трещат скорострельные орудия. Волны разбиваются о борт, и брызги летят по всей палубе. Вскоре на мачте соседнего корабля зажглась красная лампочка, заметались огоньки карманных фонариков. Этот пароход стал отставать, он оказался торпедированным. В руках у нас, конечно, камеры, но снимать нельзя – слишком темно.

Днём мы увидели: нашим соседом стал ржавый норвежский танкер. А мы по-прежнему на своём месте: четвёртые слева в первой шеренге кораблей. За завтраком узнаём, что погибло четверо корабля, из ста восьмидесяти моряков спасено сорок.

Целую неделю мы каждую ночь дежурим у шлюпок, каждую минуту ожидая удара торпеды. Тревога объявляется только тогда, когда какой-либо корабль подвергается атаке. Однако об ударе торпед мы узнаём раньше – по мягкому толчку палубы под ногами. Два наших левых соседа уже потоплены…

Вот и догнала нас война! Как опытные солдаты, мы в полную меру оцениваем мужество моряков, чётко и несуетливо выполняющих свои обязанности. Взвешиваем риск и приходим к мысли: нет, на земле воевать как-то сподручнее; на земле, если ранят, то хоть за куст, хоть за траву подержаться можно, пока тебя подберут и отправят в санбат. Там, как невесело шутили наши солдаты, попадёшь или в «наркомздрав» или в «наркомзем». Мы уже привыкли не спать по ночам, заметно похудели.

Наконец, наш приятель-радист сообщил нам, опять по секрету, что волчья стая немецких подлодок отстала от нас и атакует встречный конвой, идущий из Америки в Англию. Он сказал, что за неделю из сорока пароходов нашего каравана потоплено восемнадцать; из пятисот двадцати человек спасено сто сорок человек. Немцам нападение стоило двух подлодок.

Остаток пути был тихим и спокойным. Наша «Тихая роща» подошла к Нью-Йорку в одиночестве. Сколько раз я читал восторженные описания того, как величественно встают небоскрёбы из воды, как они приближаются, вырастая на глазах, и, наконец, окружают вас – мощные, стройные, по большей части до черноты закопчённые громадины. Передать словами чувства от встречи с этим городом невозможно! Но у меня лично небоскрёбы вызвали и несколько необычную ассоциацию: они показались мне на точащие печные трубы, которых я много видел на пепелищах фронтовых деревень. Тогда, в 1943 году, небоскрёбов было ещё сравнительно немного, и они не создавали того ансамбля, который известен сегодня.

Нью-Йорк нас, советских операторов, встретил оригинально. Посмотрев наши «мореходки», представитель власти сообщил, что у нас нет выездных виз, и что завтра нас отвезут в тюрьму на знаменитый «Остров слёз», где будут судить за незаконный въезд в Америку.

Вот это сюрприз! Сразу же вспоминаем старого профессора: «Америка – страна, где кончаются путешествия и начинаются приключения…» Но приключение это нам не по нутру, и перспектива получить американскую судимость, как говорится, не улыбается. Успеваем попросить шотландца бизнесмена позвонить в советское посольство и рассказать, что с нами произошло. Остаёмся на пароходе и любуемся ночным городом – ведь почти два года не видели уличного освещения, сияющих огнями окон. Правда, в небоскрёбах, начиная с семнадцатого этажа и выше, свет погашен, для того, чтобы они не могли служить ориентирами немецким подводным лодкам.

А утром на борту появляется толстый флегматичный полицейский. Он ворчит, когда мы отказываемся следовать за ним, но не предпринимает ничего, чтобы принудить нас. Он понимает, что ждём кого-то из нашего консульства, и, усевшись  с сигарой в зубах около трапа, терпеливо ждёт вместе с нами. Наконец, видим с палубы, как к нашему пароходу шагает русский человек: наших почему-то сразу узнаёшь, сколько бы времени они ни жили за границей. Точно, это из нашего консульства. Он сообщает, что наши коллеги Соловьёв и Халушаков без всяких хлопот проникли в США через Бостон с такими же «мореходками», как у нас, и убегает куда-то что-то улаживать.

Через час возвращается и обескуражено говорит: «Ребята, у них ужасная рутина! Вам придётся поехать с этим полицейским и всё же предстать перед судьёй. Но вы не волнуйтесь, всё образуется… А мы и не беспокоимся с тех пор, как поняли, что шотландец оказался джентльменом и сообщил о нашем приключении советским представителям.

Судиться так судиться! Ситуация нас уже забавляет. Взяв чемоданчики и аппаратуру, мы с Микошей прощаемся с моряками, сходим на набережную и садимся в полицейскую машину. Недолгая поездка на катере, и мы – в тюрьме. Нас проводят в огромное помещение, похожее на зал ожидания вокзала. Конечно, это ещё не настоящая тюрьма. Это, скорее, чистилище, где ожидают решения своей судьбы беглецы и искатели счастья со всех концов света. Здесь множество людей всех возрастов и национальностей, в том числе дети. Что ждет тех, кого не впустят в Америку, хотя они уже на её пороге? Понимаем, откуда это название – «Остров слёз».

У железных дверей с маленьким окошком сидит вооружённый полицейский, и только если он нажмёт ногой кнопку под столом – эту дверь можно открыть. Отсюда не убежишь. А куда бежать?

Нас скоро окликает переводчик и, ободряюще подмигнув, проводит меня первым в комнату судьи – с кафедрой, портретом Линкольна на стене и американским флагом в специальной подставке, – всё так, с удовольствием отмечаю, как видел в фильмах. Судья задаёт массу вопросов. Переводчик что-то переводит, а что-то не переводит. Он явно нам симпатизирует и иногда советует: «На этот дурацкий вопрос не отвечайте». Где-то я читал, что в длиннейших анкетах, которые заполняют въёзжающие в Соединённые Штаты, есть и такой: «Не приехали ли вы для того, чтобы убить президента?» Мы, как и все советские люди военной поры, относимся к президенту Рузвельту с глубочайшим уважением. И всё же решаю прекратить пустую игру в вопросы и ответы, тем более что начинаются уже не глупые, а провокационные вопросы: «Не потому ли вы приехали, что у вас есть расхождения с вашим правительством?» Объясняю судье, что я с коллегой приехал в США для того, чтобы сесть на западном побережье на советский пароход и вернуться домой, тоже – на фронт. Сообщаю судье своё нелестное для него мнение относительно всей этой неприглядной истории, в частности, допроса гражданина союзной страны.

Судья спокойно выслушивает перевод и даёт команду ввести Микошу. Следуют почти те же ответы на те же самые вопросы. Микоша реагирует так же, как я. Затем, стукнув молотком, объявляет приговор: «В проживании и в праве работать в США – отказать. Но дать три месяца на обжалование этого приговора». Едва произнёс он эти слова, как расхохотался, сбежал с кафедры и с жаром пожал нам руки. До нас дошло, что этот милейший судья, соблюдая бюрократический порядок, дал нам тем не мене возможность преспокойно жить в США в течение трёх месяцев – много больше того времени, которым мы располагали.

Толстый полицейский, получив доллар от секретаря консульства, довольно похохатывая, помог нам вынести и погрузить в машину консульства аппаратуру. И мы – по-настоящему в Нью-Йорке.

Работник консульства привёз нас в отель «Григорян», вручил на двоих двадцать долларов и заявил: «Пока, ребята, я спешу. Пойдёте гулять – возьмите конверты (они лежали на столе) с адресом гостиницы». И исчез. Впрочем, мы с Микошей имеем лондонскую подготовку, и не горюем, хотя наши знания английского были невелики.

Знакомство с Америкой начинаем с ресторана при отеле. Получив от официанта по куску мяса размером с противотанковую мину, начинаем соображать, что мы так далеко от войны, что дальше уже некуда. Американцы, наверное, думают иначе. Гуляя в тот же вечер, мы решаем выпить пива и, посмотрев на толкучку возле баров, заходим в «забегаловку», где получаем по кружке превосходного пива. В чём дело? Наконец, читаем вывеску: «Гамбург». Ясно, американцы демонстрируют патриотизм, не заходя в пивную к своим соотечественникам немецкого происхождения.

Советские кинооператоры в Нью-Йорке. Фото на фоне Рокфеллеровского центра.

Смотрим на Таймс-сквер и Бродвей, залитый огнями бесчисленных, замысловатых и часто остроумных реклам. Соизмеряя наши долларовые возможности, заходим в некоторые заведения, где развлекаются нью-йоркцы. Читаем: «Прекрасные девушки». Заходим. Это дансинг с «такси-гёрл». Плати пятьдесят центов – и выбирай партнёршу на один танец. Девушки всех мастей, статей и национальностей сидят за деревянным барьером и встречают каждого вошедшего бодрыми весёлыми криками. Ведь заработок зависит от танцоров. А девушек вдвое больше, чем гостей. Читаем: «Собрание чудес». Заходим. Гвоздь выставки – красивая девушка с золотистыми волосами и голубыми глазами, которая сидела и вышивала… ногами, родившись, видимо без обеих рук. Неподалёку стоял тип, голый по пояс, и покрытый не то рыбьей, не то змеиной чешуёй. Его кожу деловито щупали американцы. Ещё далее был какой-то невообразимо грязный, сальный, одетый в меха тип, названный «самоедом». И так далее. От «чудес» нам стало тошно, и мы решили вернуться в отель.

В следующие дни, уже встретившись с Соловьёвым и Халушаковым, мы бродили по городу, многое видели, и то чувство, которое мы испытали в первый вечер, обострилось. Конечно, мы на всё смотрели глазами людей, приехавших из страны, напрягавшей все силы в гигантской борьбе с фашизмом, залитой кровью, в массе голодной, окутанной гарью пожаров. И вот мы видим страну более чем сытую, явно процветающую (с магазинами, забитыми товарами), где в то время даже не было безработицы.

На фото (слева направо): В. МикошаН. ЛыткинВ. Соловьёв, Р. Халушаков. Нью-Йорк, Манхэттен, Верхний Ист-Сайд (East 39 Street). Справа здание Empire State Building. 1943 год. Фото из семейного архива Т. Степаевой (внучки оператора В. Соловьева)

Каждое утро, выходя из лифта, мы видим, как один из сидящих в холле людей откладывает газету и сопровождает нас повсюду. Он не прячется, и дёт, чуть не наступая на пятки. Мы решаем, что это ещё одна глупость бюрократического аппарата, и перестаём обращать на сыщика внимание. Позже, очевидно, глупость слежки дошла до всех, и сопровождающий пропал.

Кто-то решил, что нам непременно надо встретиться с Давидом Бурлюком: «Знаете, это ведь он открыл Маяковского». Мы знаем, что Маяковского никто не «открывал», но с Бурлюком охотно встречаемся. И слушаем рассказы Бурлюка, смотрим на его старенькую, с грустными глазами жену, которая, по её словам, подкармливала вечно голодного Володю. В свою очередь, я рассказал о своей встрече с Маяковским на его выставке «20 лет работы». Читаем Бурлюкам стихи Маяковского, Бурлюк умиляется: «Как это хорошо, что даже моряки знают Маяковского…»

Когда было официально объявлено, что мы – фронтовые кинооператоры, то мы вполне познали, что такое американское паблисити. Какие-то фотографы с утра таскали нас по городу ради снимка: «Советские кинематографисты на улицах Нью-Йорка». Нас повезли в «Радио-сити», показали дирижёра Леопольда Стаковского – обаятельного, одухотворённого, одарившего нас без всяких просьб автографами на программках. Потом шикарный ресторан с «шоу». И уже поздней ночью экзотическая поездка в Гарлем – смотреть, как веселятся негры…

Неисповедимы пути русских людей! В гарлемском закуренном подвале негр, подававший нам пиво, сказал: «Вот там сидит русский лётчик». Что за чёрт! Знакомимся с бравым парнем и видим, что это наш лётчик-фронтовик, приехавший с Америку по каким-то своим авиационным делам. Сюда его затащила известная пианистка, очаровательная и уже знакомая нам негритянка Айзл Скотт. Наш лётчик ухаживает за ней и при этом жалуется на тоску по родине, проклинает командировку в Америку. Микоша дал Айзл вырезку из газеты, кажется, «Комсомольской правды», с нотами на слова симоновского «Жди меня», потом она села за рояль и мы впервые услышали мелодию этой песни. На лётчика то так подействовало, что он тут же принялся лупить каких-то субъектов, начавших с ним спорить о втором фронте.

Мы осмотрели фабрику знаменитых в то время киноаппаратов «Аккилей», где поразились объёмом «управленческого штата», – хозяин и миловидная секретарша, которая ведёт переписку, учёт и готовит в конце недели конверты с зарплатой.

Но самая интересная нью-йоркская встреча – с коллегами, американскими кинохроникёрами. Мы сразу же отметили, что их помещение и наша студия документальных фильмов очень похожи друг на друга. Особенно  вестибюли: та же суета, толкотня, обмен мнениями и новостями. У нас, правда, «эпицентр» возле тележки с газированной водой (где можно было по знакомству получить и стакан подкрашенной сиропом водки, и даже в кредит, – что было, то было!). А американцы группировались в маленьком баре через улицу, откуда следили за сигналами на окнах.

Аппаратура у всех лежит в багажниках машин. Все работают парами: оператор и ассистент, который может быть и звукооператором. Все они много старше нас.

Мы встретились с ними по-товарищески, беседовали откровенно, хорошо понимая друг друга. Многие из американцев уже снимали военную хронику и знали, что такое война. Кое-кто из их рассказов мы полностью одобрили, кое-что вызвало у нас сомнения.

Например, нам понравился рассказ убелённого сединами Алла Брика о съёмке в первые часы нападения Японии на Соединённый Штаты. Он был в командировке в Пирл-Харборе и рано утром готовился снимать бухту, полную американских кораблей, и окружающие её горы. Камера стояла на штативе, фильтр подобран, экспозиция определена. Оставалось нажать кнопку. И в этот момент начался налёт, бухта закипела от взрывов бомб, огромные корабли вставали на попа, взрывались и опускались на дно… Удача? Да, конечно, но есть правило, что такие удачи выпадают чаще всего на долю мастеров.

Один из операторов рассказывает нам:

— На днях я получил наградные за съёмки бомбёжки Токио. Я сидел в «летающей крепости» и снимал в окно всё, что можно. Потом придумал одну штуку. Когда вокруг бомбардировщика стали рваться наряды зениток, я попросил нашего стрелка-радиста выстрелить в то окно, из которого я снимал. И вот, когда на студии проявили мой материал, то на просмотре все вздрогнули, когда на весь экран вспыхнула паутина трещин, — полное впечатление, что это от снарядного осколка…

Мы призадумались. Что это? Инсценировка? Но ведь такой кадр вполне возможен в нашей работе…

Одного из коллег мы спросили:

— Как вы отчитываетесь в расходах на съёмки?

— Очень просто: я записываю расходы в записную книжку, а потом звоню на студию и читаю девушке всё, что записал. Потом она мне звонит и, как правило, говорит: «О҆кей!» – Подумав, он рассказывает: – Нам полагаются деньги на носильщиков, но мы таскаем аппаратуру сами и тем самым  немножко экономим для себя. Вот эту машину я купил на такие деньги. Только, пожалуйста, не говорите об этом мистеру Хёрсту (именно этому магнату принадлежала студия «Новости дня», которую мы посетили). Какая откровенность!

Следующая встреча с американскими кинематографистами – в Голливуде. «Америку пересекаем в экспрессном купе». В Нью-Йорке нас пугала пересадка в Чикаго. Нам помог маленький, с печальными глазами, симпатичный человек по фамилии Амбарчик, выходец из еврейского местечка на юге Украины. До посадки в калифорнийский поезд о повозил нас ещё по городу, показывая достопримечательности. Вот и озеро Мичиган. На набережной он притормозил и махнул рукой: «В этом доме помещается газета «Чикаго трибюн», а заправляют ею мои соплеменники, которые поддерживают Гитлера…» Мы переглянулись. Как странен мир…

Прерии, индейцев – героев детских книжек, жизнь «Одноэтажной Америки» – всё это мы видели из окна вагона.

В то утро, когда мы должны были прибыть в Лос-Анджелес, мы проснулись и с удивлением обнаружили, что одни в вагоне, а сам вагон стоит в тупике. Там нас и разыскал представитель по делам кино Леонид Антонов. Ещё ночью он встречал нас на вокзале. Поезд прибыл, и он недоумевал, куда мы пропали? А мы крепко спали, пользуясь хорошим американским правилом: если нет просьбы – не будить пассажиров на конечных станциях.

Советские фронтовые кинооператоры - Н. А. Лыткин, В. В. Микоша, Р. Б. Халушаков, В. В. Соловьев и Л. Антонов (в первом ряду третий справа).

Антонова мы знали со студенческих времён, встретились с ним как друзья. Он постарался показать нам в Голливуде всё и всех. Уже в первое же утро мы едем на студию «XX век-Фокс» и первое знакомство – c Соней Хейне, знакомой нам по популярному тогда фильму «Серенада Солнечной долины». За завтраком какой-то продюсер смешит нас рассказом о том, как недавно он встречал своего отца, приехавшего из Сибири: «Смотрю, спускается по трапу старик в валенках с фанерным чемоданом, к которому привязан чайник». Если и врёт, то забавно врёт. А главное – по-русски. И вообще нас поразило обилие в Голливуде людей, имевших корни в России. Вот нас знакомят с режиссёром, ведущим съёмки, он представляется: «Борис Мороз…»[1]

Едем на съёмки фильма «Песнь о России», позже с успехом шедшего у нас. Нас встречает режиссёр по фамилии Григорий Ратов… Показывает декорации трибун Красной площади… Во время перерыва съёмок к нам подходит актёр в форме сержанта Красной Армии. Спрашивает по-русски:

— Москвичи?

— Да.

— Я тоже был когда-то москвичом, – говорит он грустно.

— Кто вы?

Шаляпин

— Как вы похожи на отца!... – не удержался я.

Незадолго до нашего приезда здесь, в Голливуде, скончался композитор Рахманинов. Режиссёр Григорий Ратов нам сказал:

— Недавно похоронили Рахманинова. Он долго болел. И всё говорил: «Живу от газеты до газеты, где сообщается о победах Советской Армии». В завещании он просил после войны перевезти его тело на родину, а для этого заранее приготовил себе свинцовый гроб.

Не перечесть всех встреч с русскими людьми, за минимальными исключениями жившими в неизбывной тоске по России.

Интересной была встреча с Фрэнком Капрой, которого мы знали как автора острых социальных фильмов и блистательных комедий. В начале войны он стал полковником и возглавил кинослужбу армии США. Именно он организовал серию знаменитых фильмов, объяснявших американскому народу цели, характер и причины войны. Серия так и называлась – «почему мы воюем?» Нам он показал новый фильм сери «Битва за Россию», в котором использовал советскую кинохронику. Это был фильм правдивый, умный, эмоционально чрезвычайно сильный.

Встречи, встречи… С операторами, принимающими нас в шикарном ресторане «Графиня Соня», хозяйка которого, кажется, и в самом деле бывшая графиня. С музыкантами. С хозяевами Голливуда.

Иногда попадаем в положение людей, «заглядывающих в замочную скважину». Так, Сэмуэль Голдвин – тот самый, который был частью некогда громадной кинокомпании «Метро–Голдвин–Майер» («МГМ»), – не стесняясь нас, начал кричать на композитора Тёмкина, получившего мировую известность после «Большого вальса». Нам было противно видеть и слышать это. А сам Голдвин – высокий, хмурый, с большим острым носом и острым взглядом показался нам олицетворением капиталиста-хищника.

Советское консульство устроило приём в честь фронтовых операторов, привлекший всех «звёзд» Голливуда. Признаюсь, что все четверо мы недостаточно знали американское кино, чтобы оценить выпавшую нам честь: стоять при входе, улыбаться и пожимать руки. Многие гости при этом задавали нам по два вопроса, словно они сговорились, одинаковые: «Как вам нравится Америка?» и «Как вам нравятся наши девушки?

— DO YOU LIKE AMERIKA?

— DO YOU LIKE AMERIKAN GIRLS?

Мы должны были говорить одно и то же: «О, да, прекрасная страна!», «О, да, милые девушки!»

— O! YES IT IS NICE PLACE!

— O! YES THEY ARE NICE GIRLS!

Один из явившихся – русский, видимо, актёр – был с такой наглой физиономией, что мы потихоньку, про себя, прозвали его «белогвардейцем».

Мы не знали большинство явившихся на приём «звёзд», да и не стремились узнать. Зато мы с радостью беседовали с Жаном Ренуаром о картинах его отца, находящихся в Москве, с замечательным актёром Эдвардом Робинсоном.

Случайно заглянув в опустевший холл, я увидел невысокого, седоголового, плотного человека, ловко сбрасывающего с плеч пальто. Никогда не видав его без усов, шляпы, широких штанов и тросточки, я сразу узнал, кто это.

— Ребята, Чаплин приехал, – шепчу я. В тот же момент слышу злой, иронический голос:

— Знакомьтесь, это наш голливудский комиссар Чаплинский!

Это говорит давно отмеченный нами тип с внешностью белогвардейца.

А Чаплин, улыбаясь, подошёл к нам и по-русски произнёс: «Гайда, тройка, снег пушистый». И далее, уже по-английски: «Это всё, что я знаю по-русски».

Мы плотно окружили Чаплина и, забыв свои обязанности, оттеснили его от гостей. Мы даже не сразу заметили, что с Чаплиным пришла юная девушка, экзотическая красавицы. Это была Уна, его будущая жена и мать его восьмерых детей. Но что мы хорошо заметили – это холодок, с которым гости встретили великого художника. И Чаплин, надев очки и внимательно всех осмотрев, никому не улыбнулся, ни с  кем не поздоровался.

Ещё в Нью-Йорке заметил странную моду носить старые мужские рубашки, такие старые, что на воротничках торчали ниточки. Видимо, это означало, что, мол, и мы, американцы, несём тяготы войны. Эти воротнички, вероятно, обрабатывались на бормашинах. Меня удивило, что и на Чаплине была точно такая же старая рубашка. Подумалось: зачем ему это надо, ведь он – Чаплин! Но мода есть мода.

Разговор не мон быть слишком далинным, но Чаплин отвечал нам охотно, любезно и не коротко. Когда мы спросили его, почему он не приедет в Москву, где его любят и ценят, он сначала отшутился:

— Я боюсь путешествовать. Однажды в Японии меня хотели убить. Да! Да! В многотысячной толпе, которая сея встречала, убили отца моего переводчика, но должны были убить меня. Наверное, уже тогда японцы хотели начать войну с Америкой. – Чаплин смеётся, но потом очень серьёзно добавляет: – Вот кончится война, и я непременно приеду в Россию.

Доставая платок, он роняет из кармана бумажку. Быстро подхватив её и спрятав, опять шутит:

— Это приветствие мне от одного из семи судей Америки, который мне может пригодиться. – И опять серьёзно объясняет, что на днях будет требовать открытие второго фронта.

Мы рассказываем Чаплину об Эйзенштейне, Тиссэ и Александрове, он внимательно слушает, вспоминает свои встречи с ними и уже с грустной улыбкой говорит:

— Ах, какое хорошее было время!

Вскоре Чаплин ушёл с Уной, пригласив нас побывать на его студии.

Когда гости разошлись и остались только свои, я обратил внимание на старика, остро и интересно рассказывавшего о голливудских нравах. Бритое худощавое лицо кого-то напоминает: понимаю, что это артист, а не работник консульства. Но кто? Мне подсказывают: «Михаил Чехов». Потом он по памяти стал читать рассказ дяди Антона «Как я сделался помощником письмоводителя». Он вскакивал с места, семенил ногами, пел петухом. Слушать его было наслаждением. Чувствовалось, что он и наслаждается своей русской речью и чуткостью зрителей. Лицо его раскраснелось, глаза блистали… В эти секунды он был на родине…

Следующий вечер мы провели на студии Чаплина. Съёмки он давно уже не вёл, все сотрудники были уволены, и пустой павильон производил грустное впечатление. Чаплин провёл нас в просмотровый зал и, встав ногами на кресло, крикнул в окошко механику, чтобы тот начинал. Мы с удовольствием посмотрели его старый, никому из нас не известный фильм «Праздный класс», в котором Чаплин исполнил две роли – спившегося аристократа и бродяги. Сам Чаплин смеялся вместе с нами, комментировал фильм, вспоминал старый Голливуд.

Потом мы показали Чаплину советский документальный фильм «Черноморцы», среди операторов которого был здесь же сидевший Владислав Микоша. На экране предстала война – битва за Севастополь, бессмертные подвиги матросов, прекрасная земля, выжженная огнём. Смотреть этот фильм в цветущей Калифорнии, зная, что Севастополь всё ещё у немцев, было тяжело. Был взволнован и Чаплин. Когда зажёгся свет, все долго молчали. Чаплин сидел, опустив голову. Потом тихо сказал: «Надо, чтобы о такой войне знала вся Америка…»

В артистическом ресторане «Коричневая шляпа» Чаплин угощал нас пивом и плавленым сыром. На стенах в деревянных рамочках висели карикатуры на кинозвёзд». Среди них  был и Чаплин. Разговор шёл шутливый. Я по памяти читал стихи Маяковского, посвящённые Чаплину. Ему переводили суть. Потом он спросил, есть ли у меня дети, и я достал фотографию дочки, снятой в моём военном меховом жилете и зимней шапке. Чаплин надел очки и написал на обороте: «Любовь». Потом левой рукой нарисовал карикатуру на самого себя и снова правой рукой расписался внизу: «Чарльз Чаплин».

…Через двадцать пять лет я смотрел передачу по шведскому телевидению. Осенний день, на озеро падают капли дождя. По берегу идёт одинокая фигура в каком-то странном капоте. Появляются две девочки. В руках цветок. Они догоняют фигуру в капоте. Старик берёт цветок, улыбается и плачет. Это был Чаплин в жизни…

…Более двух недель мы в Голливуде, выслушивая в тысячный раз: «Как вам нравится Амеркиа?» (И в тысячный раз отвечая: «О, да, прекрасная страна!») Ведём, что называется, светскую жизнь. Встречаемся со знаменитостями.

На одном обеде Василия Соловьёва спросили: «Сколько денег получает русский солдат?» Наш товарищ сердито, но удачно ответил: «Русский солдат за деньги не воюет!»

На прощальном обеде в консульстве один из молодых сотрудников самодовольно рассказывает:

— На дня ко мне заявилась Анна Стэн. Вы знали эту особу?

Отлично знали. Это была «звезда» советского немого кино. Она была необычайно хороша собой, у зрителей пользовалась успехом, недостатка в ролях не имела. Актёрская судьба её складывалась удачно. Но снявшись в  фильме «Девушка с коробкой» (эта старая картина была показана по телевидению у нас в 1974 году), она заболела «звёздной болезнью» и решив, что на родине её недооценивают, убежала в Голливуд. Никаких особенных мотивов в её эмиграции не было. Молодого нашего дипломата мы слушали с неприязнью. А он разливался:

— Пришла и говорит: «Я – Анна Стэн». Положила на стол узелок с драгоценностями, сняла кольца с пальцев и заявила: «Это всё, что я имею. Прошу принять в фонд помощи Красной Армии».

— А вы?

— А я ей говорю: «Красная Армия не нуждается в вашей помощи, госпожа Стэн». И заставил её взять обратно всё, что она принесла. Она заплакала и ушла…

Рассказчик победоносно смотрел на всех. Воцарилась неловкое молчание. А я рассказал, как наш посол в Лондоне принимал в кинотеатре даже отдельные унты в помощь Красной Армии и со слезами на глазах благодарил англичан. Я сказал молодому дипломату:

— Вы сделали ошибку. Надо было принять драгоценности, дать расписку и поблагодарить…

Наступил, наконец, день, когда поезд увёз нас в Сан-Франциско. На следующий день погрузились на советский пароход. Без особых приключений совершаем переход во Владивосток. А там – в семнадцатый раз – поезд, пересекающий страну от берегов Тихого океана до Москвы.

Я убедился – земля круглая.

___________________________
1. В 1988 году книга Н. Лыткина «Записки кинохроникёра» была переиздана. В новом издании эпизод с Борисом Морозом расширен : "Нас встретил продюсер Борис Мороз, круглоголовый и веселый толстяк, хорошо говоривший по-русски. Он слегка озадачил и нас и Антонова: здороваясь, безошибочно назвал каждого по имени и фамилии. Через много лет он напишет о себе книгу: «Десять лет в контрразведке», а в Голливуде даже сделают фильм, в котором некий актер сыграет роль Бориса Мороза." (источник: Незаконченное прошлое: из жизни кинематографистов // Н. Лыткин «Как в кино. Записки кинохроникера». Изд. — М.: «Современник»;— с. 117).