Юрий Каравкин: Лихов, 6

Из книги «Дзига Вертов в воспоминаниях современников» / Составители: Елизавета Игнатьевна Вертова-Свилова, Анна Львовна Виноградова (Изд. — М. : «Искусство», 1976; с. 280 с ил.; 24 л. ил. ; с. 213-225). 

Унылым был этот дом, вероятно, со дня его сотворения. Да и как иначе могло выглядеть епархиальное училище?

Потом с фасада, с крыши, из всех недр дома убрали приметы духовного звания. В стены эти вселилось другое учебное заведение, решительно противоположное прежнему, — Академия коммунистического воспитания имени Крупской.

Вскоре уже никто и не вспоминал, что история дома стала столь явственным примером ухода мира старого и закладки нового. Вот этот самый дом мне бесконечно дорог.

В этом доме большой зал на втором этаже в двадцатых годах сдавался под кинематограф. Много раз смотрел я тут картины не игровые, по-тогдашнему — культурфильмы, а по-нынешнему — научно-популярные. Боевиком шел «Чанг» — жизнеописание богатыря джунглей — слона. С тех пор слоны, львы, птицы стали звездами экрана.

В этом доме разместилась затем кинофабрика, на которой сняли ставшую за несколько дней знаменитой «Путевку в жизнь». Был я тогда очеркистом радиовещания, пришел к постановщику «Путевки» Николаю Экку, вел отсюда радиопередачу, именовавшуюся «актуальной».

Слово «репортаж» еще не привилось ни на радио, ни в кинохронике, но «актуальные» и были репортажем, обходившимся обязательно без заранее написанного текста, без дикторской приглаженности и приподнятости...

В этом доме году в 1928-м в том же зале второго этажа прошагал до середины невысокой эстрады самый приметный человек тогдашней Москвы... Помню, слышу голос его, вижу, как он отмеряет рукой победительный ритм:

«Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе!..»

Подмостки, на которых выступал Маяковский, поныне на прежнем месте в теперешнем звуковом павильоне Центральной студии документальных фильмов.

В этом доме суждено было мне познакомиться и подружиться с Вертовым.

Внешность дома так и осталась непритязательной. Смотреть на него неинтересно. Но думать о нем, о его коридорах, всегда полных возбуждения, о ночах, напролет проведенных в его монтажных, о муках и радостях, пережитых за редакционными столами, думать об этом без волнения невозможно.

Манящий дом, родной дом.

Кинохроника поместилась здесь в первые месяцы войны. И на рулончиках пленки, день за днем, стали приходить на Лихов, шесть, со всех фронтов, из армий, дивизий, полков большие и малые события Великой Отечественной, тысячи ее действующих лиц — прославленных и безымянных.

Лифтов в доме не существовало. Режиссеры, ассистенты, монтажницы носили к себе на пятый этаж скользкие башни металлических коробок.

Жила студия по-штабному, фронтом дышали бесконечные ленты в проявочных машинах, фронт гудел в монтажных.

Вертов привез из Казахстана фильм «Тебе, фронт!».

Происходило это в конце 43-го года. Вертов появился на Лиховом, 6, легендой из далеких мирных лет.

Делали фильмы хроникеры зрелые, многоопытные, и все-таки это была студия молодых. Молодых, худощавых, быстрых. Вчерашние студенты сразу, без нянек, без раскачки, из гиковской колыбели попадали во фронтовую киногруппу. И первой съемкой становилась атака или артиллерийская подготовка, или разведка боем, или ночной вылет бомбардировщика...

...Представим же себе тогдашние коридоры Лихова. Шумные, малоуютные, холодные. И такие гостеприимные, желанные, милые... Гимнастерки, шинели с погонами... Показался среди них вертовский сугубо штатский и отменно сшитый серый костюм.

Юный фронтовой оператор оборачивается:
— Кто это — в пиджаке? — Режиссер. Денис Аркадьевич.
— А кто такой Денис Аркадьевич? — Да Вертов же.
— Тот самый?
— Именно. Дзига Вертов.

Задал такой вопрос и я.

...Вот он какой, значит, Вертов. Голова красивая, лицо усталое.
Взгляд мягкий. Представлял я себе Вертова иным.

Давно в журнале «Новый Леф» прочел я статью Маяковского и запомнил из нее:

«В кинематографе — с нами Вертов».

Вот и думалось мне: Вертов — горячий, громкий. Как его картины, где бурно, бескомпромиссно утверждает себя новый мир.

Оказалось, Вертов — молчаливый, задумчивый, неторопливый.
Оказалось, что художник, шедший своей дорогой напролом, резко, был в каждодневном общении человеком очень деликатным.

В его фильмах даже поэтичность имела характер строгий, непримиримый; в жизни же Вертов отличался доброжелательностью и покладистостью.

Весной 1944 года «Новости дня» начали выходить на экран. Мне пришлось редактировать и фронтовые выпуски и этот журнал.

Я спросил — не согласится ли и Денис Аркадьевич заняться журналом?

Он согласился и на целых десять лет стал одним из режиссеров «Новостей дня» (в период с 1944 по 1954 год Вертов смонтировал 45 номеров киножурнала. - Прим. ред. #МузейЦСДФ).

Игровых фильмов тогда выпускалось мало. А крышам домов не снилось еще, что они прорастут телевизионными антеннами.

Перед кинотеатрами хроники стояли очереди. «Новости дня» переживали свой золотой век.

Отборы «сюжетов» для очередного выпуска шли при полном зале. Обсуждался чуть ли не каждый кадр.

Начиная собирать номер, Денис Аркадьевич становился беспокойным. Ему казалось, что все события мира вдруг задерживаются в своем беге, что опаздывают поезда и самолеты, доставляющие пленку, опаздывает лаборатория, проявляющая негативы... Что все, все уплывает из его рук, дабы обязательно попасть как раз к следующему— уже «чужому» выпуску «Новостей»...

Наконец, журнал готов; тревоги, кажется, позади...

Помню, как в будку киномеханика принесли из лаборатории — с пылу с жару — свежайший восемнадцатый номер 44-го года, первые «Новости дня» Вертова.

Чего было ему волноваться? Ему, автору «Трех песен о Ленине»?.. Кто из кинорежиссеров не сдавал журнала при всем студийном народе? Дело, давно ставшее привычным... Вертов вошел в просмотровый зал сдержанно напряженный, даже какой-то торжественный...

Да, все-таки волнуется: к этим тремстам метрам пленки, которые сейчас пронесутся по экрану, он прикипел душой, влюблен в них, готов оборонять каждую пядь киноленты...

Десять скромных журнальных минут, одна коробка пленки — совсем это немного, а тут — и гнев, и гордость, и тяжесть, и улыбка декабрьских дней 44-го года. Ни пустых кадров, ни пустяковых сюжетов, ничего, что и сейчас, спустя три десятилетия, было бы недостойно того времени, недостойно Мастера.

...Вот в освобожденном Люблине судят палачей Майданека...

Первое слово возмездия, произнесенное от лица народов. Первый судебный приговор схваченным фашистским извергам. Предвестник Нюрнбергского процесса.

...Вот трое советских летчиков, ставших Народными Героями Югославии. Они вывезли маршала Иосипа Броз Тито из его ставки, скрытой в горах, когда ей угрожало нападение гитлеровских  парашютистов.

А чем жила в те дни Москва? В столице учреждается Академия медицинских наук. Первым ее президентом избирается знаменитый военный хирург Бурденко...

Чем жил Урал? Кинокамера плывет по цеху, задерживается возле ветеранов — уральских пушкарей. Люди тогда еще гадали: когда же кончится война?.. Этим уральским пушкам еще пришлось стрелять четыре с лишним месяца.

...А радость жизни уже приходила к новому поколению.

Башкирия, детский сад. Ничем не омраченное веселье... Кто-нибудь из вас, нынешних взрослых, может узнать здесь себя...

На последних метрах журнала — редкий в военные годы спортивный репортаж.

Да-да, каток, совсем было притихший на несколько зим московский каток. Лед, разрисованный коньками, и азарт, и смех, и в кругу мальчишек — старейший чемпион Василий Ипполитов... И первые не слишком решительные фигуристы. Слово-то почти позабытое...

Февраль 45-го года. Верстаем сюжеты «Новостей дня» № 4.

— В сущности,— говорит Вертов,— начинать можно с любой из этих съемок. Хотите, например, обычный порядок: Михаил Иванович Калинин вручает ордена... А вслед за этим — фронтовые будни...

Потом — металл, индустрия... Так, постепенно дойдем до зарубежного материала... Но это развитие привычное и будет в ущерб журналу.

А сюжеты могут засверкать... Если применим свои законы светотени... Поставим сразу Краков. Этого города никогда не было на экране. Это захватит зрителя... Итак, заголовок первой корреспонденции — «Древняя столица Польши»... Краков очищен от фашистов.

Еще не стерты надписи на трамваях:

«Только для немецких пассажиров»...

Еще не убраны укрепления, окружавшие резиденцию гитлеровского наместника Франка...

Спустя многие годы появятся увлекательные игровые фильмы о том, как спасли Краков от уничтожения... А в киножурнале 45-го года нет красочных приключений, но есть сама история.

Глядите, вот мгновение, которое останется навсегда: на высокую башню поднялся горнист, он возвещает полдень. Пятьсот лет этой церемонии, пятьсот лет назад воин-трубач погиб здесь на посту при нашествии врага. Оккупанты запретили вековой обычай. Шесть глухих черных лет молчал краковский горн.

Остановитесь, слушайте: его вольный голос опять над древней столицей Польши!

...После краковской корреспонденции перенесемся непосредственно на фронт. Расскажем о том, как готовится к своему девятисотому полету Герой Советского Союза гвардии капитан Мария Васильевна Смирнова.

Дальше — праздник театральных деятелей. А. Я. Таиров, Алиса Коонен, Сергей Ценин получают правительственные награды. Съемка поставлена в середину журнала, окружена волнами больших событий, и теперь у нее не только знакомый официальный характер.

Сблизились, сомкнулись торжественный акт в Кремле, пуск новой челябинской домны, предвесенние заботы чкаловских колхозников.

И тут журнал делает резкий шаг — в Париж! Вместе с первой делегацией советских профсоюзов... Интересно? Еще бы!

А потом — Иран! В старинном городе Казвине, лишенном реки, нефтяники Азербайджана нашли воду и сделали добрососедский дар населению — соорудили первый артезианский колодец... Звенит под солнцем чистая струя...

Нельзя ли придать возникшему ощущению свежести новый ритм — ритм стихотворной строки, что ли?.. Попробуем...

Ранняя весна в Аджарии. Бегут по желобам сортировочных установок веселые мандарины. Их тысячи, сотни тысяч... Чувствуете, это внутренне рифмуется с колодезной прохладой, с утолением жажды, не так ли?

Еще одна строка, последняя — заснеженное Подмосковье, прыжки на лыжах с трамплина... В журнале просторно делам человеческим, хоть сюжетам и тесно...

Обилие сюжетов, однако, вовсе не должно стать правилом.

— Сейчас мне достаточно четырех,— сказал Вертов, монтируя «Новости дня» в июле 45-го года.

Денис Аркадьевич улыбается. У Бранденбургских ворот Жуков и Рокоссовский встречаются с английским фельдмаршалом Монтгомери. Какова первая страница журнала! А как завершался номер!

Возвращаются на родную землю победители! Первый эшелон демобилизованных воинов подходит к московскому перрону. Измученные жены обнимают мужей, которых не видели четыре военных года...

Дочь припала к плечу отца. Съемка эта стала хрестоматийной. Она повторена в десятках документальных киноповестей. Она стала зерном фильма «Белорусский вокзал» (игровой фильм 1970 года режиссёра Андрея Смирнова; в фильме использованы кадры кинохроники. –Прим. ред. #МузейЦСДФ). Когда еще рядовой журнал так приблизился к эпосу!

Да, Вертов улыбался не зря... Кстати, в номере этом было и великое бодрствование всей страны: она пускала в ход свое самое молодое предприятие — Владимирский тракторный, она посылала в дальневосточную тайгу геологов...

Сдав очередные «Новости», Вертов садился за письменный стол, чтобы поделиться с операторами мыслями об их съемках. Поверьте, режиссеры не любили заниматься такой писаниной, Денис Аркадьевич делал это охотно.

Молодому хроникеру он писал:

«...нет четкого начала и четкого конца у большинства сюжетов. Первый и последний кадры должны быть заранее рассчитаны и обдуманы, как вступительный и заключительный, чтобы сюжет не обрывался на полуслове... Пишу не в порядке поучения (сам этого терпеть не могу), а в порядке дружественного совета...»

В сороковых и пятидесятых годах мы частенько собирались всей студийной творческой секцией, обсуждали корреспонденции, присланные для журнала. Не раз просили Вертова:

«Сделайте обзор...»

Мы любили слушать Дениса Аркадьевича. И он несомненно любил эти свои выступления. Институт кинематографии не удосужился позвать его, зато здесь, на студии, у Дзиги Вертова оказалась кафедра...

Ленинградский оператор В. Страдин снял для журнала заседание в Арктическом институте. Заседание, как известно, дело невыигрышное: один шлепает губами (съемка немая), остальные слушают...

Скучно, смотреть, скучно монтировать. Однако на сей раз оператору удалось представить суть того научного доклада, который изложил на заседании руководитель историко-археологической экспедиции, вернувшейся из Арктики.

Ожила географическая карта, заговорили находки, сделанные экспедицией на берегу Таймыра и на острове Фаддея... Туда еще в начале XVII века добирались русские мореходы. И вот на месте древней стоянки найдены обломки корабля, остатки утвари, монеты времен Ивана Калиты, Ивана Грозного.

Съемка эта была неожиданной на исходе 45-го года и тем более порадовала. Вертов говорил о ней с явным удовольствием:

— Такого углубленного сюжета, даже если судить по сырому материалу, нам давно не приходилось видеть. Познавательность и значительность в сочетании с занимательностью. Вместе с тем — отсутствие навязчивого нравоучения. В чем тут дело? Основное, по-моему, в том, что оператор увлечен темой... Делает дело, которое любит. Работа эта соответствует его творческой природе. Сюжет интересный, но сюжет и красивый. Ибо:

«Красива не красивая, а красива любимая».

И Вертов развивает свою мысль:

— Находка на острове Фаддея, быть может, случайная тема-находка. Надо, чтобы это было не случайностью. Эта находка говорит нам, что многие тематические богатства еще нами не разрабатываются. Надо проникнуть в глубь наших лабораторий, институтов, проектных бюро, учреждений, связаться с исследователями, с новаторами во всех областях знания, и круг наших сведений расширится во много раз... Выбор темы во всем нашем деле — решающее звено. От увлечения темой — и вдохновение оператора, и ясность мысли, и съемочные решения, и радость труда, и понятность сложного сюжета...

Вертов размышляет: как оценивать журнал, его достоинства, режиссерскую работу? — Когда сюжеты идут косяками — то пусто, то густо,— то нет возможности распределить их между отдельными журналами. В один могут попасть все отличные сюжеты. В другой — все негодные, возвращенные из брака... Если режиссер «А» сделал хороший журнал из отличных сюжетов, а режиссер «Б» сделал хороший журнал из негодных сюжетов, то как быть с оценкой работы режиссера?

Первая работа — удовольствие, вторая — подвиг. А оценка одна и та же.

Очевидно, оценка журнала и оценка режиссерской работы — не совсем одно и то же.

Много думал Вертов и о том, с каким мерилом подходить к работе оператора:

«Если оператор хроники претендует на роль журналиста-корреспондента, то он должен не только снимать, но и решать на съемке сюжеты. Если же оценивать работу оператора в зависимости от того, нашел или не нашел режиссер за монтажным столом выход из положения, спасен или не спасен сюжет дикторским текстом, оценки всегда будут ошибочными... Пусть ни один оператор не сдает свой сюжет в виде отдельных разрозненных кадров. Пусть каждый находит свое решение. Надо, чтобы режиссеру, редактору и автору дикторского текста не приходилось создавать сюжеты за столом или за моталкой. Чем лучше решены будут оператором сюжеты, тем меньше придется объяснять диктору, тем менее будет связан автор текста обязанностью объяснять сюжет. Тогда и текст и монтаж будут носить не починочный характер, а созидательный».

Видимо, жил в Вертове педагог. Требовательный, но терпеливый, он не раздражался, не произносил злых, язвительных слов даже в адрес слабых операторских работ. Когда такие съемки предавались анафеме в просмотровом зале, Вертов вступался за оператора-несчастливца. Похоже было, что к сырому, несмонтированному материалу он всегда неравнодушен, любая съемка пробуждала его фантазию, и он с удовольствием рисовал возможности будущего монтажа.

«Режиссеру интереснее,—- говорил он,— строить из трудного, нежели из легкого... Нет съемки, из которой нельзя извлечь для экрана пусть лишь одну кинофразу, пусть одно кинослово. Сочетание таких слов и фраз и есть монтаж. Сочетание, при котором недостатки отдельных съемок превращаются в достоинство. В достоинство целого...»

Так защищал Вертов судьбу работы, неудавшейся оператору.

Защищать себя было труднее.

В крутоватую пору конца сороковых — начала пятидесятых годов держал речь на студийном собрании оратор:

— Утверждают, будто Вертов — учитель. Учитель должен иметь учеников. Где же они? Их нет. В таком случае какой же он учитель?

Вертов, растерянный, молчал...

Через несколько дней вернулся из командировки режиссер Илья Копалин, узнал о той недоброй речи и заявил при всем честном народе:

— Спрашивают, где ученики Вертова? Вот я — его ученик.

Малодушные и недальновидные могли удивляться: зачем так громко признавать свою вину?

Не знаю, решился ли учитель словами благодарности стеснить ученика. Но думаю, что Вертову должна была вернуться бодрость.

Вертовская воинственность, про которую до наших дней вспоминают его сверстники, проявлялась в его молодые годы в сфере другой — в манифестах, дискуссиях, на пленке. Воевать же в кабинетах Дзига, оказывается, не умел...

...Вскоре после войны мы устроили в Доме кино скромный творческий вечер Дзиги Вертова. В небольшой комнате собралась группа документалистов. Вертов прочитал своего рода притчу. Это был рассказ о себе в третьем лице. От рассказа повеяло грустью — в нем сильно звучала нота расставания со своим недавним стремительным цветением, с самим собой — вчерашним.

Слишком рано наступило это расставание — Вертов в то время находился в зените жизни, ему еще не исполнилось пятидесяти лет.

Самым радостным в этом рассказе было воспоминание о  красноармейском отряде, промаршировавшем по улицам Москвы с поднятым полотнищем:

«Мы идем смотреть «Три песни о Ленине».

Притча заканчивалась так:

«Безусловно, достойны похвалы те, кто в пору созревания плодов срывает с дерева яблоки, чтобы дать их людям. Но несправедливостью будет считать, что тот, кто срывает яблоко, сделал главную работу. Нет, на самом деле яблоко сделал тот, кто посадил дерево».

Единственный раз на моей памяти этот садовод из тех, кто заложил сад нашего искусства, высказал вслух, что сознает свое место в кинематографии. Обычно он никак не старался об этом напомнить.

...Однажды, в годовщину Победы, когда в праздничных коридорах студии, как всегда в такие дни, не счесть было орденов и медалей, Вертов весело сказал:

— Сегодня и я — с орденом.

— Где же он, ваш орден, Денис Аркадьевич?

Улыбающийся Вертов расстегнул пиджак. К внутренней его стороне был прикреплен орден Красной Звезды. — И всегда — так? — спросил я.

— С самого начала. С 1935 года. А ношу не только в торжественные дни, как сегодня, ношу и в мои собственные праздники...

Летом 46-го года мы с Денисом Аркадьевичем приноровились по воскресеньям ездить в недалекие подмосковные места, где можно было купаться.

В первый такой день я опоздал на несколько минут. Вертов стоял у пригородной кассы вокзала смущенный. Отвечая на мои извинения, пошутил:

— Я ведь в этом деле человек старомодный: мне не удается быть неточным...

Точность действительно была его привычкой.

Точными были режиссерские планы съемок для журнала. Он писал их разноцветными чернилами, выделяя мысли главные и второстепенные, украшал чертежиками, намечающими все детали маленького зданьица «сюжета» — длину его кадров, характер музыки, шумов, контуры литературного комментария.

Желание все подчинить закономерностям монтажа не оставляло его и в быту, в мелочах житейских... Изысканно смонтированными лежали бутерброды в походном чемоданчике, который он брал с собой в загородную прогулку... Эталоны бутербродов! Жалко было разрушать эту гармонию...

Плавал он бесшумно, неторопливо, подолгу. Обсушиваясь на берегу, говорил:

— Больше всего в жизни люблю купаться, а купаюсь очень редко... И люблю делать фильмы, а не делаю...

Задумался, вздохнул и добавил: —Если я буду купаться — буду жить долго...

Спустя много лет стало известно: на дневниковых страничках 1940 года он уже записал:

«Люблю купаться и плавать, не купаюсь и не плаваю...»

Потом Вертовы снимали дачу в Суханове. Каждый день дважды — паровиком. Но Денис Аркадьевич был доволен.

— Да, далековато, и страшно тесно в вагоне, и долго идти пешком до дачи, но все оправдано — купание! Купание!

О чем разговаривали мы в эти бездельные воскресные часы?

Он любил отгадывать профессии вагонных соседей. Ему нравилось наблюдать, засекать повадки, поступки, движения: как бережно ставится на багажную полочку аккуратный портфельчик; как без колебаний водружается над чужой головой сетка с двумя угрожающими арбузами...

Он фантазировал: вот вкатим сюда кинокамеру, и как все изменится! Говорливые замолкнут, веселые оцепенеют. Лица станут каменными...

Вспоминал о своих звуковых съемках. О бетонщице на Днепрострое, о парашютистке. Не сразу раскрывались они перед человеком с киноаппаратом, ох не сразу... Шли дни, герои привыкали к разговорам о своем труде, своей жизни... И все это было лишь знакомством, лишь отыскиванием драгоценного зерна. Пока не распахнется у людей душа... Камеру никуда не прятали, но ее никто уже не замечал...

Вертов был уверен: звуковые съемки могут стать не эпизодами фильма, а главным его приемом... Несколько страничек,  озаглавленных «Маленькая Аня», долго лежали на столе главного редактора.

Вертов предлагал снять кинопортрет молоденькой разведчицы-радистки...

Странички эти побывали в разных редакторских руках, читались, перелистывались, перечитывались, отодвигались в сторону...

...Девушка рассказывает о том, как в 17 лет была она заброшена в тыл к фашистам, как сломала руку, прыгая с парашютом, как пробиралась к партизанам, как там вылечили ее, как передавала в Москву сведения о противнике, какая попалась ей понятливая лошадка, как верхом шла с отрядом по лесам, полям, деревням Белоруссии...

Кинопортрету маленькой Ани-разведчицы не суждено было родиться. Вертовская заявка исчезла с редакторского стола, этого никто и не заметил...

Много лет протекло с тех пор, появились фильмы, целиком построенные на документальном звуковом рассказе... Вертов, оказывается, первым подумал о них...

...В нашем воскресном разговоре перебегала мысль к предмету, который не давал покоя каждый день, — к роли слова, текста, сочетания его с кинокадрами.

Стараюсь сейчас восстановить, соединить обрывки вертовских соображений насчет этого.

...Беда наша — многословие. Оно — не только в словах, оно и в кадрах, в монтаже... Сколько же нужно слов дать диктору? Столько, чтобы кадры производили наибольшее впечатление. Иногда для этого и не нужно слов вовсе...

Мы привыкаем возлагать на текст слишком большую нагрузку.

Заставляем его быть главным носителем идеи фильма, выразителем всех наших авторских чувств.

Мы велим тексту: монтируй картину! Делай то, чего не в  состоянии сделать уважаемая пленка. И что же? Слово становится заменителем кинематографического образа, заменителем эмоций и движения жизни...

Текст не должен выделяться, выпячиваться. Это — безвкусица, это — как человек, нацепивший лишние украшения. Где-то, как будто у Оскара Уайльда, говорится, что хорошо одетым можно считать только того, о ком никто не скажет: «Ах, как он хорошо одет!..»

«Ах, какой хороший текст» — это вовсе не комплимент всему фильму в целом.

Зашла у нас речь про выпуск «Новостей дня», сделанный Всеволодом Пудовкиным... Да-да, такой случай произошел в 1944 году, в самом начале существования журнала. Редакция наша пробовала увлечь хроникой больших режиссеров игрового кино... Случай, правда, в «Новостях дня» остался единственным.

Пудовкину показывали присланную для журнала с Украинского фронта съемку. Солдат, освобождавший от оккупантов родное село, приходит в свой дом. На пленке — встреча с женой после трех лет разлуки, объятия, слезы, радость.

Оператор Александр Ковальчук, видимо, не успел к первым минутам встречи. Это в сырых кадрах чувствовалось. Солдат и его жена несколько раз заново вглядывались друг в друга, обнимались...

Он бросался к ней, она к нему... Счастливые, они готовы были повторять это без конца.

Пудовкин рассердился:

— Почему в документальной съемке дубли? Инсценировка, а не хроника.

Всеволод Илларионович выбрал для своего журнала другой фронтовой материал, тоже горячий, тоже захватывающий — первую корреспонденцию из партизанских лесов Югославии, куда наши операторы Ешурин и Муромцев выбросились на парашютах.

А назавтра зашел в редакционную комнату «Новостей дня» Александр Петрович Довженко. Он заканчивал свой второй документальный фильм об освобождении Украины. — Ищу завершение своей картины, — сказал он нам, — и вот как будто оно нашлось.

Довженко стал говорить о той самой съемке, что отверг Пудовкин.

— В журнале она окажется лишь эпизодом среди других. Она заслуживает большего. Отдайте ее мне...

Александр Петрович был прав. В съемке этой жила редкая сила образности. Первый во фронтовой кинолетописи воин, вступивший на землю освобожденного родного села, увенчал картину Довженко.

Увенчал поэзией и человечностью Победы.

Тут мы с Денисом Аркадьевичем и задумались над особенностями так называемого «восстановления» факта в кинохронике. Мы вспомнили, как сразу после победы операторы сопровождали солдат, возвращавшихся домой, и как снимался самый начальный момент узнавания, потрясения, восторга встречи... И как получалось на экране бледнее, чем в тот первый раз на Украинском фронте.

И мы соглашались: все зависит от «кисти мастера» — жизнь может выглядеть инсценировкой и в кинохронике; однако может произойти и обратное...

Но документальное кино не может, даже прибегая порой к «восстановлению» факта, не может существовать без главного — без съемки жизни непосредственной, несрепетированной, во всей ее многоликости, сочности, весомости.

Неожиданно, в разговорах о кино документальном, выяснилось, что Дзига Вертов думает о настоящем высокохудожественном игровом кинематографе, как о своей потаенной мечте.

Про это нигде в его опубликованных записях я потом не читал.

— Угадайте, какой фильм с актерами я хотел бы сделать. Не угадаете. Детектив. Да, детектив. Не похожий на те, которые приходилось видеть. И чтобы все было непохожим на сделанное мною раньше...

Говорилось это в ту пору, когда детективные фильмы были диковиной.

Кто скажет, что произошло бы, если б Вертову удалось прикоснуться к столь далекому от него жанру? Быть может, и здесь он пробил бы свою, нами незнаемую, тропу?..

...Кончалась воскресная прогулка, и снова — редакционная взбудораженность в доме на Лиховом переулке...

Спустя некоторое время после смерти Дзиги Вертова, о нем вновь, как в годы расцвета его творчества, заговорили в полный голос.

Мы вспомнили многое. Вспомнили, что, даже впадая подчас в крайности, Вертов никогда не опрокидывал с экрана неуправляемых потоков кинонаблюдений, потоков стихийной жизни. Наоборот, Вертов первый ввел в документальный фильм строгую композицию четкий замысел съемки самого малого эпизода...

Мы стали гордиться Вертовым, который вступил на путь каменщика и одновременно зодчего нового искусства, прежде не существовавшего.

Бывает, люди рождаются позже своего времени. Им неуютно в настоящем, чуждо.

Бывает, человек появляется раньше своего века. Из этого племени поднимаются борцы, великаны человечества.

Вертов родился вовремя, пришелся по времени... Эпоха Октябрьской революции была его эпохой. С ней слились его идеалы, его темперамент, его художественные устремления. Потому вертовское творчество и пронизано темой Ленина.

Дзига Вертов первым в кино ощутил революцию как деяние народных масс. То, что с необыкновенной, неумирающей мощью выразил Эйзенштейн.

Мы сейчас удовлетворенно отмечаем огромное распространение кинолюбительства в стране. А Вертов полвека назад провозгласил создание армии «киноков». Требовал этого страстно и  наступательно, как все, что он делал тогда, словно хотел, чтобы все человечество стало «киноками»...

Мы радуемся тому, что новаторской мощью Вертова теперь питается мировое киноискусство. Это произошло потому, что в его фильмах вдохновение соединилось с размахом эпохи, с ее мудростью, ее душой.

Мы говорим теперь молодому поколению документалистов: азбука выглядит очень простой, выучить ее можно довольно быстро, создавалась же она трудно и долго.

В фильмах «Шагай, Совет!» (Моссовет в настоящем, прошлом и будущем; производство: «КУЛЬТКИНО»; оператор: И. Беляков; кино-разведчик: И. Копалин; асс. режиссера: Е. Свилова. — Прим. ред. #МузейЦСДФ), «Шестая часть мира» (Пробег Кино-Глаза по СССР; производство: "Совкино"; полнометражный; операторы: И. Беляков, С. Бендерский, П. Зотов, Н. Константинов, А. Лемберг, Н. Струков, Я. Толчан; ассистент режиссера; Е. Свилова, киноразведчики: И. Копалин, А. Кагарлицкий. . — Прим. ред. #МузейЦСДФ) Вертов эту азбуку открывал. Открывал способы нового, экранного мышления о происходящем в стране и мире.

Вертов учился у главного учителя — у эпохи. У ее газет, у ее плакатов, у ее митингов, у ее лозунгов, у ее поэзии. Потому и считал Дзигу Вертова своим соратником Маяковский.

Документальному фильму порой суждено через несколько десятилетий становиться вновь молодым. Но сначала фильм стареет.

Стареет вместе с фактами жизни, на которых он строится.

Но не может стареть дух документального киноискусства — дух поисков, дух трепетного ощущения своего времени, дух революции, который бурно вырвался на экран в молодые годы Дзиги Вертова.

Хотелось бы сейчас потолковать с ним в монтажной, увидеть его сидящим в просмотровом зале...

Хотелось бы встретить еще многих других — тогдашних — в доме на Лиховом переулке...

Мало ли, чего хотелось бы...