С Диной Мусатовой беседовала Н. Ярошевич летом 2019 года. Благодарим Татьяну Юрину за реставрацию фотографий. Фото: "Урок «сценической речи» в Щепкинском училище. 18 октября 1945 года". На фото (слева направо): Диля Мусатова, Мила Крестовникова, Аля Колесова, Жан-Пьер (Иван Петрович Толмачев). Источник фото: #МузейЦСДФ.
На ЦСДФ всегда было как-то мрачно. Возможно, главная причина заключалось в том, что студия располагалась в перестроенном церковном здании, где была мало окон, а некоторые помещения были без окон вообще. Это странное пространство нагоняло тоску, а тусклые маломощные лампы лишь усиливали подобный эффект. Но, когда на студии появлялась Дина Мусатова, настроение у всех сразу менялось. Затихали споры, на лицах появлялись улыбки, то здесь, то там слышался смех. Появлялось ощущение, что день прошёл не зря. Подобное встречается в природе, когда из-за мрачных облаков выступает солнце и наполняет загрустивший мир своим ярким и теплым светом. Да, Дина всегда была светлым и искренним человеком, а поэтому притягивала к себе людей. На студию регулярно приходили письма от героев её фильмов, от новых и старых друзей — она любила людей, и они отвечали ей тем же. Как кинодокументалиста её в первую очередь интересовали яркие и цельные характеры. И этот интерес не зависел от профессии, уровня образования и социального статуса человека, оказавшегося в центре её внимания. Неважно было, кто он — кинорежиссёр, артист, строитель горных дорог или заводской рабочий.
Годы не изменили её. Будучи человеком добрым и отзывчивым, Дина обладает сильной волей и строго следует своим принципам. Она всегда называет вещи своими именами и избегает людей, которых не отвечают её представлениям о честности и порядочности. Как известно, характер человека формируется в детстве и юности. У Дины Мусатовой этот период жизни пришёлся на самое трудное для нашей страны время.
Алексей Голубев, гл. редактор сайта #МузейЦСДФ
Д. Мусатова: Что касается детства, то мне фантастически повезло с родителями. Они никогда не ссорились. Они друг друга любили. В доме жила любовь. Я любила маму, папу просто обожала. Так повелось. Мы жили в веселом, шумном городе Ростове-на-Дону. В одноэтажном домике. Вокруг нас тоже были одноэтажные домики, которые образовывали двор по Крепостному переулку, дом 74. У каждого крылечка были посажены цветочки, а вся остальная территория принадлежала детям. Мы там были хозяевами. Нас детей было человек 8 или 9. Так как я была старшая, то я верховодила среди детей. Придумывала массу всего. Мы играли в пиратов, путешественников. Придумывали какие-то спектакли, множество интересных игр. И все дети охотно в них играли. Была возможность, скажем, если это прятки, куда-то спрятаться. Холодильников тогда не было, но у всех были погреба, где хранились всякие соленья, варенья. Я обожала варенье и солёные арбузы. Это было нечто! У каждой семьи был свой сарайчик, в котором хранились дрова и уголь и керосин.
Отопление было печное, сами растапливали печь дровами. Потом в печь бросали штыб — так назывался угольный порошок, клали куски угля и печь горела. Вот так и обогревались зимой. Воды не было. Воду покупали. Нужно было выйти со двора на угол дома, где находилась колонка, там, сменяя друг друга, стояли два мальчика-перса и продавали воду. Ведро стоило 2 копейки.
Н. Ярошевич: Почему продавали воду... Вы сами не могли накачать воду из колонки?
Д.: Нет, не могла. Это было так: мне родители давали копейку, и я приносила половину ведра. И только через несколько лет колонка появилась у нас во дворе. И мы уже брали воду без денег.
Я уже говорила, что обожала папу. Когда зимой топилась печка, мы с мамой садились возле неё, мама с рукоделием, она прекрасно шила. Мама была домохозяйкой, вела наш скромный домик. Папа — инженер-землеустроитель. Жили мы скромно, но очень хорошо — по моим тогдашним понятиям.
Папа читал нам вслух книги русских классиков, которых было много в домашней библиотеке. Особенно мне нравились поэмы Жуковского. От «Ундины» я просто захлёбывалась от восторга, так мне она нравилась. Папа хорошо читал, и мы с мамой обожали эти вечера... Мы тихо сидели и слушали, как он читает. Неудивительно, что в четыре года я уже сама читала. Мне родители ничего не запрещали брать из книг.
Как я уже говорила, двор был очень дружный. Я говорю не только о детях, которые были в моем распоряжении. Это было замечательно. Я чувствовала себя на месте. Взрослые люди, которые жили в нашем дворе, тоже были дружны. Когда начиналась путина, все брали вёдра и спускались к Дону (дом находился в двух кварталах от реки). На реке покупали потрясающую рыбу, называлась она так — рыбец. Это была такая вкуснота, которую я смогла оценить позже, когда стала разбираться, что к чему. Сейчас этот рыбец можно купить только из-под полы, он мелкий, потому что появился канал Волга-Дон, и рыбу извели. Это сейчас, а тогда в путину были полные лодки трепещущего рыбца. Мы покупали целую лодку рыбы, раскладывали по вёдрам, даже не взвешивали, несли к себе домой, потрошили, солили, продевали рыбу через верёвочки и развешивали по двору. Это моя верёвочка, это соседа верёвочка, никто не возражал, как именно они будут висеть. Рыба вялилась на солнце, божественно пахла, тушки просвечивали жирком, который капал с них на землю. Подбегали кошки и слизывали капли этого жира. Были две собаки — Тарзан и Бутуз. У каждой собаки была своя будка. Каждая знала своё место, и они не ссорились. Вот так удивительно мы жили. По вечерам весь Ростов ходил гулять, особенно летом, когда было тепло. Шли по главной улице, сегодня она снова называется Большая Садовая, как до революции. Но в моём раннем детстве это была улица Энгельса.
Я шла с папой и мамой, мы были нарядно одеты. Шли гулять. Вокруг нас были люди. Они шумели, смеялись. Очень весёлые были ростовчане. Все шли в городской сад. Городской сад — это было девятое чудо света. Даже сейчас я понимаю, какая это была роскошь. Сад был двухуровневый (верхний и нижний парк). Можно было войти и идти по верху, где в основном были кафе, продавалось мороженое. Можно было спуститься в нижний парк, там были невероятно красивые фонтаны, гроты, беседки, обязательно играл оркестр (музыканты менялись). Совершенно божественный аромат исходил от вечерних цветов, которых было огромное количество.
Мы гуляли по парку, иногда заходили в кафе съесть мороженное, но не каждый раз. Но сама прогулка — это было здорово.
Ростов был в те годы театральным городом. Я с раннего детства была знакома с театром, сначала с местным ТЮЗом, затем с театром оперетты. Потом был молодёжный театр. Но самое интересное было, когда приехал театр имени Моссовета. Тогда театр был в "ссылке" в Ростове. Не знаю, чем Завадский не угодил властям, но театр сослали в наш город. Театр в Ростове (Ростовский театр драмы имени М. Горького) находился в течение нескольких лет. И ни одной премьеры я не пропустила. И хотя родители жили очень скромно, я делала всё возможное, чтобы попасть на очередной спектакль. Я видела совсем молодую Марецкую, видела Мордвинова, Плятта, Осипа Абдулова — всех этих изумительных актеров, которых обожали ростовчане.
Ростовский театр был построен в форме трактора, потому что край считался сельскохозяйственным. Если смотреть на здание театра сверху, то оно действительно похоже на трактор. Внутри здания было большое фойе, прекрасный зал, замечательная акустика, а в антракте можно было гулять по боковым пристройкам, сделанным из стекла. Пристройки были похожи на колёса трактора. На то, что здание театра похоже на трактор, никто не обращал внимания. Театр ростовчане любили. После спектакля актеров встречали и несли на руках. Можно было видеть гуляющего по городу Завадского, он же всю жизнь был красавцем. Он гулял с сыном, которого держал за руку. Сын был моих лет. Я даже представить себе не могла, что через много лет я буду общаться с ними — и с папой, и с сыном.
Когда стало возможно, я сразу же записалась в театральный кружок Дворца пионеров, который находился в нескольких кварталах от нашего дома. Нужно было проехать на трамвае или на троллейбусе. В кружке ставили замечательные спектакли. Это случилось, когда я уже пошла в школу. Школа была тоже рядом с домом. Училась я легко, была круглой отличницей. Я не позволяла себе получить даже четверку, с моей точки зрения это было неприлично. Чтобы я принесла папе на подпись дневник с четверкой — никогда, только пятерки! Четверки бывали, но троек никогда не было. Легко почему-то я училась. Была в классе первой ученицей. Занималась общественной работой. Была то председателем отряда, то старостой класса. Ходила в лидерах. Вступила в пионеры, потом в комсомол.
В возрасте от 12 до 13 лет я была ясновидящей. Это очень испугало нас с мамой. Папе мы об этом даже не говорили. Потому что считали, что это что-то нехорошее. Такие вот были дурёхи. Я видела во сне подробно то, что со мной происходило на следующий день. Утром я рассказывала это маме, а когда возвращалась из школы, подтверждалось, что всё так и было. Причем в совершенно немыслимых подробностях. Например, идёт урок немецкого языка, вызывают Надю, она получает тройку и спокойно садится на место, так как она привыкла к этим тройкам. Потом вызывают Бэллу, она получает четверку, потом объясняют задание на следующий раз. В конце урока вызывают меня. Нужно написать на доске спряжение глагола на немецком "haben". Я пишу, но не успеваю дописать, звенит звонок, урок окончен. Ладно, говорит учительница, потом допишешь... Сон в подробностях на следующий день исполняется. В мельчайших подробностях. Вызывают девочек, которых я видела во сне, ставят им отметки. Я спешу изо всех сил, чтобы успеть написать: Ich habe, Du hast... не успеваю. звенит звонок, сон получается "в руку". Мы с мамой переживаем: со мной явно что-то происходит! Мы ведь были в то время неверующими, только теперь я понимаю, что у меня был ангел-хранитель. Он указал мне дорожку, но я по ней не пошла и всячески боролась с этим, как я думала, недостатком.
Самый потрясающий сон был, когда мы закончили спектакль и показали его зрителям во Дворце пионеров, а на следующем занятии предстояла читка какой-то пьесы. Какой именно — нам руководитель не говорила. Мы совершенно не представляли, что нам предложат. И вот я вижу сон — я иду на троллейбус, чтобы ехать во Дворец пионеров, с цветочками, нарядная, потому что новый спектакль начинаем. Но каким-то образом опаздываю. И вот я стою перед Дворцом пионеров, а там нянечка моет пол. Я спрашиваю: "Тетя Маруся, где наши, в комнате или на сцене?". Она отвечает: "На сцене, иди сюда, они недавно туда прошли, иди через зал". Я иду через тёмный зал по проходу, занавес закрыт, и пробивается только свет внизу. Я вхожу, отодвинув занавес, и слышу голос нашей преподавательницы: "Светает, ах как скоро ночь минула. А вот и Лиза пришла". Увидев меня, она говорит: "Проходи, садись". И продолжается читка, как вы уже понимаете, пьесы "Горе от ума". Вот такой сон я вижу. Утром все подробно рассказываю маме.
Мы принимаем все меры, чтобы не опоздать. Выхожу на час раньше, чтобы нарушить события, которые видела во сне. Подхожу к троллейбусной остановке, стоит толпа. По какой-то причине нет электротока, и троллейбусы не ходят. Когда подошел первый, второй троллейбус, я пробиться к ним не смогла. Толпа брала их штурмом. Понятно, что у девочки никаких шансов не было. Тогда я побежала на другую улицу — на трамвай. Перед моим носом трамвай ушёл переполненный людьми. На нём люди просто висели. Я ещё долго носилась туда-сюда и в результате опоздала. Когда я подошла к Дворцу пионеров, я уже знала, что тётя Маруся будет мыть пол, и она его действительно мыла. Я спросила: "Тетя Маруся, где наши, в комнате или на сцене?" Она говорит: "На сцене, они недавно туда прошли, иди сюда, иди через зал". Я уже дрожала, у меня сердце выскакивало из груди. Всё сбывалось. Я прошла через тёмный зал, увидела закрытый занавес, снизу пробивался свет, я отодвинула занавес. А далее всё, как во сне! "Светает, ах как скоро ночь минула. А вот и Лиза пришла",— говорит Надежда Петровна Куперман (наш педагог) и после, увидев меня, добавляет: "Проходи". И я прохожу за кулисы в полуобморочном состоянии.
Домой вернулась в полном отчаянии, правда, я была довольна ролью, которую получила. Я никому, кроме мамы, об этом не говорила. Я боялась, мне казалось, что это какой-то недостаток мой. И я заболела. Несколько дней я лежала с температурой. Врач, по фамилии Хрущёв, который приходил к нам (у нас был свой доктор), лечил меня. В нужные моменты всегда вызывали Хрущёва. Он пришел, послушал и осмотрел меня, но ничего не обнаружил. "Это что-то нервное, — сказал врач, — это пройдёт, пусть полежит пару дней". Действительно, через пару дней температура спала, я стала ходить уже нормально, и вскоре пошла в школу. И больше не было этих снов. Чему мы с мамой очень радовались. Совершенно не могу понять, почему мы с мамой так по-дурацки к этому отнеслись. Что было, то было! Какое-то время я была ясновидящей. А так жизнь продолжала течь, всё было замечательно и прекрасно, не считая этого случая с ясновидением. Но вскоре наступила война...
Я училась в восьмом классе. Папа — артиллерист, сразу ушёл на фронт. К нам приехали родные из Витебска, этот город к тому времени уже захватили немцы. Родственники с трудом добрались до Ростова и жили у нас. Таким образом, в нашем доме жили сразу несколько женщин — мы с мамой, мамина родная сестра, их мама, т.е. моя бабушка, и моя двоюродная сестра, которая была на один год моложе меня. Она была красавицей.
Н.: Как её имя?
Д.: Нонна. Этим именем потом в её честь назвали дочку моей внучатой племянницы. Ну а тогда вся жизнь сразу переменилась. Мы были очень активны. Я записалась в агитбригаду, которая создавалась в городе. Читала стихи, играла Марину Мнишек в сцене у фонтана, уже были госпитали, мы давали концерты в госпиталях, ходили рыть окопы. Делали для фронта всё, что могли. Это делали все и делали охотно. Когда стало понятно, что, видимо, придется уходить из города, мы с мамой стали потихонечку собираться. Через некоторое время мы переехали в Армавир, а потом в Пятигорск. На квартире в Пятигорске собралось восемь женщин, среди них три девочки.
Это случилось 8 августа 1942 года. Я должна была идти к зубному врачу. Квартира, где нас приютили, находилась у Подкумка — это местная речка. А мне нужно было идти в другой конец города, к Машуку. Мама предложила поесть, т.к. поставят пломбу и долго нельзя будет есть. Я послушалась маму и чего-то съела. Пока я ела, раздались взрывы. Мгновенно стало ясно, что у Машука, куда я собиралась идти, высадился немецкий десант, причем не только люди, но и техника. Мы были совершенно подавлены этим известием. Всё кругом гремело. Мимо нашего дома проходили остатки Красной Армии, которые перебирались через Подкумок, в тех местах, где реку можно было перейти вброд. Наступил вечер, было впечатление, что весь город в огне. Было очень светло и очень страшно.
Кругом продолжало греметь, мы не спали ни минуты. Когда стало светать, стало понятно, куда можно идти и что происходит вокруг. Немцы шли по городу, пока они ещё были от нас далеко. Я сказала маме, что мы берём рюкзаки и уходим вслед за нашей армией через Подкумок и далее на Нальчик. Нам было заранее известно, что в случае эвакуации мы должны добираться до предгорья Алтая, где уже были (жили) папины сёстры, эвакуированные из Москвы. К ним мы и хотели отправиться. Однако в тот момент на меня все набросились, сказав, что идёт обстрел (после перехода Подкумка нужно было подниматься в гору, которая обстреливалась). Это было мне понятно. И тогда я сказала: "Мама, если мы с тобой не пойдём, я брошусь в речку и жить не буду". Мама поняла, что я говорю серьёзно. Это был мой первый в жизни самостоятельный поступок. Мама со слезами собрала нам рюкзачки и сказала, рыдая: "Конечно, дочка мы пойдём". Я спросила, что будет с девочками? (еще две девочки с нами были — Нонна и Регина). "Мы их измажем землёй и спрячем в погреб, немцы их не найдут, и мы никуда не пойдём". Такое вот решение приняли наши родственники. Как я их ни умоляла, как я ни объясняла, что надо уходить, они меня не послушали. В итоге мы ушли с мамой вдвоем. Другие остались. И получилось так, что мы спасли свою дальнейшую жизнь, а судьба остальных, к сожалению, была трагической. Потому что на следующий день, как я узнала впоследствии, всех работоспособных запихнули в теплушки и угнали в Германию. В городе остались только старики и старухи, которые были уже не в состоянии работать.
Мы с мамой поднимались по этой горке, вокруг нас цокали пули, и мы это слышали. Однако мы (во всяком случае, я точно) почему-то были уверены, что нас пули не тронут. И они в нас не попали. Мы прошли с нашей армией до конца горы и двинулись дальше — на Нальчик. Мы шли три дня, обменивая на кусочки хлеба те нехитрые вещички, которые взяли с собой. Ноги у нас были обмотаны тряпками. Мы были усталые, но продолжали идти. Мама по-прежнему заливалась слезами, но шла. По дороге мы встретили человека, от которого я в пятнадцать лет первый раз в жизни получила предложение руки и сердца. Это был Коля-Кабардинец, как он нам представился. Он ехал на лошади, увидев нас, слез с неё, забрал наши рюкзачки, повесил их на спину лошади и пошел вместе с нами. Поскольку он был весь чёрный от солнца, мама его испугалась, но действия его были очень мирные и мы покорно шли за ним и его лошадкой. Пока мы шли, он внимательно меня оглядел и обратился к маме с вопросом, не хочет ли она выдать меня за него замуж? Мама (можете себе представить, что было с ней) сказала, что мне пятнадцать лет и как можно в таком возрасте выдать девочку замуж. "Вот и хорошо, — говорит он, — самое время, мы пойдем в горы, туда Гитлер не придёт, а в горах есть всё, есть сакля, виноград, шашлык, овцы и ваша дочь будет жить как королева". Мама сказала ему "нет". А обо мне вообще речи не шло, как будто меня здесь и не было. Он разговаривал с мамой, а меня он ни о чем не спрашивал. Но мама твёрдо сказала "нет". Он пожалел об отказе, снял с лошади наши рюкзачки и отдал их нам. После этого он свернул с дороги и направился в горы, куда он нас с мамой звал. Но напоследок сказал: "Если вы передумаете, приходите сюда и спросите Колю-Кабардинца, меня тут все знают". Это было очень трогательно. Он был молодой парнишка и, надо сказать, очень симпатичный. Позже я гордилась, что мне уже сделали предложение.
Мы пошли дальше одни. Ночевали, как правило, в стогах сена. Это было удобно, потому что было тепло и безопасно. Когда мы пришли в Нальчик, когда и на чём ехали дальше, сегодня я не могу сказать точно. Поскольку наши рюкзаки уже были лёгкими, то и нам было легко — уцепившись за поручни, висеть на подножках, предположим, товарного или другого поезда. Так мы добрались до Махачкалы. Там мы сели на пароход. Расположились мы на палубе. Переплыли через Каспийское море и очутились в Красноводске. Оттуда добрались до Риддера. Там нас с охотой приютили мои тётки с папиной стороны. Они потеснились, и мы стали у них жить как нормальные эвакуированные. Мы получали по папиному аттестату какие-то денежки...
Н.: Что такое аттестат?
Д.: Людям, которые были на фронте, выдавали такие бумаги. Не знаю, всем ли или только комсоставу. Точно не знаю, выдавали рядовым или нет. Папа был капитаном, позже он получил майора. По этому аттестату семья военного человека получала ежемесячно какую-то сумму денег. Такая была форма помощи деньгами. Мы могли что-то на них купить.
Н.: А продуктовые карточки?
Д.: Продуктовые карточки у нас были. Всем эвакуированным сразу же дали карточки, временную прописку. Мама подрабатывала шитьём. Сразу же появились заказчицы. Брала она за работу недорого, а шила очень хорошо. Так что был ещё какой-то заработок, кроме того, было маленькое подсобное хозяйство — куры, поросятки, при доме, где мы жили. Я помню, как рыдала мама... она выращивала двух поросят, и надо было их уже заколоть, чтобы иметь мясо и сало. Мама страшно рыдала: "Это же мои поросятки!" Она не съела ни кусочка от этого сала и мяса. Поскольку я их не выращивала, то уплетала всё с большим удовольствием.
Встал вопрос, что делать мне. К этому времени я окончила 9 классов. У меня с собой были документы, по всем предметам пятёрки, но в пределах 9 классов, аттестата зрелости не было. Мне нужно было либо идти в 10-й класс в этом маленьком городе под названием Риддер, либо задействовать другой вариант, который я ещё только обдумывала. Дело в том, что в этом городе в эвакуации находился Московский энергетический институт, который, как было уже известно, должен реэвакуироваться в Москву в следующую зиму или весну. И я решила рискнуть. Я пошла к декану электротехнического факультета, его звали Теодор Лазаревич Золотарёв. На всю жизнь я запомнила это имя, потому что он очень мне помог. Я сказала ему, что мы шли пешком от немцев (и это было правдой), и что мой аттестат зрелости остался в Пятигорске (что было неправдой).
Он смотрел на меня... Перед ни стояла высокая, энергичная ростовская деваха с двумя косичками с бантиками, серыми глазами, так искренне на него глядевшими. Я думаю, что он меня раскусил. Но, спрятав улыбку, которая сначала меня испугала, он сказал: "Хорошо, мы Вас возьмем на мой электрофизический факультет, но Вы должны в следующую сессию (разговаривали мы в августе) аккуратно ходить в институт, сдать сессию и все необходимые предметы за 10-й класс". Тут мне стало не по себе. "Какие предметы?"— спросила я. "Конечно, — говорит он, — литература нас не интересует, история тоже". И назвал необходимые дисциплины — алгебра, геометрия и тригонометрия, физика, химия и иностранный язык. С иностранным языком (немецким) у меня было всё в порядке, я даже об этом не беспокоилась. Но всё остальное надо было учить. "Хорошо", — сказала я храбро и начала учиться в энергетическом институте. Я приходила на лекции, записывала их, всё внимательно слушала. Как известно, всё, что преподают в институте, не имеет отношения к школе. После лекций я возвращалась домой, мама меня кормила и укладывала спать часа на два. После этого меня будили, и я допоздна овладевала предметами за 10-й класс. Это было трудно. Через некоторое время мама, ничего не говоря мне, пошла в институт и поспрашивала, можно ли найти для дочки репетитора. Нашелся молодой преподаватель, который не прочь был подработать. Запросил он немного. Мама согласилась. И он стал к нам приходить и помогать мне по всем предметам. Я сначала возмущалась, потому что раньше сама другим помогала. Когда я училась в школе, ко мне прикрепляли отстающих, и я как отличница с ними занималась. А теперь у меня преподаватель. Но делать было нечего. Мама сказала: "Ты так надорвёшься, пусть он тебе поможет". Он охотно мне помогал, денег за уроки он брать не стал, но предложил выйти за него замуж. Это было второе предложение, но он это сделал не сразу, а только когда мы расставались: он очень хотел "может не в сию минуту, за молодостью моих лет, видеть меня своей женой". Я его поблагодарила, и мы на этом расстались. Я больше с ним не виделась.
Н.: Помните, как его звали?
Д.: Не помню, кажется, Юрий. Зато я хорошо помню своего благодетеля, если так можно сказать, своего ангела — Теодора Лазаревича Золотарёва, который все понял и пошёл мне навстречу. Я спокойно сдала сессию. Сдала всё, и начерталку сделала, и всё, что было нужно. В зачётке у меня был полный порядок.
Н.: Получается, что Юра помогал только со школьными предметами.
Д.: Да, со школьными, а остальные я освоила сама. Была создана комиссия, которая принимала у меня предметы за 10-й класс средней школы. С горем пополам, на тройки, но я сдала. Я пришла к Теодору Лазаревичу, поблагодарила его и сказала, что у меня всё в порядке. "Теперь Вы полноправный студент", — сказало он мне. Словом, когда собрался студенческий эшелон, чтобы ехать в Москву, я уже была полноценной студенткой электрофизического факультета. 1-й семестр уже был пройден.
За то время, что оставалось у меня до отъезда в Москву, я побывала в драмкружке института и выступила на двух или трех вечерах. После чего ко мне подошел Теодор Лазаревич и сказал, что ему очень понравилось, как я пела цыганский романс в цветастой шали и читала монолог, уже не помню какой, что-то из военной литературы. В это время я даже получила роль Ксении (младшей сестры) в лавренёвском "Разломе", а роль старшей сестры досталась Лии Дербышевой, которая училась на курс старше меня на этом же факультете и с которой мы сразу подружились на почве театральных дел. Она не скрывала, что мечтает быть артисткой. Я сказала, что тоже мечтаю об этом, и по приезде в Москву буду пытаться поступить в театральное училище при Малом театре. Я начиталась книжек про Ермолову, Малый театр. В провинции мы о МХАТе мало знали. О ГИТИСе вообще ничего не знали. Короче говоря, я очень хотела поступить в училище при Малом театре. Моя новая подруга загорелась тем же желанием, сказав, что это прекрасно и вдвоем нам будет легче поступать.
Наступил день реэвакуации института в Москву. Нас разместили по вагонам. Лия Дербышева перевела меня в свой вагон, где были ребята постарше, с ними было веселее, чем с первокурсниками. Меня прекрасно встретили. Весело было — это не то слово. Бесконечные гитары, песни, розыгрыши, шутки. Ехали мы в Москву около месяца.
Н.: Это был 42-й или уже 43-й год?
Д.: Это был уже 43-й год. Наш эшелон ехал вне расписания, мы пропускали всё, что имело отношение к фронту. Иногда подолгу стояли, иногда быстро проскакивали. Как получалось. Жизнь в эшелоне была сумбурная. Вдруг нас будят в три часа ночи и говорят, чтобы мы готовили котелки, т.к. на следующей станции будут давать суп. В вагон вкатывается чан, всем разливают суп из крапивы с чем-то ещё, и все едят в три часа ночи. Суп раздавали по карточкам, которые были у каждого. На другой станции нас ждала баня. И мы мчались стремглав, получали свои шайки и свою воду и мылись...
Н.: Что означает "свою воду"... она была лимитирована?
Д.: Конечно. Маленькая баня в каком-то небольшом городе. Лимитировалась горячая вода, не холодная. Выдали шайку горячей воды. Ведь эшелон людей одновременно нужно было помыть. Это были героические люди, которые нас сопровождали. Эшелон нужно было накормить, помыть, поменять нам бельё. Взять по карточкам для нас какие-то продукты. Было немыслимое количество забот. И всё это было сделано. Мы ехали своим весёлым, замечательным эшелоном, в котором не переставали звучать песни. Повсюду царил студенческий дух. К этому времени было сочинено много песен. Некоторые из них я помню до сих пор. Например, такую песню:
На риддерском рынке толчётся студент,
Ловит последний удобный момент,
Меняет кальсоны на масло и мёд,
Но демпинг на рынке уже настаёт.Одеяла, подушки, уж сдали сенник,
Но бедный студент головой не поник,
Ложится на голые доски опять,
Ругая дирекцию в Бога и в мать...
Такие пели частушки. Или:
На лекцию ты вошла,
И сразу меня пленила.
Я понял тогда, что ты навсегда
Мне сердце моё разбила.Всё косы твои, всё бантики,
И прядь золотых волос,
На блузке витые кантики
И милый курносый нос.
Было много очаровательных стихов, песен — так мы ехали и, наконец, приехали в Москву.
В поезде я окончательно подружились с Лией Дербышевой, которая была москвичкой. Она сказала: "В общежитие я тебя не пущу, будешь жить у меня". Оказалось, что у неё родители — старые большевики. И огромная, шикарная квартира на Арбате, пятикомнатная. Дом был старинной постройки, красивый, каменный. Квартира была с двумя балконами, большой ванной, большим коридором и большой библиотекой. Словом, это было удивительное помещение. В главной комнате висела шикарная люстра, эркер, весь из стекла, выходил на улицу. Стоял огромный великолепный стол, мебель всяческая удивительная, рояль, старинные ноты. Подруга на этом рояле часто играла, я тоже. Иногда мы с ней вместе музицировали и пели.
Н.: Вы продолжили обучение в энергетическом институте?
Д.: Да, продолжили. Тем временем мы разузнали всё про Щепкинское училище, которое осенью должно было проводить набор, и мы на него нацелились. А пока занимались в институте, участвовали в вечерах. В эту шикарную квартиру по нашему приглашению приходили сокурсники, было очень весело. Родители Лии были в эвакуации, и мы жили с её няней, которая оставалась при квартире в Москве. Няня Паша, милейший человек, она нам готовила. Мы же покупали продукты по карточкам, которые нам полагались. В этом смысле характеры у нас с Лией были похожи. Скажем, можно получить сахар по талону — 500 грамм на весь месяц. Мы идём и покупаем по одной из карточек сразу 500 грамм шоколадных конфет. Приходим домой, садимся и всё съедаем. Зато уже больше не хотим. А дальше обходимся без сахара. Такой у нас с подругой был характер. Чаще всего мы брали что-то на дом в институтской столовой. Например, борщ из крапивы. Для этого у нас были судочки, в них нам наливали две порции борща, какую-то еду на второе и масло, которое нам полагалось. Масло было типа подсолнечного. Его ложечкой клали нам. На этом масле мы жарили дома хлебушек, и это было вкусно. Мы пришли в полный восторг, когда в Лииной квартире на кухне среди припасов нашли огромное количество специй. Это были перец, лавровый лист, гвоздика и т.д. Тогда мы начали варить совершенно изумительные супы. Например, такой суп — мягкие, как бы цветущие, верхушки сосны, дрожжи, которые продавались свободно и стоили дешево, и огромное количество специй. Из всего этого у нас получался очень вкусный суп. Когда приходили гости, мы, как правило, скидывались, что-то покупали, и каким-то образом отмечали нашу встречу. Надо сказать, что наши студенческие карточки были наподобие рабочих, и каждый месяц по ним полагалось получить бутылку водки. Что мы с ней делали? Конечно, мы водку не пили, но, с другой стороны, надо же когда-то начинать. Пили мы её так: столовой ложкой клали в блюдечко, крошили туда хлеб и ели эту тюрю. Это было наше присоединение к пьющим людям. Много было всего забавного и смешного. Мы прекрасно учились и вскоре сдали 2-й семестр. Перед тем, как разъехаться, я пришла к Теодору Лазаревичу и покаялась, что я его обманула. Он же ехидно улыбнулся и сказал, что об этом догадывался. Рассказала и то, что собираюсь поступить в Щепкинское училище при Малом театре. Он сказал: "Ну что же, я считаю, что Вам там место, я видел Вас на наших концертах, и знаю, что Вы человек способный и энергичный, дай Вам Бог!" Я говорю: "А как мне быть, я же должна представить документы, а у меня ничего нет". И он, на свой страх и риск, дал мне бумагу — на институтском бланке, с печатью и всеми нужными подписями. В ней говорилось, что я поступила в институт и сдала два семестра, а также сдала все предметы за 10-й класс. Когда я представила бумагу в Щепкинское училище, её там без проблем приняли. Все понимали, что идет война. Итак, документы взяли, и я могла поехать на лето к маме в Риддер. Отдохнуть и отъесться. Талия была у меня — это было смешно. Через несколько лет я нашла свой целлулоидный поясок, тогда было модно носить такие пояса, и было видно, на какую дырочку я его закрепляла — у меня тогда была осиная талия. Даже не понимаю, как это происходило.
Итак, Лика осталась в Москве, а я поехала в Риддер к маме. Я замечательно провела там некоторое количество времени. Потом мы решили, что пора возвращаться в Москву. Мне дали с собой какие-то продукты. Я помню, моя тетка подарила мне лису, рыжую лису. Она была сделана так, чтобы носить её на шее — горжетка. И я, очень гордая, щеголяла по Москве в этой лисе. Ботинки на мне были мальчиковые, но платье красивое, сшитое мамой из креп-жоржета винного цвета, специально для того, чтобы в нем поступать в институт. Платье мне шло, было красиво сшито. При моей тогдашней талии всё это выглядело замечательно. И я в полном восторге поехала обратно в Москву. Поезд шел гораздо дольше, чем я предполагала, в итоге я опоздала на экзамены. Отчаянию моему не было предела. В училище мне сказали, что "к великому сожалению, курс уже набран". Видя, что я готова разрыдаться, мне сказали: "Оставьте Ваши координаты, если что-то появится, мы Вам непременно позвоним". Я оставила телефон квартиры, где жила (у Лиии был телефон). Надежда оставалась. Я сидела дома, никуда не выходила, чтобы не пропустить этот звонок. Одновременно разучивала то, что собиралась читать на экзамене. Я очень старалась, взяла произведения, которые мне нравились, и репетировала. С подругой было сложнее. Она вовремя пришла на экзамены, но провалилась уже в первом туре.
Н.: И что же с ней произошло?
Д.: Было три тура и собеседование, а также экзамены по общеобразовательным предметам. На первом же туре ей сказали: «Вы не будете актрисой, у Вас слишком слабый голос и бесперспективный». Так прямо и сказали. Она мужественно всё это восприняла, забрала документы и пошла на курсы, где готовили режиссёров кино.
Н.: Что это были за курсы?
Д.: Я полагаю, что для иностранцев, потому что там много внимания уделялось русскому языку. И Лика стала ходить на эти курсы.
Н.: Она оставила учебу в энергетическом институте?
Д.: Нет, она решила учиться в двух местах одновременно. Так и вышло. Она была сильной в смысле интеллекта и успешно справлялась с учебой. К счастью, занятия проходили в разное время. И она после одних лекций мчалась на другие. После окончания режиссерских курсов она решила поступать во ВГИК и поступила.
Н.: Получатся, что ей разрешили поступить во ВГИК, когда она ещё была студенткой энергетического института. Ей помогали влиятельные родители или они были ни при чём?
Д.: Нет. Шла война, всё было проще.
Н.: Или было предпочтение к студентам, у которых уже имелся жизненный опыт?
Д.: Совершенно верно.
Н.: С Рязановым была история, когда Козинцев уже на последнем курсе предложил ему уйти, потому что он очень молодой. Полагаю, Вы знаете эту историю.
Д.: Знаю и не понаслышке. Ведь Лия училась с Рязановым и Катаняном. Это был курс знаменитого режиссёра Григория Козинцева. Естественно, они все бывали у неё дома, и я со всеми была знакома. У меня был совершенно очаровательный роман с Эликом Рязановым. Он катал меня на яхте по Москве-реке. Хорошенький был как ангел. Отношения у нас были совершенно невинные. Тем не менее, мы встречались, и он катал меня на яхте своего приятеля в Химках. Я это очень хорошо запомнила. Позже, когда мы встречались, и это было забавно, мы всегда улыбались друг другу. Вот такая история. Сначала он какое-то время работал в документальном кино — на ЦСДФ.
Н.: На студии Вы с Рязановым так и не пересеклись. У Вас тогда была другая жизнь, театральная.
Д.: Было так. На эти наши сходки Лия приглашала своих друзей, а я — своих. Все перезнакомились. Нам было так весело, так мило и так славно. Но мы немного забежали вперёд. А остановились мы на том, что я сижу дома и жду звонка. И я его дождалась. Мне говорят: "Приезжайте такого-то числа, будет дополнительный набор, несколько человек опоздали, и мы будем их смотреть, а заодно посмотрим Вас". Моему счастью не было предела. Я приезжаю в Щепкинское училище, на сцене стоит длинный стол, за столом сидит весь цвет Малого театра — директор училища, худрук театра, прославленные старухи — Турчанинова, Пашенная и т.д. Одним словом, сплошные знаменитости. И мы — несколько человек, те, кто опоздал на экзамены.
Настает моя очередь, я выхожу на сцену и читаю то, что приготовила. А приготовила я самый трудный монолог из мировой драматургии — монолог Джульетты перед тем, как выпить яд. Я по молодости и по глупости не знала, что это с моей стороны было не только дерзостью, но и идиотизмом. Однако мы с Лией об этом ничего не знали, мне это монолог нравился. Я с упоением его прочла, а затем выпила воображаемый яд — "Ромео, я иду, пью за тебя". Выпила и упала у ног комиссии. Когда я стала потихоньку подниматься, мне показалось, что все как-то странно улыбаются. Мне это было странно, ведь я читала трагический монолог. Мне говорят: "Ну ладно, это Вы прочли, а басня у Вас есть?" Да, — сказала я, — "Кошка и соловей". "Прочтите". Я прочла басню, и меня приняли.
Н.: Пожалуйста, прочитайте басню...
Д.: Читает басню. Вот такую я выбрала басню и выиграла. Все искренне мне улыбались. Сказали, что "мы возьмем Вас, но условно, через месяц Вы должны говорить хорошо по-русски, потому что пока Вы говорите, как говорят на юге — мягкое Г, предударные гласные глотаются" и т.д. Словом, у меня был южный говорок. "Голос у Вас красивый, Вы нам нравитесь, и данные у Вас есть, но русский язык для нашего заведения очень важен — это Малый театр, это настоящий русский язык". И я стала учиться на курсе Благонравова и Дейкун. Их было двое — муж и жена. Я безумно много занималась речью, как раньше занималась математикой. Вот такие препятствия я преодолевала в жизни. Но я и тут победила. У меня в сессию была даже не «трёшка», а «четыре» по русскому языку. Почему? Я пошла к преподавательнице речи, которая учила нас на курсе, попросила объяснить, разложить по полочкам, какие недостатки у меня имеются по сравнению с московской речью. Она была со мной очень любезна, всё мне объяснила, и я составила себе план, и ежедневно, по нескольку часов, училась произносить скороговорки, безударные гласные, гекзаметр, всё то, что было нужно для дальнейшей учебы и работы. Это было интересно, Лика смотрела на меня с ужасом, когда я повторяла по много раз "карова", "забор", "малако" , по южному это звучало так — "крова", "збор", "млако", потому что предударные гласные съедались. Говорилось по гамме — сначала наверх, потом вниз. Я подходила к роялю и на одной ноте читала: "Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына..." И так далее, и так далее... Гекзаметр…
Бесконечные скороговорки: "На мели мы лениво налима ловили. Для меня Вы ловили линя. О любви не меня ли Вы мило молили. И в туманы лимана манили меня?" Или " Пришёл Прокоп — кипит укроп, ушёл Прокоп —кипит укроп. Как при Прокопе кипел укроп, так без Прокопа кипит укроп или "во дворе трава на траве дрова! Раз дрова, два дрова, три дрова".
Ещё пример — "Щегленок щупленький за рощей нещадно щелкал и пищал. И щавелем, и щукой тощей он тёщу тщетно угощал. Что за несчастье? Как клещами, вдруг тёщу ущипнул щенок. Та, запищав, в меня со щами кипящий бросила горшок. Я обесчещен, ощавелен, от жажды мщенья трепещу. Змея шипящая расщелин, тебе я, тёща, отомщу". И так далее.
Со слухом у меня всё было в порядке, я себя слышала, всё это сумела преодолеть до сессии и получить оценку — четыре. Это была моя большая победа. Меня окончательно зачислили в училище.
У меня были пятерки, за мной закрепили амплуа комедийной героини. Как комедийная героиня я играла замечательные роли. Так как это был Малый театр, то репертуар у нас был такой — например, пьесы замечательного драматурга Сумбатова-Южина, прекрасные женские и мужские роли, но всё это, как мы понимаем, шло, что называется, из веков.
Так всё дальше и шло, пока я не подошла к своей следующей части жизни, но это уже другая история.
На выпускных экзаменах у меня было две главных роли — Елена в "Мещанах" Горького и Эмма Леопольдовна в пьесе Сумбатова-Южина "Джентльмен". Это были две главных роли в спектаклях.
Продолжение следует.
Мусатова Дина (Владилена) Михайловна родилась в 1925 году в Брянске.
С 1930 по 1941 — семья жила в Ростове-на-Дону, где в 1933 году пошла в школу, а в 1940 году вступила в ряды ВЛКСМ.
В 1941 году Дина вместе с матерью была эвакуирована в Армавир, затем семья переехала в Лениногорск (до 6 февраля 1941 года — Риддер (ныне Казахстан).
В 1942 году поступила в Московский энергетический институт (МЭИ был эвакуирован в начале войны в Лениногорск). В 1943 году вместе с институтом реэвакуировалась в Москву.
Осенью 1943 года прошла конкурсные испытания и была принята в «Высшее театральное училище имени М. С. Щепкина» при Государственном академическом Малом театре. Во время учебы получала небольшие роли в спектаклях театра.
В 1946 году была приглашена работать в Театр имени Моссовета, где одновременно с работой закончила учебу и получила диплом об актерском образовании.
В 1960 году окончила режиссёрский факультет ВГИКа (мастерская М.И. Ромма). С 1960 по 1991 год — режиссер Центральной студии документальных фильмов (ЦСДФ).