ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 6-я). ПЕРВАЯ БУРЯ НА БЕРЕГАХ ВОЛГИ. АВГУСТ — ДЕКАБРЬ 1905
Gábor Ferencné, «Utazás a múltba» (Európa, Budapest, 1980).
04.02.2024
Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материал предоставлен правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова. Материал в основном иллюстрирован фотографиями
На сайте опубликованы: часть 1-я; часть 2-я; часть 3-я, часть 4-я, частья 5-я.
Никогда не думала, какие чувства может вызвать открытая дверь! В день моего освобождения я была под впечатлением от всех открытых дверей, которые я увидела в квартире моего двоюродного брата-адвоката. Через одну открытую дверь я видела играющих детей брата, а через другую — его жену, которая накрывала на стол в честь моего освобождения.
Два-три дня спустя я уже сама должна была закрывать за собой дверь деревянного дома в пригороде Нижнего Новгорода, где в то время жила моя мать, когда хотела ей рассказать что-нибудь о приближающемся восстании. Моя дорогая мама была убежденной сторонницей пассивного сопротивления: её смертельно пугала сама мысль о возможном восстании. Бедняжка была сильно больна. Я уже год назад предупреждала ее: у меня было подозрение, что у нее рак груди. Она не хотела идти к врачу из-за ложной стыдливости, по крайней мере — не к врачу-мужчине, а что касается врачей-женщин, то их было так мало в России, что можно было сосчитать по пальцам одной руки. Теперь, однако, болезнь одолела её, и мама решилась на операцию в Москве. В то время она как раз собиралась к отъезду.
До отправления мамы мы решили оставаться вместе. Наш дом стоял на берегу реки. За домом — луга, а в отдалении — зелёный берёзовый холм: типичный среднерусский пейзаж. С лугов доносился пьянящий запах свежескошенной травы. Утром я выскакивала из кровати и бежала к реке, где плавала среди желтых и белых кувшинок и с удовольствием отдавалась своему ощущению единения с природой.
И вот пришёл день отъезда. Я проводила маму к московскому поезду и сама отправилась в Нижний Новгород.
В день моего приезда я повстречалась на улице с сестрой одного моего старого знакомого, товарища-эсера Гриши Белова. Она пригласила меня к ним в гости. Было приятно увидеться снова с этой милой семьей. Однако мне не хотелось рассказывать им, что я перекинулась в лагерь социал-демократов, и этот факт постоянно вызывал у меня неловкость.
— Завтра будет демонстрация, — сказал Гриша. — Пойдёшь с нами?
Конечно, я хотела. Я подумала, что две революционные партии не могут различаться настолько, чтобы они не могли совместно организовать демонстрацию против царского режима.
На митинге решительный молодой человек выстраивал двести-триста участников предстоящей демонстрации.
«Смело, товарищи, в ногу...» Все больше и больше людей начинало петь, и вот мы уже двинулись вперед. Но едва демонстранты преодолели несколько сотен метров, как увидели в одном из переулков появившихся всадников. Казаки! Они врезались в толпу и оттеснили людей с середины улицы к стенам домов. «Мы умрем! — промелькнуло у меня в голове. — Они затопчут нас!» Гриша одной рукой схватил меня, одновременно показывая другой назад. Я посмотрела туда: сзади, совсем близко, вместо стен домов был дощатый забор. Какая-то непреодолимая сила перенесла нас по другую сторону забора: мы попали в маленький, тихий сад, и только крики, доносившиеся снаружи, свидетельствовали о том, что казаки хорошо знают свое дело. Нам было стыдно за наше бегство. Но мы не знали, что следовало делать в таких случаях, и инстинкт самосохранения продиктовал нам такое решение. Самым простым выходом было спрятаться за забором. Конечно, нам неловко было осознавать своё малодушие.
Два или три дня спустя последовала реакция на демонстрацию: погром. Организовать его было нетрудно: «рыцари» погрома всегда были под рукой. Всякие деклассированные элементы и кутилы, бывшие портовые рабочие, которые благодаря безработице морально разложились, превратившись в одетых в лохмотья алкоголиков, все они были постоянными обитателями «дна». Организаторы еврейских погромов напоили этих людей и дали им понять, что за грабеж домов, где живут евреи, и прочие незаконные поступки наказания не последует. Случались и другие погромы, направленные против студентов и интеллигенции, но, конечно, евреев это касалось в первую очередь. Меньшие по масштабу погромы не затрагивали жилищ горожан — всё происходило на улице. В Нижнем тоже устроили такой «малый» погром. Возможно, он мог бы перейти и в большой. Но на другом берегу Волги, в Сормове[1], рабочие большого металлургического завода донесли до компетентных лиц, что если те не положат конец погрому, то будет выслана вооружённая рабочая милиция, которая наведёт порядок. После этого бесчинства прекратились.
В день этого погрома я проходила в сумерках через небольшой парк, желая сесть на трамвай: вблизи находилась его остановка. В одном из закоулков парка я заметила толпу: там как будто что-то сильно привлекло внимание людей. Я подошла. Недвижимое, безгласное человеческое тело лежало на земле. По-видимому, несчастный был без сознания, может быть, даже уже умер. Стоящие вокруг тела люди по очереди сосредоточенно и методично били его ногами. Тело сотрясалось после каждого удара, как какой-то неодушевлённый, набитый мясом мешок.
— Что вы делаете? — заорала я. — Зачем вы это делаете? Оставьте этого человека в покое!
Экзекуторы внимательно меня оглядели с ног до головы:
— Ты-то здесь при чем? Откуда ты взялась тут такая? Что тебе за дело? — загалдели они.
— Слышишь, — придрался ко мне один из них. — Покажи свой крест!
Я никогда не носила креста. В этот момент я вдруг поняла, в какой опасности нахожусь. Ноги сами быстро понесли меня, я помчалась к большой улице, по которой ходил трамвай. За мной слышался тяжёлый топот. Я бежала из всех сил и, в конце концов, вскочила в спасительный трамвай. Как раз вовремя! Однако и в этот раз я посчитала, что проявила малодушие и поэтому в глубине души опять осталась недовольна собой.
В середине августа я отправилась по нелегальному адресу, который я получила на Таганке от товарища Дубровинского.
— Здесь живет Петр Иванович Лаврентьев? — спросила я.
— Да. Это я.
— Я пришла с улицы торговцев льдом.
— Холодно там?
— Да, но у нас есть железная печка.
Этот диалог убедил Петра, что он может мне доверять. Я рассказала ему о себе, о Таганке и о том, как мне хотелось бы работать вместе с социал-демократами.
— Я человек под надзором, — сказала я ему, — и как таковому мне надо являться в полицию. А действительно ли надо туда являться? Ведь в таком большом городе, как Нижний, только что приехавшие не вызывают особого интереса?
И, кроме того, я живу в квартире уехавшей матери. Квартира находится на окраине города, а там меня хорошо знают. Никто не считает чем-то особенным то, что я сторожу квартиру матери, пока она находится в отъезде. Но в первую очередь мне, конечно, понадобится найти средства для жизни.
Петр согласился. Позже всё же надо будет зарегистрироваться в полиции, сказал он, так будет лучше. Что касается партийных дел, то я более всего подходила для пропагандистской работы.
Я была с ним согласна. Большое дело — провозглашать необходимую, неизбежную, благородную и справедливую революцию. Говоря словами Пушкина — «Глаголом жечь сердца людей».
Товарищ Петр дал мне экземпляр листовки, в которой было написано, о чем мне надо говорить в своей партийной ячейке. Главным вопросом был план булыгинской Думы. Целью этой Думы была поддержка монархии, Булыгин под лозунгом «выборов» хотел пустить людям пыль в глаза. Большевики — и товарищ Петр был одним из них — выступали за активный бойкот выборных собраний, не пренебрегая даже и насильственными методами.
Почему эти слова меня раздражали? Наверно, слово «насилие» было мне не по нутру, особенно рядом с таким осиянным нимбом словом, как «выборы».
— Я с этим не согласна, — сказала я Петру — В конце концов, Думу можно было бы сделать рупором пропаганды против абсолютизма.
Петр посмотрел на меня так, как смотрят на наивных детей. Однако я упрямилась.
— Подумай немного об этом. — сказал он. — Через несколько дней мы вернемся к этому вопросу.
Рассказывать ли об этом Грише? Ведь Гриша — эсер! Разочарованная, я чувствовала себя одинокой. Мне очень не хватало тех дружеских улыбок, с которыми меня всегда принимали в этой семье. Я пошла к ним. Меня ожидал большой сюрприз: Гриша нашел мне работу на конопляном заводе. Владелец небольшого завода хотел идти в ногу со временем и подсчитал, что введение восьмичасового рабочего дня достаточно увеличит производительность труда, что пошло бы на пользу и рабочим, и владельцу.
Он захотел проверить это на практике. Мне понравилась данная идея. Таким образом, можно доказать, что нецелесообразно заставлять рабочих работать по десять и даже двенадцать часов в день. Я посетила этого либерального заводчика. Его звали Вильбушевич[2], и он был связан с эсерами: его сестра также была эсеркой, она совершила покушение — правда, неудачное — на высокопоставленного офицера полиции. Вильбушевичи были евреями, и о мелких капиталистах-евреях ходили слухи, что они часто «уклоняются влево».
Завод Вильбушевича находился на другом берегу Волги, в той местности, где восемь лет назад в течение целой недели мы с отцом посещали Всероссийскую промышленно-художественную выставку. Выставка в то время была большим событием, говорят, что она стимулировала развитие русской промышленности. Из северного края Белого моря мы ехали тогда в степи Средней Азии и прервали свой путь, чтобы осмотреть её экспозицию. С того времени часть павильонов продали и демонтировали, а другие — еще стояли и были либо переустроены в соответствии с другим предназначением, либо гнили и ветшали в запустении по пустырям. Бывший пчеловодческий павильон был украшен всякими башенками в традиции так называемого русского стиля и служил теперь в качестве ворот завода Вильбушевича. Так как ворота были строением в несколько этажей, предприниматель в духе новаторства устроил наверху маленькую библиотеку и читальный зал для рабочих. Территория вокруг здания была изуродована земляными ямами и насыпями.
Конопляное масло играло большую роль в питании русского крестьянина. А жмых шёл на корм скоту.
Благополучатель восьмичасового рабочего дня — большой бородатый мужик в высоких сапогах — не был посвящен в тонкости статистических методов. Я и сама не так много была осведомлена о них. Впрочем, вопрос не казался мне таким уж сложным: объем произведённой продукции за определенное дореформенное время нужно было поделить на сумму отработанных часов за этот же период, а затем — проделать ту же самую операцию, взяв за основу такой же по продолжительности период после реформы, и после этого — сравнить два результата. Вильбушевич полностью согласился со мной. Мы договорились и о моем рабочем времени, и о зарплате. Он предложил мне жить на территории завода, где для меня выделят комнату с отдельным входом. Эта комната была в одном из павильонов выставки 1896 года, в котором сейчас жили три бригадира и один цеховой мастер. Вместе с ними я обеспечивалась и питанием. Для меня это был идеальный вариант, ведь я хотела вступить в непосредственный контакт с рабочим классом.
Но эта стеклянная клетка, в которой я (в непосредственной близости от хозяина завода) производила свои сложения и вычитания, отделила меня от рабочих, поставила непреодолимую преграду моему желанию устанавливать с ними контакты.
Бригадиры и цеховой мастер были молодыми людьми, евреями из местной «зоны оседлости» (так называли определённую евреям территорию, границу которой им можно было пересекать только в тех случаях, когда этого требовала их работа.) Вначале они относились ко мне с подозрением. В конце концов, моё женское естество вызвало их интерес, в результате чего уже я начала к ним относиться с недоверием. В то же время, как выяснилось позже, один из них был членом еврейской социал-демократической партии «Бунд», так что напряженная атмосфера «зоны оседлости», наконец, сменилась приятной, дружественной обстановкой (у этого парня была странная фамилия — Карлик).
С самими рабочими мне так и не удалось установить прямую связь — слишком близко был владелец завода. А я хотела попасть в гущу движения во что бы то ни стало. Между тем той осенью общественно-политическая жизнь была яркой, как никогда. Но мы, на заводе Вильбушевича, были изолированы, и только по отголоскам событий угадывалось, что в мире происходят дела большого значения. А работа меня совсем не интересовала.
Я послала к черту данные и пошла к товарищу Петру, с которым у меня до того случились разногласия по поводу булыгинской Думы. К этому времени я поняла, что Дума не может стать «рупором революционной пропаганды», потому что избирательная система делает невозможным избрание депутатов, которые могли бы её там вести.
Товарищ Петр принял меня сдержанно, но, когда дело прояснилось, он смягчился и предложил мне заняться пропагандистской работой на прядильной фабрике «Молитовка», где работало три тысячи неграмотных рабочих — и женщины, и мужчины. Мне нужно было организовать ячейку, состоящую из трех-четырех человек, я бы связывала их с городской партийной организацией. В то время на заводе у нас имелся только «один контакт». Мне надо было встретиться с нужным человеком в определенное время в условленном месте. Проинструктировав, меня отправили на встречу с паролем, пожеланиями удачи и строгим наказом: «Никогда не забывай о партийной дисциплине!»
«Контакт», как выяснилось позже, был молодым человеком по имени Александр, он был табельщиком. Он знал многих недовольных людей, из которых можно было бы организовать группу. Сам Александр заявил, что собирается остаться на «заднем плане». Мы договорились встретиться через два дня в одной роще на полпути между заводом Вильбушевича и фабрикой в Молитовке.
Уже смеркалось и моросил дождь, а мы сидели на траве и разговаривали о том, как можно завербовать рабочих в мою ячейку.
— Как бы вы отнеслись к моему предложению стать работницей на прядильной фабрике и жить в деревне? Вы могли бы жить у нас, — сказал Александр.
— Отличная идея! — воскликнула я. А про себя подумала: — Ничего себе! Стать работницей! Вот это настоящий контакт!
1.jpg)
Чтобы читатель лучше понимал дальнейшее повествование, мне нужно кое-что рассказать о Нижнем Новгороде. Он находится на берегу могучей Волги, там же в неё впадает Ока. По этим рекам с незапамятных времён перевозят товары, благодаря чему Нижний Новгород стал крупным портовым центром.
Город расположился на правом берегу Волги, на холме — кремль, здания городской власти, театр, Народный дом и дома зажиточных горожан. Площадь перед собором предназначалась для народных собраний. Подальше был район проживания более бедных жителей, да и в целом в Нижнем жили небогато.
Я помню несколько мест в городе, где летом шумели ярмарки, и кишел народ, а зимой — одиноко и мрачно высились запертые на замки склады. Недалеко отсюда было местное «дно» — район трущоб, место сбора оборванцев, их обитатели были в большинстве своём без работы, и эти пристрастившиеся к алкоголю люди нанимались на временные работы и жили за счёт этого, а также на средства сомнительного происхождения. Именно здесь полиция вербовала «погромщиков», а также участников «патриотических» демонстраций.
Как я уже упоминала, нескольких состоятельных дам из Верхнего города посетила идея, что они должны донести культуру до этих неграмотных людей; второпях было возведено какое-то здание, где эти дамы организовали воскресную школу, работу в которой они сочетали с разнообразными музыкальными и литературными представлениями. Им удалось выявить несколько талантливых людей, которые без их помощи могли бы погрузиться бы в нищету и пьянство, впрочем, я не могу сказать, как долго продолжались эти «воскресные» занятия.
У места впадения Оки располагалось Сормово, квартал около металлургического завода. В то время этот квартал считался огромным, густонаселенным пролетарским районом (здесь проживало около десяти тысяч рабочих) и был известен своим оппозиционным настроем. Горький подробно описал Сормово в романе «Мать».
Далее вниз по берегу реки располагалось Канавино с мелкими и средними заводами, а в трех-четырех километрах от Канавино — Молитовка, где я готовилась устроиться в прядильню на местной фабрике.
Наверное, именно знаменитые ярмарки в Нижнем подали идею устроить в этом городе всероссийскую выставку в 1896 году. Однако в Канавине территория была более пригодной для устроения выставки, кроме того, вокзал Нижнего Новгорода также находился здесь.
Между городом и упомянутыми местностями не было ни одного моста. Летом роль транспорта брали на себя небольшие суда, а зимой, когда вода покрывалась ледяной броней, на лёд укладывали рельсы и по ним курсировал трамвай.
Однако пора вернуться в ту рощицу, где в разговоре с Александром я приняла решение стать работницей молитовской прядильной фабрики.
Да, я решила. Только вначале мне нужно было еще согласовать это свое намерение с товарищем Петром. Он одобрил мое решение, но справедливо заметил, что было бы не мудро пойти устраиваться на завод с тем паспортом, в котором было указано мое дворянское происхождение. Это, безусловно, вызвало бы подозрения у дирекции. «Случайно» у Петра нашёлся фальшивый паспорт: он как раз подходил мне. По этому паспорту меня звали Варвара Кирилловна Мельникова, и я была женой матроса, работающего на курсирующем вдоль речного побережья корабле. Муж плавает на корабле, а жена в это время занимается своими делами. Пока я не перебралась в Молитовку, я оставалась на заводе Вильбушевича.
Середина сентября. На заре я уже иду в сторону Молитовки, прием рабочих начинается с 6 утра.
Внезапно неописуемое зловоние ударяет мне в нос. Невдалеке — жалкий домишко, около него разложены большие черпалки. Хутор «золотарей». Жили они, как прокаженные: были изгнаны из общества из-за своего ужасного запаха. Как ни странно, я снова встретилась с этим запахом уже во время Первой мировой войны в Париже. Летними вечерами нужно было закрывать окна, когда собиратели «золота» проделывали эту операцию в «городе света».
Прием происходил перед воротами завода. Зал ожидания — деревянная будка от дождя, в ней — две скамейки. Те, кому не доставалось места, стояли или сидели на корточках на полу. Тихий разговор. Нетерпение ожидания и скука. Скуку скрашивают семечки подсолнуха и кедровое семя. Пол был уже полностью покрыт мусором, когда, наконец, появился мужчина с румяным лицом.
— Смит, — слышится шёпот. — Англичанин.
Да, заводом руководят одни англичане. Взгляд водянистых голубых глаз бежит по лицам соискателей.
— Нам нужны опытные прядильщицы, — кричит он.
Две женщины выступают вперед. На лицах других: разочарование и смирение. Отвергнутые, они будут приходить приходить снова и снова, пока не решится их судьба. Я тоже приходила на следующий день, потом — каждый день, но напрасно.
Тогда начал действовать Александр. Я не знаю, как ему это удалось, но в один прекрасный день меня позвали по имени и отчеству (конечно, по фамилии «Мельникова») — заявив, что меня приняли, и я буду работать в мотальне. Мне нужно явиться в четыре часа утра. Рабочее время: с четырех утра до часу дня — в одну неделю, а с часу дня до десяти вечера — в другую. Еще сегодня нужно было выполнить некоторые формальности. Собеседование. Я очень боялась, что не запомню данные Варвары Кирилловны, но в итоге все прошло гладко. А потом начался «врачебный» осмотр. Это происходило очень просто: «Покажите руки! У вас все десять пальцев? Хорошо, тогда можете идти». Очень важный осмотр, потому что часто бывают случаи, когда калечится рука, и тогда завод несет за это ответственность. Однако зачем понадобился гинекологический осмотр? Я начала рыдать. Увидев мои слезы, врач (или, скорее всего, фельдшер) был готов поверить на слово, что у меня все в порядке, и отказался от осмотра.
Я наболтала Вильбушевичу какую-то историю про то, что мне обязательно надо уехать на две или три недели (я не уволилась, мне надо было обеспечить «hinterland» (тылы) . А потом я встретилась с Александром в указанном месте, и он отвел меня в свой молитовский дом. Я могла бы снять место и в той «казарме», которая принадлежала заводу, и в которой жило много рабочих. Это было длинное, двухэтажное здание, коридор разделял его на две части, сюда выходили двери комнат, в которых жило по одной семье. Значительную часть комнаты занимала русская печь. Она служила для отопления, выпечки хлеба, приготовления обеда и ужина. Находившийся на метр ниже потолка плоский верх печи испускал приятную теплоту, на нём можно было спать даже без одеяла. Съемщики комнаты имели право сдавать часть помещения. В этом случае для его отгораживания они использовали занавеску. Мне такое решение с субарендой не понравилось: было опасно находиться в такой близости к незнакомым людям.
Молитовка была большой деревней. Большинство населяющих её работали в прядильне. В дождливое время года на главной улице грязь доходила до щиколоток. На этой улице находился постоялый двор, перед ним — керосиновая лампа под стеклянным колпаком — единственный уличный свет во всей деревне.
У Александра было две комнаты, в меньшей — стояла кровать. В этой комнатке он жил со своей молодой женой. В большой комнате жили его мама, две сестры и тетя. Я въехала в большую. В ней был стол и несколько стульев, но не было ни одной кровати. Когда я пришла туда, семья как раз готовилась ко сну. С находящейся на кухне печи они сняли и расстелили на полу некоторые вещи: неиспользуемую баранью шкуру-шубу, козлиную шкуру, лоскуты одеяла. А потом разложили подушки и одеяла. Что кому досталось. Например, младшая сестра Александра укрывалась старым мужским пальто. У меня, конечно, ничего с собой не оказалось, домашние разделили со мной те вещи, что были у них. Конечно, по доброте своей, но также и потому, что я платила им рубль и пятьдесят копеек как жиличка.
Я устроилась на полу рядом с другими и сразу уснула. Была ещё темная ночь, когда гудок разбудил всю семью. «Вставать! Вставать!» — выло в наших ушах. Кто-то зажег керосиновую лампу. Первая группа — две сестры и я — поспешно оделась. Постеленные для сна вещи мы опять бросили на верх печи.
Через несколько минут я впервые в жизни увижу изнутри большой завод!
В моей памяти проделанный путь до ворот сливается с первыми страницами романа Горького «Мать». Улица, еле-еле освещенная скудным светом, проникающим из окон... Проклятия, произносимые спросонок... Усиливающий грохот машин... Устремленные ввысь трубы...
Меня устроили в мотальню. Мотальная машина — полтора-два метра длиной, вал небольшого диаметра, который приводится в движение ремнём трансмиссии. На нём одновременно подготавливается несколько мотков. Моя работа проста. Когда рвется нить, я останавливаю мотальную машину и запускаю ее только тогда, когда морским узлом связываю оба конца нити. Когда мотки достигают определенного размера, их нужно снять с вала, свернуть и отнести мастеру цеха, который записывает их количество. Мастер цеха объяснил нам, как надо запускать машину и как надо завязывать узел.
— Посмотри-ка, эта женщина сразу всё поняла! — воскликнул он, и в моей голове промелькнула мысль, что у этого человека может возникнуть подозрение, что я не жена матроса, а не окончившая учебу студентка!
Так как у нас была сдельная зарплата, то надо было прикладывать все усилия для заработка денег, также нам не рекомендовалось разговаривать. А как же мне обойтись без разговора? Впрочем, и обстоятельства не были самыми подходящими: мотальные машины стояли довольно далеко друг от друга, и, кроме того, мне мешал и шум. Во внезапной тишине коротких перерывов у нас было ровно столько времени, чтобы сесть на пол и быстро съесть принесенную с собой еду. По правде говоря, мы могли спокойно разговаривать только за дверью с надписью «Женский туалет», следом за нами контролер туда не заходил. Голые стены помещения освещались свисающей с потолка маленькой лампой. У дальней стены выстроились в ряд стульчаки. В Молитовке не было ни водопровода, ни канализации, и из-за этого наше «казино» не благоухало запахами роз, зато у нас не могло возникнуть претензий к его размерам. Прислонившись к стене и усевшись на пол, работницы разговаривали здесь, конечно, намного свободнее, чем в мастерской. И это место пока что стало моим «полем деятельности». Моя цель: создать ячейку, отыскав для неё подходящих людей. Мне надо было найти недовольных. И выбрать из них тех людей, которых недовольство побуждает к деятельности и которые могут взять на себя сопряжённые с революцией опасности. Я внимательно наблюдала за своими товарищами и искала возможности вставить подходящее слово в разговор. Эти женщины разговаривали только о том, что происходило Молитовке и Канавине или в непосредственной близости от них. Неудивительно, ведь они не читали газет. Однако все-таки к нам просачивались слухи: невыгодный мир, бунт матросов на броненосце, казаки избивают бастующих рабочих нагайками, крестьяне сожгли, уничтожили имение того или другого помещика и т. д. Но все было таким смутным и путаным, что работницы относились к этому всего лишь как к слухам.
В нашем тесном кругу речь в основном шла о домашних делах: кто что купил, что готовил, — семья, дети, болезни. Из фабричных тем они обсуждали несправедливости, несчастные случаи и, конечно, низкие зарплаты. Будучи новичком, в самом начале я не могла принимать участие в разговоре. Но постепенно я осмелела и, между прочим, стала задавать невинные вопросы. Например, как зовут того или иного человека? В какой мастерской он работает? У этой работницы родился сын или дочка? И когда однажды речь зашла о том, что глава знакомой семьи вернулся с войны калекой, я невольно сказала: «Кто ответит за это? Что делал бедняга на Дальнем Востоке?»
Слушая разговоры и отвечая на вопросы, я старалась больше узнать о своих идейных товарищах. Что касается мужчин, наши отношения с ними ограничивались приветствиями и небольшими шутками. Возможно, что единственным исключением был Михаил Ковалев: этот механик, лет пятидесяти-пятидесяти пяти, следил за мотальными машинами. Он жил в «казарме» вместе со своей большой семьей, он знал всех и пользовался авторитетом. Между нами сложились дружеские отношения.
К тому времени в стране единичные забастовки железнодорожников перешли во всеобщую стачку, на некоторых линиях — в стопроцентную. Прекратили работу рабочие и на других транспортных предприятиях, на почте, на телеграфе и даже в некоторых государственных учреждениях, не говоря уже о заводах и складах. «Барометр показывает бурю», — писал в это время Ленин. Но мы, в Молитовке, не ощущали всех этих событий. У нас не было точной информации, и то, что происходило «снаружи», касалось нас не более, чем, например, землетрясение в Новой Зеландии.
Однажды, где-то в районе десятого октября, у меня должна была состояться встреча с товарищем Петром, но не на его нелегальной квартире, которая со временем «засветилась», а в каком-то другом месте. Однако Петр не пришел. Его арестовали? Как мне его найти? Я чувствовала себя потерянной. Однако на обратном пути я вспомнила нескольких человек из Молитовки, и это меня утешило. К этому времени я уже знала довольно много заводских людей и присмотрела двоих или троих из них как будущих членов подпольной ячейки. Я точно могла положиться на Михаила Ковалева. Уже тогда я регулярно обсуждала с ним многие темы — говорили и о повседневной жизни, и о событиях в мире. Что касается женщин, то я раздала им листовки, прокламации и обратила их внимание на то, что я считала важным. Но прежде чем создать ячейку, прежде чем говорить про партию, я хотела их где-то собрать. Однако где? Ковалев посчитал, что у него в доме опасность нам не угрожает. У них в квартире не живут чужие, ведь семья такая большая, что они не могут разделить жилье с другими. Михаил сообщил об этом жене, а потом и представил меня ей. Однако жена не приняла меня с радостью. Как раз наоборот: когда я была у них, она не обмолвилась со мной ни словом и лишь переставляла кастрюли и гремела посудой около печи.
Это произошло 18 октября. В тот день я работала во вторую смену. Первая половина дня была у меня свободной, и я решила затеять большую стирку вместе с Машей — сестрой Александра. Мы затопили котел в ванной, и, чтобы вода была пенистой, положили в неё древесный пепел. А потом принесли из подвала капусту и картофель: из этого зимнего запаса мы обычно готовили суп, которого хватало на несколько дней, а сейчас — мы начали намыливать одежду. В доме царила тишина, даже наши мысли не вылетали за пределы стен.
Вдруг мы услышали крики, доносившиеся с улицы. Я выглянула на улицу. На бочке стоял мужчина, в его руках находилась газета, которую он читал вслух. Толпа окружила его. Чтение снова и снова прерывалось криками.
— Да здравствует свобода! Да здравствует манифест!
Речь шла о манифесте 17 октября. Мы еще не знали о всеобщей забастовке. Откуда мы могли бы знать об этом? Радио тогда еще не было, а газеты, как правило, попадали к нам в руки лишь по случайности. Мы ориентировались по слухам. Мы не имели ни малейшего представления о том, что манифест был лишь маневром перепуганного царского правительства. Манифест провозглашал свободу слова, свободу собраний и политических объединений, неприкосновенность личности и гражданина. Он обещал созыв Думы и то, что в будущем Дума будет принимать законы.
Мужчина спрыгнул с бочки.
— А сейчас, друзья мои, давайте пойдем в город!
— В город, в город! — кричали хором окружавшие его люди, в их возгласах были слышны энтузиазм и единодушие триумфаторов. Стало очевидным, что в городе соберется масса рабочих из Сормова, Канавина, Молитовки и других районов и деревень. Несколько молодых людей начали решительно наводить порядок во все прибывающей толпе. Было впечатление, что молодые революционеры, приехавшие из города, занимаются хорошо знакомым им делом. Я тоже стала в один ряд вместе с Машей.
Развевались красные флаги (один Бог знает, откуда они взялись), кто-то начал петь Марсельезу — тогда гимн Руже де Лилля был одной из самых популярных революционных песен, и процессия двинулась вперёд. Со всех сторон прибывали люди, толпа росла и росла, шествие двигалось вперед по белому снегу, подобно какой-то черной змее. Берег реки находился в пяти километрах. Падали редкие снежинки. Над толпой гремела революционная Варшавянка, рабочий похоронный марш (вероятно, «Похоронный марш памяти Николая Баумана", 1905 г., композитор Гречанинов А. Т. - Прим. ред.) и, конечно же, Марсельеза. Многие люди не знали слов, они напевали мелодию. Походная колонна становилась всё больше и больше.
На набережной наше шествие объединилось с людьми, пришедшими из Сормова. Было много флагов — были и шелковые, и вышитые. У жителей Сормова имелся настоящий хор и даже оркестр. Внезапно на реке появились маленькие пароходы. На корме большинства из них ветер развевал узкие красные флаги — флаги были узкими, потому что синие и белые полосы царского флага были сорваны с них.
Я видела, как на одном из кораблей кто-то производил подобную операцию. Пароходы причаливали, заполнялись до отказа людьми и поочерёдно отправлялись на противоположный берег. Позже они вернулись, уже пустые, и опять уплыли с людьми.
А мы просто ждали. Со стороны Сормова все приходили и приходили новые люди, и мы с большим уважением пропускали их. Маша судорожно сжимала мою руку и шептала почти что в экстазе: «Товарищи!» Товарищи!» В ней вспыхнуло новое чувство, чувство солидарности. Всё это не было каким-то внезапным просветлением или чудом. То было завершением политических процессов, начавшихся 9-го января.
В конце концов, мы перебрались на другой берег и отправились в Верхний город. На главной площади собралась огромная толпа — рабочие, интеллигенция, одетые по форме государственные служащие, приказчики из магазинов — и мужчины, и женщины. Среди бедно одетого большинства можно было увидеть и несколько элегантных шуб... То здесь, то там над толпой возвышались человеческие фигуры. Это были случайные ораторы. Взобравшись на ящик или на бочку, они изливали свои эмоции. Люди жали друг другу руки, поздравляли и испытывали искренние братские чувства, их просто опьянила завоеванная победа. Раздавались листовки.
Распространялись тексты революционных песен. Устроили сбор пожертвований на оружие для предстоящего вооружённого восстания. Уже ранним утром люди освободили политических заключенных. Когда в толпе узнавали такого заключенного, раздавались бурные аплодисменты. Мы еще тогда не знали, как были освобождены эти заключенные. Намного позже я читала доклад начальника полиции Нижнего Новгорода, по которому здешний прокурор приказал выпустить на свободу политических заключенных еще до прибытия демонстрантов. Неужели он так серьезно отнёсся к манифесту? Или он не знал, что ему делать, и просто хотел избежать конфликта? Вполне возможно, что для него манифест оказался своеобразным ребусом, и он хотел выиграть время, чтобы сориентироваться в новой ситуации. И еще, что наиболее вероятно, он не обладал необходимыми средствами к принуждению.
Когда делегаты демонстрантов пришли к тюрьме, охрана по их требованию показала камеры. В камерах нашли только двоих, оба находились под арестом с серьезными обвинениями. Один был политическим заключенным, а другой — обычным. Под бурные овации толпы делегаты добились освобождения для обоих.
Товарищ Петр, проведший в тюрьме десять дней, тоже был освобождён.
— Я тебя уже искал, — сказал он, — хотел сказать тебе, что сегодня будет собрание в Народном доме. Приходи, узнаешь много полезного. Переночуешь в городе. Я дам тебе адрес. Завтра тогда и поговорим.
Я попрощалась со своими друзьями из Молитовки, предупредив их, что завтра днём к ним вернусь.
Ночь я провела на застеленном диване в конторе одного адвоката.
Во время своего рассказа я часто делаю отступления. Когда я решила написать свои воспоминания, я думала только о личных впечатлениях. Но вот я подошла к эпохе, которую можно назвать исторической. Когда я пробую восстановить этот период моей жизни (1905-1906), несколько воспоминаний проявляются особенно четко на общем смутном фоне. То, что не касалось меня непосредственно, о том у меня и тогда не было сведений. А с годами и многое другое потускнело в моей памяти. Случайность помогла мне несколько рассеять туман: в какой-то библиотеке я нашла документы, собранные в несколько томов. Объявления, газетные статьи, доклады нижних чинов к верхним, ответы последних и т. д.
Что за захватывающее чтение! Эти документы воскрешают во мне атмосферу той эпохи, когда два противостоящих лагеря (лагерь революции и царизма) готовились к большой битве. В 1905 году революция быстрыми темпами продвигалась вперед, реакция была оттеснена на задний план, хотя и кропотливо собирала свои резервы. Документы показывали, какими личными качествами обладал тот или иной исторический персонаж и какого мнения он был о складывающейся ситуации. Позвольте мне процитировать кое-что из этой коллекции.
18 октября. Манифест объединенного комитета социал-демократов (большевиков-меньшевиков). Это только начало революции. Эта пародия на конституцию может удовлетворить только либералов и тех, у кого сытое брюхо. Граждане, устраивайте собрания! Вооружайтесь! Забывайте о своих личных делах, выходите на улицу!
Из статьи корреспондента газеты «Новая Жизнь».
«В ночь на 18 октября внезапно разнеслась весть о манифесте. Уже около полудня большая толпа собралась на Главной площади. Радостными возгласами приветствовали рабочих, пришедших из Сормова, Молитовки и других населенных пунктов, расположенных по берегам Волги. Красные флаги. Оркестр. Радостное, боевое ликование.
Двор охраны (в военной тюрьме). Перед входом — два ряда солдат под командованием двух офицеров. Напротив них — четырехугольник, образованный рабочими с красными флагами. Посередине, на живой трибуне из человеческих плеч, оратор, выступающий с вызывающей овации речью. Трое заключенных, арестованных по политическим делам, машут из-за решёток красными платками. Лица офицеров растеряны. Приходит еще триста демонстрантов. Они смешиваются с солдатами и разговаривают с ними по двое и в группах. Солдаты внимательно слушают их. Дисциплина распадается. Поверенный в делах тюремной администрации заявляет, что насилия не будет. Они гарантируют безопасность личности. Казаки будут удалены из города...»
19 октября. Из доклада жандармерии Нижнего Новгорода.
«18-го октября закрылись магазины, не ходили трамваи, во всех учреждениях, на почте, и на телеграфе прекратилась работа. Ещё до того, как толпа достигла тюрьмы, судебный прокурор вынес решение об освобождении заключённых... Среди населения был устроен сбор денег на покупку оружия».
20 октября. Начальник почты и телеграфа сообщает министру внутренних дел.
«Вчера толпа числом 40 тысяч оружием вынудила служащих прекратить работу. Солдаты и полиция не имели возможности выступить против толпы такого размера».
Из газеты «Новая Жизнь» от 3 ноября (корреспонденция из Нижнего).
«Жителей города и рабочих Сормова созвали на большое собрание 19 октября. Около полудня закрылись магазины и учреждения. Преобладают праздничные настроения. На Главной площади собралась огромная толпа. Однако стало заметно, что часть людей отрезвилась от вчерашнего хмеля: они слушают выступления менее серьезно, громко разговаривают и выражают свои сомнения. Стали слышны призывы расходиться. Энтузиазм спадает. Однако в Нижнем городе проходит демонстрация 20 тысяч рабочих из Сормова и других заводов, находящихся на берегу Волги, это настоящий поток людей на мостовых, на тротуарах и по берегам. Во главе шествия оркестр играет революционные песни. За оркестром — лес флагов. Горожане присоединяются к демонстрации. Картина, как вчера, только более масштабная. Вот появляется градоначальник при полном обмундировании в сопровождении своих коллег. Объявлено, что специальным совещанием городского управления решено ассигновать сто тысяч рублей на постройку Народного университета и понести расходы по содержанию в исправности Народного дома, дабы помещения его без помех могли использоваться для устроения собраний».
Этот день определил атмосферу других дней, последовавших за ним. Правда, это было уже не опьянение спонтанным энтузиазмом, как тогда под открытым небом. Тем временем обнаружилось, что в городе присутствуют и другие закрытые помещения для организации собраний и митингов: кроме Народного дома имелся и театр, и Объединение торговцев, и Клуб единства и т. д.
В самом начале «верноподданные» (то есть черносотенцы) не давали о себе знать. 20 октября около сотни полицейских в штатской одежде прошли вверх по улице с белым флагом и портретами царя. В течение следующего рабочего дня, то есть 22 октября, они прошли снова, но в этот раз среди них уже было много бездельников. 23-го «верноподданные» участвовали в демонстрации уже в полном составе, почти две тысячи человек. В этот день представители розничных торговцев, ремесленников и мелкобуржуазных реакционных объединений решили провести в одной из церквей Te Deum («Тебе Бога хвалим») благодарственный молебен за манифест. Эти хождения были мирными, но полиция всё-таки стояла в карауле — и в пешем, и конном. Но 4 ноября подобные демонстрации прекратились.
Как могло быть такое, что в среде босяков Нижнего Новгорода сохранялось относительное спокойствие, в то время как тысячи носильщиков, рабочих-грузчиков влачили жалкое существование без работы, ведь ещё недавно среди них активно вербовали погромщиков?
Во-первых, между «красными» и «белыми» менялось соотношение сил, а именно — в пользу «красных». С самого начала многие из рабочих постоянно вмешивались в разговоры тех, кто выражал своё недовольство революционными демонстрациями. Они объясняли им цели движения и исторический смысл событий. Было проведено два специальных собрания, на которых социал-демократы спорили с «белыми». За исключением некоторых упорствующих и провокаторов, «белая» публика покидала эти собрания, распевая Марсельезу наряду с «красными». На собраниях социал-демократов «белые» часто просили, чтобы социал-демократы разъяснили им ту или иную проблему.
Полиция тоже не нарушала общего спокойствия, так как вообще не появлялась на улицах. Заместитель губернатора, барон Фредерикс, вежливо обратился к гражданам, призывая их пользоваться свободой собраний, и обещал принять решительные меры, чтобы воспрепятствовать насилию и погромам, о которых уже ходили слухи по всему городу.
В конце концов, жители Сормова пообещали, что в случае необходимости вооруженные товарищи будут посланы в город. При получении известий о грядущих погромах обстановка на одном из собраний стала нервозной, но после того как жители Сормово подтвердили свое обещание, страсти улеглись. На следующий день два корабля отправились в Сормово, чтобы доставить в город дружины, то есть вооруженные группы. И хотя этим группам ни во что не потребовалось вмешиваться, демонстрация силы оказалась полезной. В это время барон Фредерикс повторял свои отчаянные мольбы к правительству, запрашивая подкрепление, поскольку в Сормове находились только рота солдат и пятьдесят один казак.
4 ноября начальник охранки, то есть тайной полиции, довел до сведения своего руководства, что его сотрудники наткнулись на след одной боевой группы, организованной социал-демократами. Он также сообщал, что осведомлён об уставе группы и её лидерах. Так что причиной идиллии, о которой рассказывал корреспондент «Новой Жизни», причиной того, что власти Нижнего Новгорода не заходили далеко в своих действиях, была их тактика, имевшая целью выиграть время: они хотели отложить момент окончательной конфронтации.
Что же касается меня, то проведя ночь в мягкой постели и весело поплескавшись в ванной гостеприимного адвоката, я встретилась с товарищем Петром. Мы договорились о дате следующей встречи, а затем я отправилась в Молитовку...
В Молитовке Михаил Ковалев не тратил время попусту. Он организовал дюжину юношей и девушек: события последних дней оказали большое влияние на этих молодых людей, и они захотели присоединиться к нашей группе. Борода лишь наполовину могла скрыть озорную улыбку Михаила:
— Я нашел кое-что для вас. Недалеко отсюда. Идите со мной.
Он привел меня к старушке, которая была согласна сдать одну их своих комнат.
У нее была большая, красивая комната. Русская печь, стулья, лавочки, несколько полок у стены... Мы объяснили старушке, что хотим у неё в комнате устраивать собрания. Мы будем приходить сюда, чтобы совместно проводить время, разговаривать, петь, пить чай, то есть использовать комнату как клуб. Старушка с готовностью согласилась: она будет подтапливать печку и выдаст нам самовар и чашки. А плату за помещение мы будем собирать вскладчину.
Когда мы закончили разговор, уже прошел полдень, и мне надо было отправляться в прядильню, потому что в час дня начиналась моя смена. В предыдущий день я отсутствовала, да и не только я.
Для меня началась новая жизнь, которая проходила в трех местах: в клубе, на фабрике и в городе. У посетителей клуба имелось постоянное ядро, но так как люди могли приводить и своих друзей, каждый раз общество менялось. Михаил оказался верным сподвижником. Мы решили работать в разные смены и в результате смогли заменять друг друга в клубе. Люди приходили, когда хотели, мы не предписывали, чем им необходимо заниматься. Разговоры, чтение, споры, пение, шутки — было всё. Всему этому аккомпанировало пыхтение самовара, делавшее атмосферу уютной.
Что касается моей революционной работы в клубе, то у меня не было никакой специальной программы, и поэтому на городских партийных собраниях я пыталась собирать материалы для своей пропагандистской работы. В этих встречах участвовало около десятка молодых людей моего склада — и женщины, и мужчины. Многие из них тоже были пропагандистами. Председателем был один представитель городского партийного комитета, мы сообщали ему о том, каково наше положение дел, а после получали разъяснения и советы.
Я только что сказала, что председателем собраний был один «представитель» городского партийного комитета». Это — только предположение. Конечно, после издания манифеста строгость нелегального положения несколько уменьшилась, но это касалось только периферии партии, где не было строгой границы между членами партии и сочувствующими. Имя председателя мы не знали, только его прозвище, и у нас были только самые общие представления о том, какую должность он занимает в партии. На собраниях я получала тексты призывов, листовки и обычный пропагандистский материал.
Однажды мне сообщили, что какой-то товарищ Евгений интересуется молитовским клубом. Это меня очень заинтересовало. В один прекрасный день товарищ Евгений неожиданно объявился в клубе. Мы как раз читали вслух что-то из «Новой Жизни». В это время Маша готовила для участников чай. Евгений в один миг оценил нашу «библиотеку»: двадцать-тридцать брошюр и несколько зеленых томов «Знания». Товарищ Евгений удовлетворенно отозвался о размещении входных дверей, похвалил чай и обучил нас тексту частушки:
— Царь испугался, издал манифест: мертвым — свобода, живых — под арест!
В середине ноября снова начались аресты.
— Прекрасное дело этот клуб, — сказал товарищ Евгений. — Но надо было бы организовать и дружину. Как вы знаете, предстоит вооруженное восстание.
Он пообещал прислать к нам несколько опытных товарищей, которые могли бы быть инструкторами вооруженной группы. Ещё он сказал, чтобы мы с Михаилом как следует подумали, кто из молитовских рабочих может стать членом дружины. Он выдал мне пистолет, чтобы я могла защитить себя во время моих пеших перемещений в Канавино и обратно, в случае если на меня нападут хулиганы или черносотенцы. Мы выбрались в ближайший лес, и я произвела несколько выстрелов: я пыталась пробить пулей бумагу, прибитую гвоздями к стволу дерева. Честно говоря, если бы на меня напали, то от пистолета не было бы большой пользы: наверняка бы меня обезоружили прежде, чем я смогла бы выстрелить. Но ничего. Вместе с револьвером моя романтическая натура получила хоть какую-то материальную опору.
Товарищ Евгений говорил не впустую, когда вспоминал про черную сотню. Ультраправые реагировали на радостные возвещения и на практическое применение права на свободу собраний, объявленное в манифесте, провокациями и нападениями, в которых активно участвовали и полиция, и казаки, и прочие вооруженные формирования. Мы часто задавались вопросом, кто были инициаторами и участниками этих провокаций. Однако до сих пор в Молитовке царило спокойствие, и прядильня работала в две смены, может быть, только тех, кто отсутствовал, было немного больше, чем обычно.
В окрестностях распространились известия о нашем клубе. Однажды в клубе появились двое мужчин с бородами и в крестьянских одеждах. Они искали Варвару Кирилловну, то есть меня, и рассказали, что пришли из судостроительной мастерской, где ремонтировали баржи с Волги, и которая находилась в двух километрах от Молитовки. Баржи были деревянными, рабочие, ремонтировавшие их, на самом деле были плотниками, живущими около мастерской. Они попросили меня прийти к ним и объяснить, что происходит в стране.
Я согласилась и сразу отправилась туда с двумя делегатами.
— Расскажи-ка нам, какие гадости творят они там, наверху, — попросили они меня. — Но что касается царя... О нем плохого — ни слова, потому что мы рассердимся!
Рекомендации этих мужественных людей сильно расстроили меня, и я решила: буду рассказывать все плохое, что только знаю, и даже то, чего не знаю, о министрах, но о царе не скажу ни слова, ведь он фактически является лишь символом...
— У тебя приятное лицо, Варя, — сказал старик с бородой патриарха. — Знаешь что? Вот красный флаг, мы приколем к нему портрет (он говорил о портрете царя!), а потом все вместе выйдем на улицу!
Бедный старик, наверное, не слышал про 9 января, про кровавое воскресенье...
Хорошее настроение, которое было в первые дни после провозглашения манифеста, постепенно рассеялось. Вместо него пришло какое-то тупое, сдавленное беспокойство, которое потом перешло в нервозность. Мне тоже пришлось испытать симптомы всего этого — достаточно только привести один пример, который произошёл в одной из публичных библиотек города. В благоговейной тишине читального зала некоторые из присутствовавших вдруг подняли головы. Что происходит? С первого этажа доносились звуки возбуждённых голосов.
— Черносотенцы! — закричал кто-то в зале.
Внизу шум усиливался. В читальном зале почти все встали. Я сама в неподвижности глядела на окно и думала о том, что будет, если я выпрыгну… Мужчина, еще несколько секунд назад погружённый в чтение, сейчас стоял на столе с пистолетом в руке. Ссора внизу всё ещё продолжалась. Стоящий на столе мужчина размахивал пистолетом, а потом внезапно посбивал висевшие над столом электрические лампочки и все другие, которые попали ему под руку. По всему залу полетели осколки. Но более не произошло ничего. Внезапно шум стих, и кто-то вошел в читальный зал и сказал:
— Поссорились внизу из-за какой-то ерунды.
У большинства читателей в тот день пропала охота продолжать работать в библиотеке, и вскоре зал опустел. Для меня это было хорошей иллюстрацией того, как может начинаться паника...
К ноябрю стало труднее переправляться через Волгу. Плывущий по реке лед препятствовал движению маленьких пароходов. Их затем сменил один большой корабль, который был в состоянии справиться со льдом. Однако это был единственный такой корабль.
Я поддерживала в это время связь с партией в Канавине. Революционное движение оживилось и на нашем берегу Волги — создавались организации, похожие на городские. Собрания, которые мне надо было посещать, еще не были регулярными. Товарищ Петр не участвовал в этих собраниях, и я видела много новых лиц.
Была пора уже менять квартиру: я оставила холодный пол у Александра и устроилась на ночлег на удобной печи в клубе. Несколько членов клуба стали членами дружины, и теперь всё меньше друзей и хороших знакомых посещало клуб. Я же чувствовала себя хорошо в первую очередь со старыми знакомыми. Товарищ Евгений, по-видимому, был в ударе, он ходил с членами дружины в лес, на учебные стрельбы. Он ничего не скрывал, но всё же полностью не посвящал меня в детали. Я же ходила только между Молитовкой и Канавином, но на самом деле не знала, для чего. Чувствовала себя, как пятая спица в колеснице. Евгений попросил меня лишь об одном деле, и я показала членам дружины, как надо накладывать повязки. Я до сих пор еще помнила это из курса красноярского училища для медсестер. Наконец, хоть какое-то конкретное задание!
Ноябрь прошел в Нижнем Новгороде без значительных инцидентов, так же было и по всей России. В девизе партии говорилось: сегодня готовьтесь к всеобщей забастовке, а завтра — к вооруженному восстанию. Надо было создавать все больше и больше дружин и склонить армию на свою сторону. В Петербурге создавался боевой комитет. Однако Петербург был далеко, и этот комитет работал с трудом. Ленин советовал избегать бюрократических методов и создавать всё больше и больше дружин. «Кто не хочет терпеть того, чтобы русская свобода была свободой полицейского разгула, подкупа, спаивания, нападения из-за угла на безоружных, тот должен вооружаться сам и готовиться немедленно к битве», — писал он в это время в статье «Между двух битв». Наша дружина была, по нашему мнению, хорошо организованной и вооружённой.
Михаил не был членом дружины. По его мнению, в Молитовке пропаганда была даже важнее дружины. Не знаю, был ли он прав или нет.
Товарищам, живущим на нелегальном положении, зачастую было негде переночевать. Однажды мне надо было договориться с двумя семьями, в какой день и в какое время можно воспользоваться предложенным ими гостеприимством. В Канавине это было намного сложнее, чем в других местах: жилищные условия были хуже, комнаты меньше.
Время от времени я тоже пользовалась такими нелегальными адресами. В один из таких моментов меня привели в маленькую комнатку, рядом со стоявшей там узкой кроватью еле умещались стол и два стула. Я легла в одежде и сразу заснула. Когда я проснулась, первое, что я увидела, была нога мужчины, находившаяся в непосредственной близости от моего лица. Выяснилось, что товарищ тоже остался здесь на ночь, и ему не оставалось ничего другого, как улечься рядом со мной, заснув в положении сардины в банке.
Бывало и такое, что я спала при менее романтических обстоятельствах, как, например, в ночлежке для женщин. В таких обстоятельствах даже умыться было непросто, мне нужно было дождаться, чтобы хозяева угостили меня горячей водой, после чего я, наконец, могла умыться и выстирать свои вещи.
Я знала некоторых товарищей по партийным собраниям. Среди наших соратников были и эсеры. Мы мало знали друг о друге и были немногословными. По моим ощущениям, большинство моих товарищей работало пропагандистами так же, как и я, и в их голове была такая же отчаянная неразбериха, как и в моей. Зреющие события превышали наше понимание, мы не очень-то могли разобраться в них. Победит ли восстание? Ведь в вооружённых столкновениях революционеры в основном терпели поражение... Однако мы были полны надежд благодаря масштабам политических забастовок.
В то время оптимисты считали, что волна массовых забастовок и гнев народа приведут к вооруженному восстанию. Представителем всех местных рабочих для самоуправления и боевой организации восстания станет Совет рабочих депутатов, организованный из забастовочных комитетов. И такие советы будут участвовать в формировании временного революционного правительства.
Но, к сожалению, для восстания всё это оказалось недостижимым...
В конце декабря оно было подавлено. Ленин указал в качестве причины провала его ненадлежащую подготовку и то, что руководители восстания плелись в хвосте революционного движения. Кроме этого, они использовали оборонительную тактику в то время, когда должны были действовать более агрессивно. Другим решающим фактором было то, что правительственная армия с её высококвалифицированными командирами и более совершенным оружием практически повсеместно одерживала верх над дружинами. За исключением некоторых редких случаев, солдаты не были привлечены на сторону народа зачастую даже и там, где из-за упавшей дисциплины это было возможным.
В то время я оценивала все гораздо проще. Я представляла, что в Петербурге, в царской столице, восставшие покончат с самодержавием. В других частях страны их будут поддерживать забастовками и местными восстаниями. Такой будет и наша роль в Нижнем Новгороде. А потом придет Временное революционное правительство. А потом изберут Учредительное собрание, задачей которого будет разработать конституцию будущей демократической республики. Республика приняла бы и реализовала свод постановлений, программу-минимум социальных мер, осуществляемых пока еще в рамках буржуазного государства. О той отчаянной борьбе, которую вела реакция, я даже и не думала. Такие наивные, простодушные взгляды были довольно широко распространены по всей стране.
Реальная ситуация в Нижнем развивалась приблизительно следующим образом.
Так как военные силы, которые столь решительно просил барон Фредерикс, никак не хотели приезжать, власти издали внутренний циркуляр, суть которого была примерно такова: «Избегать конфликтов!» Революционеры тоже не были заинтересованы в немедленном вооружённом восстании, так как усилия по подготовке к нему еще не принесли нужных результатов, и хотели создавать все больше и больше дружин. Металлурги Сормово производили колющее и режущее оружие, а также бомбы. Политическая полиция напряжённо работала — и не без успеха — над разоблачением готовящихся к борьбе организаций. Толпа с её непрерывно изменяющимися настроениями и страстями постепенно вошла в будничную колею и склонялась к призывам сторонников революции наравне с аргументами ее врагов. Многое зависело и от новостей, которые приходили в Нижний Новгород всегда искажёнными и с большим опозданием. Легко представить, как всколыхнуло бы мирную на первый взгляд толпу известие о том, что где-то Совет рабочих депутатов ликвидировал власть царского режима и взял дела какого-нибудь города в свои руки. Или в другом месте сбежал губернатор, оставив Совет рабочих депутатов хозяином положения, дав тем самым возможность издать постановление о введении революционного положения и обложить налогом городскую буржуазию. Можно было бы привести десятки примеров по большим городам и много больше по менее значительным населённым пунктам, где действительно была создана новая власть. Но, конечно, в огромной стране новости распространялись очень медленно, и из-за этого революционная цепная реакция не произошла. Армия, которая всегда направлялась правительством в места, считавшиеся самыми опасными, подавляла локальные восстания одно за другим.
Восстание происходило в основном по московской схеме.
В Москве 7 декабря по призыву московского Совета рабочих депутов прекратилась работа почти на всех заводах и фабриках. Рабочие устраивали собрания в мастерских или во дворах фабрик, а затем выходили на уличные демонстрации. Вмешались полиция, жандармерия и казаки. 9 декабря начала стрелять артиллерия.
Снаряды попали в школу, где как раз в это время проходило собрание дружины (Очевидно, речь идёт об обстреле и разгроме училища Фидлера. - Прим. ред.). Начался пожар. И в этот же день появились первые баррикады.
На следующий день у неискушённого человека могло сложиться впечатление, что на строительство баррикад вышло все население Москвы. В некоторых случаях удавалось склонить солдат на сторону восставших. Тем временем артобстрел все усиливался. Хотя армия разрушала баррикады, восставшие возводили их снова и снова. Промышленный район Пресня полностью перешёл в руки рабочих. Полиция была вынуждена покинуть район, за порядком следил независимый от московского рабочего совета Революционный совет. Призыв к восставшим звучал следующим образом: «Теперь задача состоит в возвращении города обратно народу. Мы начинаем с окраин, а затем весь город постепенно попадет под нашу власть».
Стрельба продолжалась в течение пяти дней. В ночь накануне 15 декабря две тысячи солдат Семеновского полка (Семёновского гвардейского полка. - Прим. ред.) прибыло в город со следующим приказом: «Если будет оказано вооруженное сопротивление, то истреблять всех, не арестовывая никого» («Арестованных не иметь, действовать беспощадно» — текст из приказа Семёновскому полку. - Прим. ред.). 17 декабря начался организованный штурм. Солдаты стреляли по заводам, казармам, жилым домам. В активных уличных боях дружины оказались слабы. 19 декабря московский Совет рабочих депутатов постановил прекратить всеобщую забастовку...
Во многих больших городах и маленьких населенных пунктах была создана новая власть, но она не была способна долго противостоять вооружённым силам правительства.
Спустя четыре дня после объявления московской стачки в районе Нижнего Новгорода (Сормово-Канавино-Молитовка) также была объявлена политическая забастовка. Наибольшая по масштабам забастовка состоялась в Сормове, в месте расположения крупных металлургических заводов.
Так же, как и в Москве, забастовка была объявлена после проведения рабочими собраний во дворах заводов. После бастующие с красными флагами и музыкой (если, конечно, находился музыкант или оркестр) в знак протеста выходили на улицу. Пели революционные песни. Если в окрестностях находился завод, где всё еще работали, делегаты демонстрантов призывали рабочих данного завода присоединиться к ним. Все это происходило мирным путём. Полиция и казаки, а иногда и армейские части занимали позиции на пути демонстраций или просто преграждали им путь.
В Канавине собрание устроили на вокзале. Оно продолжалось с небольшими перерывами до шести вечера. С близлежащих небольших предприятий постоянно прибывало всё больше и больше групп, состав слушателей все время менялся, поскольку многие уходили.
Я и сама вместе с жителями Молитовки покинула вокзал в Канавине. Потом мы устроили собрание в Молитовке, конечно, в более скромных рамках. А затем небольшими группами посетили мастерские. Я пошла в котельную, где как раз в это время несколько товарищей вступили в спор с рабочими. Необходимо ли всеобщее образование? Именно об этом шёл разговор. Одна женщина была против:
— Если все будут уметь писать и читать, то кто тогда будет работать? — повторяла она свой самый главный аргумент.
Тогда я поняла, почему Михаил считает пропаганду (по крайней мере, в Молитовке) более важной по сравнению с созданием дружин.
Еще в тот день мы встретились с людьми, которые с запальчивостью выступали против политической забастовки. На площади перед вокзалом развернулась демонстрация «белых», ее участники ходили с портретом царя, носили иконы. «Белые», вероятно, получали материальную поддержку из тех же самых источников, что и черносотенцы, и их патриотические чувства не дозволяли, чтобы при виде портрета Его Императорского Величества люди находились с покрытой головой. Они решительно потребовали (и их нельзя было бы упрекнуть в чрезмерной вежливости), чтобы головные уборы были немедленно убраны. Началась бурная дискуссия. В окна вокзала полетели камни. Кто бросил? Почему? На эти вопросы скоро пришел и ответ в виде стрельбы, продолжившейся до самого вечера. Протестующие забаррикадировались в здании вокзала и оставались там до следующего утра.
На следующий день в Сормове началось настоящее восстание. Какое-то время казалось, что металлурги и металлисты крупных заводов держат ситуацию под своим контролем. Но барон не напрасно уже с октября взывал к компетентным органам о вооруженной помощи (без неё он не был способен бросить вызов нарушителям общественного порядка), и в конце концов он эту помощь получил! 12 декабря ему сообщили, что к Сормово приближается артиллерия. 13-го на вокзал Нижнего Новгорода, а точнее в Канавино, прибыл военный состав, где в это время губернатор уже формировал черные сотни в помощь полиции.
События 14 декабря я помню достаточно смутно. Однако некоторые сцены в моей памяти живы до сих пор.
Я вижу себя в Канавине в каком-то открывающемся на улицу коридоре, где в это время слышатся крики и выстрелы. А в какой-то момент раздаётся ужасающий грохот: по-видимому, взорвалась бомба... С улицы во весь дух бежит товарищ Евгений:
— Товарищ Моисеенко[3] ранен, — тяжело дыша, говорит он, — и ранен серьезно. Его увезли в больницу. Может быть, вы сможете помочь. Идите, посетите его! А я постараюсь вывезти его тайком из больницы... Понимаете или нет? Моисеенко может попасть в тюрьму! Может произойти даже и худшее...
В больнице я получила белую блузку медсестры и чепчик, украшенный красным крестом. Как когда-то в Красноярске, в училище для медсестер.
В большой палате, заставленной окровавленными кроватями, лежал уже перевязанный товарищ Моисеенко. Пуля попала ему в грудь, но не затронула жизненно важные внутренние органы. Его губы шевелились, но не могли произнести ни слова. Я встала на колени около кровати и приблизила ухо к его губам. Но так и не поняла ни единого слова. Тогда Моисеенко начал рисовать пальцем линии на моей ладони. Да, понятно, это буквы... «Моя мама…» Это всё, что я смогла понять. Как будто он хочет предупредить свою мать? Или наоборот: скрыть перед ней положение сына? Я была глубоко потрясена. Затем кто-то тронул меня за плечо:
— Здесь судебный следователь, — сказала медсестра. — Он будет допрашивать больного.
— Этого не может быть! — запротестовала я. — Он не выдержит. Допрос нужно перенести на другое время!
И вот я уже нахожусь перед судебным следователем и пытаюсь ему что-то объяснить.
— Вы здесь ни при чём! Занимайтесь своими делами! — презрительно рявкнул он на меня, приводя в порядок свои бумаги на столе и, очевидно, желая немедленно приступить к работе.
Тогда мною овладела ненависть. Я засунула свою правую руку в карман юбки и вытащила пистолет. «Я убью этого человека», — промелькнула у меня мысль. Но кто-то схватил меня за руку и дёрнул ее назад так, что пистолет выпал из моих рук. Это была одна из медсестер. Она вывела меня в коридор, забрала у меня форму медсестры и выпроводила на улицу.
Моисеенко потихоньку выписали из больницы. На улице его ждали сани. Кто-то пришел за ним, увез его в безопасное место, где он получил хороший уход и затем выздоровел.
Полвека спустя я случайно увидела его имя в Советской энциклопедии. «Моисеенко. 1852-1923. Русский революционер. Участник революции 1905-1906 годов».
Неужели этот Моисеенко в энциклопедии является тем же самым человеком, который рисовал сообщение своей матери на моей ладони?
15 декабря забастовочный комитет Нижнего Новгорода сообщил: «Все работники должны приступить к работе. Работают железная дорога, почта, телеграф».
Значит, восстание задушили в самом зародыше, восставшие сложили оружие.
Приближался час расплаты. Два-три дня было необходимо, пока все не разберутся в новой ситуации. Мы чувствовали, что по нашему следу уже направлены агенты полиции. Конечно, в первую очередь они искали главарей, но без внимания не останется и «мелкая рыбёшка».
Я помню, как тогда мной овладело чувство опустошения. Меня ободряла лишь возможность посетить знакомые нелегальные адреса, которые я всё ещё считала надёжными, в надежде встретиться там с товарищами. И, кроме того, у меня не было денег. Забастовка продолжалась уже неделю, последняя зарплата была уже истрачена. Один из товарищей выдал мне пару рублей в виде партийной помощи, но от той помощи уже едва ли что-то оставалось. Я была уверена, что если я найду товарищей, то уже не пропаду.
Ещё одно воспоминание... Нас трое или четверо, и нам негде ночевать. Мы идем по чьим-то следам в сумеречном снегу, которые ведут нас... куда? К павильону бывшей сельскохозяйственной выставки. И вот перед нами уже ворота конопляного завода Вильбушевича и библиотека! Мы ищем Карлика, мастера цеха. Карлик, член Бунда, принимает нас как друзей. Он дает нам есть и пить, а потом мы поднимаемся в библиотеку, откуда можно было, как из обсерватории, видеть врагов, которые явятся за нами. Но, наверное, у врагов в тот момент были неотложные дела в других местах...
Не помню, произошло ли это через три или через четыре дня после забастовки. Я шла из Канавина в Молитовку. Я рассматривала пейзаж, уродливые детали которого были благородно задрапированы снегом, и размышляла о том, что будет дальше. Интересно, как сложится будущее? В тот момент я просто хотела увидеть своих товарищей по клубу — Михаила, Машу и других, вместе с которыми мы еще недавно вели увлекательные и полные надежд разговоры и пили горячий чай.
В снежной пелене появились контуры людей. Подойдя поближе, я разглядела в них рабочих из Молитовки — членов дружины и клуба.
— Варвара Кирилловна! — закричали они, когда узнали меня. — Куда вы идете? Не ходите туда! Там только что были казаки! Они везде вас ищут!
Они рассказали мне, что в тот день на рассвете казаки провели обыск в клубе и нашли там несколько пистолетов. Но тех, кого они больше всего искали — то есть товарища Евгения и меня, — они там не нашли. Товарищ Евгений всегда действовал в соответствии со строгими правилами конспирации, и никто о нём почти ничего не знал, поэтому казаки не могли надеяться найти его через клуб. Но что касается меня... я там жила! Казаки хотели побоями заставить говорить тех, кого там смогли найти. Наверное, кто-то рассказал им, что Михаил является одним из основателей клуба, потому что его притащили туда и избили. А потом привязали к дереву и начали бить нагайками. Ни слова не смогли они вытянуть из несчастного, хотя он знал то, что могло бы навести мучителей на мой след.
Они били его до тех пор, пока он не потерял сознание. Теперь они ждали саней, чтобы увезти Михаила — вот о чём мне рассказали.
Интересно, куда? В тюрьму? В больницу?
— Вы должны выбираться отсюда, Варвара Кирилловна! — сказали мои товарищи. — Переезжайте в другой город! Смотрите, вот станция железной дороги. Здесь останавливаются московские поезда. Приходят и уходят.
Они собрали мне деньги на билет и на расходы на первое время пребывания в Москве.
Позвольте, заканчивая на этом очередную главу, поблагодарить здесь всех тех, кто великодушно помогал мне тогда, и Михаила, который страдал, но не выдал меня.
Уже на другой день я была в Москве. Как раз в этот момент с улиц убирали баррикады. Повсюду царило ощущение, что это еще не конец! Наше время придёт! Мы точно сюда ещё вернемся!
___________________________________
1. Сормово — село Нижегородской губернии, Балахнинского уезда, на правом берегу реки Волги, в 10 верстах от города Нижнего Новгорода. Жителей в самом С. и примыкающих к нему селениях в 1899 г. числилось 33000 (21753 мжч. и 11247 жнщ.), в том числе временно проживающих 29159 (19763 мжч. и 9396 жнщ.). 3 церк.-прих. школы. Огромный механический, чугунолитейный, судостроительный, паровозостроительный и сталелитейный завод. Рабочих до 8 1/2 тыс. В 1897 г. на заводе было приготовлено 1857 вагонов и платформ, 7 речных пароходов, 1 морская шхуна и разнообразные вагонные, паровозные и машинные части, всего на 5292800 р., а в 1898 г. годовое производство возросло до 6009125 р. 1 судостроительный зав. (175 рабочих) и 3 лесопилки, с общим производством (при 135 рабоч.) свыше 100 тыс. руб. С. соединяется со станцией железной дороги Нижний Новгород особой железнодорожной веткой.
2. Речь идет о одном из членов семьи ВИЛЬБУШЕВИЧЕЙ: Моше (Моисей) Вильбушевич (1869, Гродно – 1952, Израиль), инженер и изобретатель (брат Нахума Вилбуша и Гдальяху Вильбушевича). Строил в России мельницы и заводы. Изобретатель в области пищевой промышленноссти и технологии (маргарин, хлеб из цельного зерна). Учился в университете в Цюрихе, был членом дискуссионного клуба, в котором принимал участие В.И. Ленин. С 1919 – в Эрец-Иcраэль. Вместе с братьями основал завод «Шемен» в Хайфе. Там же построил крупнейшие мельницы и цементный завод «Нешер». На собственные средства создал лабораторию климатологии при Еврейском университете. Участник международного конгреса инженеров. В России с 1900 года и до своего отъезда в 1919 году работал техническим директором на канавинском Маслобойном и техно-химическом заводе купца первой гильдии Зелика Персица в Нижнем Новгороде (позже известном как завод Акционерного Общества «Салолин», исторический предшественник Нижегородского масложирового комбината (НМЖК).
3. Моисеенко Петр Анисимович (1852, деревня Обыденная Смоленской губернии, — 30.11.1923, Харьков, похоронен в Орехово-Зуеве Московской обл.), один из первых русских рабочих-революционеров. Из крестьян Смоленской губернии. В 1865 года отдан мальчиком на московскую фабрику. С 1871 года — работал ткачом в Орехово-Зуеве, с 1874-1875 годов — в Петербурге, где стал участником рабочих кружков. Познакомившись с Плехановым, Халтуриным и другими народниками и передовиками-рабочими, Моисеенко вошел в революционное движение. Участвовал в Казанской демонстрации 1876 года, активный член «Северного союза русских рабочих». За участие и организацию стачек на Новой бумагопрядильне в 1878 году был выслан в Смоленскую, в 1880 году — в Енисейскую губернии. С 1883 года, по возвращении из ссылки, работал на Никольской мануфактуре Морозова, где совместно с Л. И. Абраменковым и В. С. Волковым организовал Морозовскую стачку 1885 года, за что был арестован, дважды судим и выслан в Архангельскую губернию (1885-1889). В 1894 году за революционную деятельность в Ростове-на-Дону (где в 1893 году при содействии А. С. Серафимовича Моисеенко вошел в местную социал-демократическую организацию; участвовал в подготовке крупной стачки 1894 года) снова был арестован и выслан в Вологодскую губернию. По возвращении в 1898 году из ссылки вел революционную работу в Донбассе. С 1905 года — член РСДРП, большевик. Активный участник революции 1905-1907 годов. В 1909-1910 годы работал в Баку, с 1912 года — в Горловке. Корреспондент «Правды». В годы Первой мировой войны 1914-1918 годов вел революционную пропаганду. В 1916 году один из руководителей забастовки 30 тысяч горняков Горловского района. В 1917-1918 годы — на советской работе в Баку и на Северном Кавказе, затем в Красной Армии. Участник гражданской войны. В 1920-1921 годы — инструктор по народному образованию в Минеральных Водах. С 1922 года работал в Истпарте в Харькове. Написал «Воспоминания. 1873-1923» (М., 1924).
Интересный факт
Егор Завьялов: «Елена Монюшко (тётка моей мамы Поповой И. И. по линии одного её деда Монюшко В. П.) общалась во время революционных событий с раненым Моисеенко, который является близким другом другого маминого деда — Серафимовича А. С. во время их совместной Архангельской ссылки. Также Моисеенко являлся одним из первых слушателей ранних произведений А. С. Серафимовича и, вероятно, оказал важное влияние на его самоосознание и начало его карьеры как писателя»
Литература