ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 2-я). МОИ СИБИРСКИЕ ШКОЛЫ. 1896-1900

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980,  ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материалы предоставлены правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова.

«Всякий раз, когда я начинала рассказывать о своём детстве и юности, в компании всегда находился человек, который произносил: «Ой, как интересно!» Прежняя безграничная Российская империя, где я жила до 22-летнего возраста, представляется интересным, экзотическим миром для европейского городского жителя. Меня часто захватывало желание погрузиться в прошлое, вспомнить старые времена и выплеснуть свои воспоминания на бумагу. Но всякий раз мне приходила в голову тревожная мысль: могу ли я говорить обо всём этом откровенно? Ведь я сама — главный герой своей истории. Как писать, чтобы не приукрашивать свои ошибки? Или лучше не ворошить былое?

Но, набравшись мужества, я начинаю — как обычно и в этот раз — с истории моей семьи»

Елена Габор (Монюшко)

Начало: часть 1-я.

Архангельск. Александровский сад.

Поездка обещала быть длительной и с неожиданными приключениями. Отец решил, что я буду увековечивать эти приключения в «путевом дневнике». Я согласилась. Это подчеркивало мою значимость, и в то время я ещё не питала антипатии к ведению дневника. После составления рассказа о нашем отправлении, я записала: «Юлия Михайловна спит в каюте, а братья валяют дурака».

 Мать Ю.М. Петряевской — Параскева (сидит слева) и бабушка Ю.М. Петряевской (сидит справа).

Корабль вёз нас в Архангельск, где по плану нам нужно было ждать месяц: отец должен был сдать отчёт о своей деятельности в Верколе. Юлия мысленно уже планировала, как она будет встречаться со своими восемью братьями и сёстрами. По приезду я была ошеломлена, увидев такое множество людей, и с русскими себя неуютно, если бы Надя и её двенадцатилетний брат Костя не были с нами. Однако на другой день взрослые оставили четверых детей в покое (включая и Дмитрия), и мы отправились бродить в сопровождении Нади и Кости. В последующие дни, в то время как Юлия радовалась встречам в кругу семьи, отец постоянно где-то пропадал, и эти исчезновения становились всё более частыми.

 Сёстры Анна и Мария Петряевские.

По правде говоря, моё внимание занимал главным образом Костя — обладатель чёрных волос и веснушек. Он купил нам какие-то незнакомые для нас сладости. Никто не сомневался в его руководящей роли. Скоро он сменил в моём сердце героев романов и даже самого Христофора Колумба. Я не признавалась в своей новой страсти даже в дневнике и никого не посвящала в свою тайну. Отец относился к моему путевому дневнику очень серьёзно и внимательно следил, чтобы я записывала всё, что видела. Однако какие дела из тех, что я видела, были бы достойны запечатления на бумаге? Нужны были не обыкновенные события, а что-то серьёзное, что-то необычное, чему можно было бы дать и заглавие. Например, «Посещение лесопильни» или «Музей». Да, об этом стоило бы написать. Конечно, и такие темы были бы, к сожалению, несколько скучны. Другое дело — тот случай, когда мы вместе обедали в компании братьев и сестёр Юлии... Особенно удостоен упоминания был момент, когда я облила красивую, длинную юбку соусом. 

Архангельск. Торговая улица

 Архангельск. Троицкий проспект, Александровский сад.

В дневнике я рассказывала о том, какие места мы (отец, Дмитрий и я) посещали – порт, лесопильню, где из стволов деревьев пилят доски. В устье-заливе, насколько мог охватить взгляд, — дерево, дерево и опять дерево, которое крупные лесопильни сплавляли по притокам Двины. Кое-где виднелись контуры кораблей. Повсюду на берегу — огромные лесопилки. Я навсегда запомнила этот момент, когда маленькой девчонкой гуляла среди огромных гор досок. Мой нос был наполнен запахами древесной смолы, а уши — звоном и визгом пил. Я помню и то, как я попала в маленькую мастерскую, где были раскрашенные в разные цвета лубки. Что это? Декорация? Обёрточная «бумага»? Не знаю, но это было очень красиво.

Архангельск. Воскресенская ул.

Архангельск. Михайло-Архангельский монастырь.

 Больше трёх четвертей столетия прошло с той экскурсии, но до сих пор в северных лесах приносятся эти жертвы на алтарь цивилизации. И так же, как и тогда, употребляют всё, что не могут продать, на месте. На одной фотографии, сделанной в 1971 году, я увидела улицу Архангельска: так же, как и в давние времена, мостовые этой улицы были покрыты досками.

Отец воспользовался нашим пребыванием в Архангельске и для того, чтобы совершить совместную экскурсию к находящимся в Белом море Соловецким островам. Эти острова знамениты благодаря основанному в XIV веке монастырю и мощам тех святых, которые обращали в христианство жителей северного края. Их бренные останки, по народному поверью, не «портятся» и даже исцеляют больных, и это привлекает туда паломников. В XVII веке монастырь был превращён в крепость, чтобы закрыть дорогу шведам (и англичанам) в сторону Архангельска, построенного в устье Двины. Одним словом, преобразован в укрепление около большой дороги, которая могла провести воюющих с русскими шведов в глубь Московского государства.

Архангельск. Мост в Соломбале.

 Архангельск. Мурманское пароходство

Крепость потеряла свою функцию только в XIX веке, и когда мы там побывали, она была только местом паломничества. 

После того как мы сошли с корабля, нас окружили чайки. У них было огромное количество гнезд на земле. Птицы жили без притеснений со стороны человека, выгодно для себя используя расположение людей и в то же время, не будучи с ними запанибрата.

Кроме монастыря монахи построили на берегу моря многоэтажный дом. Он являлся скромным, но опрятным местом для ночлега, предназначенным для паломников. В нём располагались общие спальни и обставленные с пуританской, монастырской простотой бесплатные комнаты. В монастыре было принято полагаться в большей степени на великодушие гостей, чем на всякие счета. На первом этаже находился ящик для сбора пожертвований, но он был размещён таким образом, чтобы избежать прямого побуждения к действию. Монахи избавили посетителей от обязанности платить, одновременно пробуждая их веру, а вера открывала путь к благодати. Через десять лет я столкнулась с таким же подходом в Константинополе, в гостинице, принадлежавшей русскому монастырю на горе Афон. И таким же движением монах ставил на стол вино, каким его коллега на севере ставил квас. Мы так же, как и все, питались в трапезной. Это был большой зал с аркадами и с очень толстыми стенами, там и сям отмеченными узкими окнами. Мы ели, сидя за длинным столом, наши места были отмечены ложками с изображенными на них чайками. Не только ложки, но и другие мелкие предметы и сувениры были украшены чайками. Чайка была символом островов. По легенде, когда враг атаковал острова, чайки поднялись в воздух и, летая над кораблями, ослепили нападавших: они «испражнялись им в глаза».

Однако давайте вернёмся в трапезную. У каждого была ложка. Тарелки не было. Посередине стояла глиняная посуда с пищей на четверых. По желанию можно было зачерпывать из неё своей ложкой. Чёрного хлеба каждый мог съесть столько, сколько хотел, и так же, без ограничений, мог пить квас. В помещении, освещенном лишь лампадами, размещёнными перед иконами, царила тишина, нарушаемая лишь монотонными голосами некоторых из монахов, читавших вслух жития святых. Так как мы не были избалованы, мы вполне удовольствовались и таким обедом. Единственно, что из-за отсутствия тарелок нам потребовалось преодолеть некоторое отвращение к еде из общей посуды. Однако мы были одной семьёй, и поэтому быстро смогли привыкнуть и к этому. При выходе каждый вносил в кружку пожертвований свою посильную лепту.

Монахи имели и хозяйство, которое мы также осмотрели. Отец квалифицировал его как образцово-показательное, и поэтому мне надо было представить его в дневнике. В лесу мы видели статую Богородицы, которая якобы лечила зубную боль. Молящиеся так зацеловали ногу статуи, что она совсем истерлась. Однако наибольшую радость мне принесло поле с незабудками. Я любовалась им, когда собирала цветы. Я хотела постоянно ощущать цветы в своих руках. Юлия тоже была восхищена незабудками, и благодаря этому я легко могла делать вид, что не слышу голоса отца, который всё с большим и большим нетерпением звал нас издали. Мы взяли с собой в Архангельск огромные букеты незабудок.

А потом начались приготовления к отъезду в Сибирь. Наш маршрут строился следующим образом: из Архангельска в Вологду на пароходе вверх по Двине, преодолевая её сильное течение. А потом на поезде до Нижнего Новгорода, и опять на корабле в Самару, а оттуда по транссибирской железной дороге в Омск. Там мы и узнаем, что будет с нами дальше. Отец следил за тем, чтобы я всё записывала в дневник. Я старалась быть как можно более краткой. До открытого бунта было ещё далеко, поэтому я более или менее точно описала нашу поездку на Соловецкие острова. Ближайший отъезд вызывал у меня беспокойство. Костя, который засел у меня в голове, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания. Я примирилась с тем, что его отношение ко мне не изменилось, однако рассчитывала на взаимный прощальный поцелуй. Эта мысль не давала мне покоя, меня даже не интересовала полученная от отца кукла. (На самом деле это его действие имело воспитательное значение: таким образом, я могла бы начать делать кукле одежду и научиться шить.) К сожалению, в день прощания я целовалась только со взрослыми и потом на корабле из-за этого горько плакала, до тех пор пока не заснула.

Вот некоторые записки из моего путевого дневника: «Вологду душат грязь и сады». Я считала это своё предложение прекрасным. А следующее: «Теперь мы едем по железной дороге. Это катящиеся на колесах маленькие дома. Внутри маленькие комнаты, там может поместиться шесть человек».

«Катящиеся на колесах дома» везли нас до Нижнего Новгорода, где как раз в это время проходила выставка. Она должна была показать силу и возможности огромной развивающейся страны. Престиж выставки поднимал тот факт, что её посетил также и царь. В глазах отца выставка символизировала технический прогресс и доставила ему большое удовольствие. Он хотел разделить свой восторг с Дмитрием и со мной и взялся объяснять нам в деталях целый ряд вещей. Мой братик проявил заинтересованность в машинах, но мне было скучно. Призрак дневника не покидал меня ни на час. Все две недели, пока мы были в Нижнем Новгороде, он висел надо мной как дамоклов меч. Но всё же выставка очаровала меня украшенным флагами павильоном, газоном, цветочными клумбами, посыпанными песком дорожками, киосками, где продавали сладкое, музыкой и в целом — праздничной атмосферой. Были здесь и другие возможности для развлечений. Например, на патриотическом концерте, где участники хора были одеты в боярские одежды и прославляли царя, под управлением которого русский народ становится богаче. Мне очень понравился этот хор. Я сохранила в памяти мелодию, на которую положили льстивые тексты. Уже намного позже я с удивлением сообразила, что это была мелодия из девятой симфонии Бетховена «Ода к радости». По-видимому, нет предела бесстыдству льстецов. На выставке был ещё бассейн, в котором плавал тюлень. Каждый раз, когда ухаживающий за ним человек давал ему рыбу, он поднимался и издавал звук «бла-бла», как будто хотел сказать «благодарю».

К концу нашего пребывания нам — детям — уже надоели каждодневные посещения выставки. Отчасти потому, что там присутствовали и комары. Мы захотели других развлечений. Во многих местах были такие экспонаты, о которых говорили, что они произведут революцию. Например, маленькие домики, где люди могли испражняться в гигиеничном туалете и для этого не требовались ни вода, ни канализация. Когда человек нажимал кнопку, в унитаз падал торф. Через некоторое время нижний бак наполнялся компостом, который можно было употреблять в качестве удобрения. Это решение противоречит сегодняшнему методу, который — немного видоизменяя слова Бодлера – не хочет стократ обратно отдать природе то, что она создала. После того как мы увидели «экспонат инженера Тимоховича», у нас с братьями возникло неудержимое желание прекратить посещение выставки и бросить взрослых. Для этого у нас были свои средства: «Я голодна!» «Я хочу пить!» «Я устала!» Мне уже крайне надоели выставки. Однако настоящим пугалом был мой дневник. Каждое утро перед выходом из гостиницы отец спрашивал:

— Ну, где же ты в писании дневника?

— У тюленя, — отвечала я.

Постепенно уже накопилось такое отставание, что я стала опасаться беды.

— Будешь тогда писать на корабле, — сказал, в конце концов, отец.

Мы сели на белый корабль. Погода была прекрасная. Я самозабвенно смотрела на воду, холмы и рыбацкие лодки. Мы иногда встречались с кораблями, похожими на наш. Взаимное приветствие — два длинных свистка. Среди пассажиров были и другие дети, мы разговаривали, играли. Одним словом, хорошо развлекались. Моим единственным уязвимым местом был дневник. Отец непреклонно требовал, чтобы я закончила описание выставки. В один прекрасный день я взбунтовалась, и писанию дневника пришёл конец, так как я вписала в дневник следующее: «Павильон дураков. Только одни дураки в нём». Отец понял моё душевное состояние и дальше  уже не добивался ведения дневника силой.

Сошли с корабля в тёплой, пыльной Самаре. Здесь я полюбила арбузы не только благодаря их вкусу, но и потому, что чёрные семена образовывали в красной мякоти чудесный узор.

До Омска оставалось две тысячи километров по железной дороге. Работы на транссибирской магистрали уже продвинулись вперёд, однако даже на той части, которую уже построили, поезда не ходили по расписанию. Была только одна колея. Пассажирские поезда отравлялись раз в день в обе стороны. Я уже не была новичком в езде на поезде, в моём словаре «катящиеся маленькие дома» были заменены железнодорожными вагонами, и я уже могла различать классы: первый класс — голубые бархатные мягкие кресла, второй класс — покрытые серой обивкой жёлтые сиденья, третий класс — зелёный цвет, грязно-жёлтые деревянные сиденья. Вагоны третьего класса были забиты битком.

Мужчины носили сапоги, а женщины — платки. Все громко пели под аккомпанемент гармоники или балалайки. В вагонах первого класса, которые были наполовину пустыми, ехали мужчины и женщины знатной внешности, иногда генералы в шинели с красной подкладкой. В вагонах второго класса, где ехали и мы, было только несколько человек. В больших пульмановских вагонах у каждого имелось спальное место, в них нам было удобно и днём. Поездка продолжалась долго. Люди общались друг с другом, знакомились с детьми, угощали друг друга сладостями. Иногда мы составляли хор, и кто-то начинал играть на другом, более благородном, чем балалайка, музыкальном инструменте — на гитаре. Завязывались дружеские отношения. Когда поезд часами простаивал на какой-нибудь станции, мы вместе отправлялись на экскурсию по городу. Однако и на самой станции были достопримечательности: на запасных путях стояли серые вагоны. Из окон высовывались женские и детские головы. Пассажирские вагоны чередовались с открытыми — перевозящими простые сельскохозяйственные машины и домашние принадлежности. В некоторых были животные, больше других — коровы и лошади. Эти вагоны составляли очень длинные поезда, и мне казалось, что они никуда не торопятся. Мы видели много украинских крестьян, которые надеялись найти в Сибири лучшую жизнь. С 1861 года положение крестьян всё ухудшалось. Полученные при освобождении крепостных земли были плохого качества. Формирующийся капитализм, засухи и эпидемии, свирепствовавшие в России в третьей четверти XIX века, заставили население выбирать между голодной смертью и бунтом. То в одном месте, то в другом вспыхивали крестьянские волнения: грабили хлебные амбары помещиков, разоряли их дома, на полях скотина вытаптывала посевы, и по ночам то тут, то там гулял «красный петух». А в других местах — в Средней Азии, — на территории сегодняшнего Казахстана, были почти необитаемые, непаханые чёрные земли хорошего качества. К концу XIX века транссибирская железная дорога была готова наполовину, и царское правительство решило хотя бы отчасти решить крестьянский вопрос: каждая подавшая заявление семья получала бесплатно столько земель, сколько она могла обработать. На новые наделы семьи перевозились бесплатно вместе со скотиной. Так правительство одним выстрелом убило двух зайцев: с одной стороны — уменьшалось напряжение в европейской части России, а с другой стороны продвигалось дело сибирской колонизации. Именно этих крестьян мы и видели во время осмотров станций.

Пересекая Уральский хребет, мы дивились туннелям и пропастям, над которыми осторожно двигался наш поезд. С волнением мы ожидали встречи со знаменитым столбом, на западной стороне которого была надпись: «Европа», а на другой — «Азия». Мы очень переживали, что так и не увидели его. А потом горы стали более низкими, и скоро наш поезд катился по азиатской равнине. Из окон вагонов была видна земля с красиво колышущимся ковылём. На запасных путях иногда часами приходилось ожидать идущие навстречу поезда. Здесь и на узловых станциях всегда можно было найти сидящих на корточках женщин, продававших молочные продукты, ягоды и особенных жареных цыплят. Как можно приготовить цыплят так, чтобы они оказались такими вкусными? Я никогда в жизни не ела ничего вкуснее. И ещё булки! Господи, какой у них был вкус после чёрного ржаного хлеба!

Поезд иногда останавливался в степи или в лесу. «Машинист выронил трубку», — смеясь, говорил отец. Иногда мы наблюдали необычные зрелища. В соседнем купе ехали два казаха — мы их называли киргизами, потому что для нас казахи и киргизы были одним и тем же народом, —  возвращавшихся из паломничества в Мекку. После целования спустившегося с неба камня Каабы они исцелились и строго соблюдали правила омовения. Когда поезд в очередной раз остановился в поле, паломники спустили свои шаровары и, не обращая никакого внимания на глазеющих со всех сторон пассажиров, исполнили необходимые предписания. Они заняли свои места только после многократных свистков и окриков машиниста.

Мы радовались неожиданным свиданиям с природой и возвращались обратно на поезд с фруктами и цветами в руках. Чувствуя себя в поезде как дома, мы веселились, играли, отец и Юлия рассказывали нам разные истории. Сколько времени продолжалось путешествие? Неделю? Две? Наконец, мы сошли с поезда на омском вокзале.

Омск являлся среднестатистическим административным и военным центром. С численностью населения в 25 тысяч человек город имел две средние школы для мальчиков, одна из которых являлась городским училищем-гимназией, а другая — кадетским училищем. Также имелись одна средняя школа для девочек и техникум.

На берегу реки Иртыш около города располагалось многочисленное стойбище киргизов (или казахов), расположившихся там вместе своими верблюдами. По вечерам они раскладывали костры, на которых варили помимо прочего засушенный и спрессованный в кубики чай, привезённый из Китая. На окраине города были железнодорожные мастерские, тюрьма. В этой тюрьме Достоевский провёл четыре года (после того как ему заменили смертную казнь на каторгу) и написал повесть «Записки из мёртвого дома».

Отец несколько дней договаривался с руководителями управления лесного хозяйства, а потом мы опять отправились в путь. На этот раз нужно было проехать четыреста километров на поезде и двести пятьдесят — на подводе. На этом отрезке пути не было ни одного посёлка до конечной станции — казачьей деревни Щучье. Через каждые двадцать-двадцать пять километров стоял пост. Посты имели более или менее военизированный характер и при этом заменяли почтовые станции. 

Дорога, которая во время засухи была пыльной, а в дождливую погоду грязной, вела на юг по отчаянно плоской степи. Господи, каким маленьким чувствует себя там человек! Над ним небо, словно опрокинутая кверху дном чаша, создаёт вместе с горизонтом совершенный круг. Порой появляются караваны. Верблюды шагают медленно, иногда в группах, иногда отдельно. Время от времени можно видеть стадо овец или лошадей. Там и сям видны громоздкие кубы, жалкие строения — здесь киргизы пережидают зимний холод, их единственное топливо кизяк — брикет из высушенного навоза. Что касается скота, то лошади и овцы щиплют траву на том месте, откуда ветер снёс большую часть снега и где они легко могут добраться до высохших стеблей. Однако по ночам скотину нужно охранять, беречь от волков. В холод домашние животные прижимаются друг другу и стараются таким образом сохранить тепло. Весной киргизы навьючивают опорные столбы юрты и толстое, покрывающее юрту сукно на похудевших верблюдов и отравляются в поисках места с водой и травой. Когда животные выщипывают на выбранном месте всю траву, кочевники двигаются дальше.

В пути мы обогнали одну группу крестьян. Они не знали, в какую сторону им дальше идти, и послали одного из товарищей ориентироваться в ближайший административный центр — в маленький город, который располагался в семидесяти километрах от дороги. Пока они ехали на поезде, конечно, никто не ожидал от них никакой самостоятельной инициативы. Когда они покинули поезд, они получили ряд указаний от властей. С этого времени они могли рассчитывать только на себя, никто не показывал им правильную дорогу и никто не помогал им по приезде. 

В дальнейшем я проходила эту дорогу минимум десять раз в обе стороны. И по мере того как я росла, всё сильнее и сильнее захватывало меня ощущение бесконечности, не похожее на чувство возникающее по отношению к морю, потому что степь неподвижна. При редких встречах с попадающимися навстречу людьми в человеке возникают братские чувства к ближнему. Путник останавливается, осведомляется у встречного о его нуждах, если необходимо — помогает. Мужчины угощают друг друга табаком, и после того как они докуривают сигарету, продолжают свой путь. Мы уже проехали почти двести верст по степи, когда перед нами появилась синяя туча, она парила параллельно горизонту.

— Синюха, — сказал кучер.

Синюха — синяя гора — название вершины, поднимавшейся из абсолютно плоской степи. По мере того как мы продвигались вперёд, «туча» опускалась, вырастала и, соединяясь с землёй, принимала очертания горы. Ещё тридцать-сорок километров — и мы встретились с пешими путниками и повозками. Мы приехали в чудесное место (сейчас это государственный заповедник). На двухстах-трёхстах квадратных километрах чередуются степь и скалистые горы, густой лес и кристально-чистые озёра. И здесь казаки смешались с коренными жителями, киргизами (или казахами). Мои потомки, для которых я в первую очередь пишу эти мемуары, пусть простят мне блуждание моих мыслей. Ведь я жила в самых разных местах, и все они оставили след в моей душе. Так что мне было бы нужно рассказать и о том, кто такие казаки.

С XIII-XIV веков на границах Московского княжества важную роль начали играть беженцы из средней части Руси, бежавшие от гнева своих хозяев и расселившиеся вдоль границ страны. Всякий раз, когда враги — турки, татары, поляки — нападали на страну, они в первую очередь сталкивались с жителями на границах, которые защищая себя, защищали и Москву. С XVI-XVII веков отношения между Москвой и этим воинственным народом приняли организованные формы и стали дружескими. Казаки имели своё управление и избирали своих начальников.

Боровое, казачий участок.

Земля была их собственностью до конца жизни и не подлежала обложению налогом. Они платили только один налог, который назывался «налогом крови». Этот налог в мирные времена обязывал их давать царской армии определённое количество вооружённых кавалеристов. С XVIII века они заступили на регулярную службу, продолжая помогать царям в колонизации Сибири. Среди поселенцев многие не были русскими. Благодаря привилегиям, предоставленным казакам, к ним присоединялись и представители местного населения, они брали на себя нечто подобное полицейским функциям в отношении коренных жителей и приехавших русских. Такими были и казаки деревни Щучье, куда мы приехали. Внешне они походили на русских, только с более выступающими скулами. Между собой они разговаривали на мордовском языке, родственном с венгерским, но знали и русский. Они были православными и царскими подданными. По роду занятий были крестьянами. Избирали руководителя, атамана и совет, который ими руководил. Тем не менее, государство всё больше и больше вмешивалось в их дела, всё более утверждая своё влияние. У них уже был священник, была и русская школа. Управление лесным хозяйством возлагалось на моего отца. Летом приезжали геологи, проводили исследования. Был там и магазин, где продавалась изготовленная государством водка. Государство использовало своё монопольное положение, доход от продажи водки покрывал половину государственного бюджета. Ай, какое лицемерие! Государство продавало водку, но только в бутылках, значит, оно умывало руки, таким образом, обозначая, что не поддерживает алкоголизм... Водка продавалась в запечатанных сургучом бутылках различной вместимости, иногда продавались литровые бутылки. Бутылки в сто грамм — «поросята» — выстраивались в ряды вдоль стен. Употреблять водку в магазине запрещалось. Однако сразу после того, как человек выходил из магазина, он мог откупорить пробку. По воскресеньям в пятидесяти метрах от магазина пьяницы «свидетельствовали» о том, что «государство не имеет никакого отношения ко всему этому...»

Мы приехали в Щучье в разгар жатвы. Все были на полях. Поначалу здесь у нас не было отдельного жилища. Атаман показал нам один дом, где сдавали внаём обставленную в городском стиле комнату и кухню. Но невозможно было найти служанку, хоть разбейся! Это оказалось для нас необычным и вначале несколько смущало, но затем Юлия и я, «взрослая девушка», приступили к работе, и ей-богу с неплохими результатами. Ежедневная уборка, приготовление пищи, мытьё посуды, стирка и даже варка повидла. Работая наравне с Юлией, я имела право вылизывать кастрюлю с повидлом. Я великодушно делилась этим правом и со своими братьями. Это раздражало Юлию. Когда же и глава семьи скрючился рядом со мной около поставленной на табуретку кастрюли, Юлия пришла в ярость. В порыве гнева она бросила в кастрюлю горсть соли. Мудрый отец, современный Соломон, заставил меня вымыть кастрюлю и испачкать её свежим повидлом. Однако это было уже «не то» повидло, оно было слишком нежной консистенции, к кастрюле не приклеивались комки и не было пенки. И уж тем более отсутствовало удовольствие от лизания кастрюли. Конечно, и Юлия дулась, что тоже было неприятно.

Контора, где отец принимал лесных сторожей, располагалась в большом дворе нашего дома. Однажды, вынося вёдра, я перед дверью столкнулась с группой посетителей. По северному обычаю — что могло быть естественнее этого? — я попросила одного из группы вылить ведро в яму в другом конце двора. Видели бы вы тот надменный взгляд!

— Я здесь не для этого, сударыня!

В ответ на это отец — на глазах своих подчинённых — с достоинством встал и спокойно выполнил неприятное задание. Это был хороший урок демократичности.

Боровое. «Под казачьим оком». В шляпе — Дмитрий. В центре — Ю.М. Петряевская.

Вскоре после этого несколько семей поселенцев остановилось на несколько дней в окрестностях нашей деревни. По вечерам они отдыхали и пели около костра. В августе уже быстро наступает ночь. На небе — мириады звёзд, изредка одна из них падает. В этот момент принято загадывать что-нибудь хорошее.

Иногда мы ходили гулять. В тот день к нам присоединились два или три студента. Они проводили в этом краю каникулы, и чтобы подзаработать, принимали участие в почвоведческих изысканиях. Наступил чудесный вечер, разговоры стихли, и мы начали петь в настоящем русском стиле: студенческие, народные песни и романсы. В другом конце деревни пели украинцы. Оба хора пели на много голосов. Наши песни гармонично смешались с украинскими: где-то с яркими и сильными, а иногда — грустными, с медленными ритмами. И всё это в темноте бархатной ночи! Я была потрясена очарованием этого момента.

— Мы как-то должны организоваться, чтобы здесь появилась почта, — сказал однажды отец.

Очевидно, что он чувствовал себя изолированным от мира в этом уединённом уголке степи. Через несколько месяцев произошло торжественное открытие почты.

Отец снял дом вместе со всем тем, что к нему прилагалось: с огородом, двором. Для нас оказался неожиданностью душ, размещённый в специально оборудованной для этой цели кабинке (шкафу). В расположенный над кухней бак наливали ведрами горячую воду, откуда она через трубу поступала в кабинку. После использования вода вытекала через отверстия, находившиеся в нижней части шкафа. Мы были очень горды такими «современными удобствами». В этом нам помогала прислуга: был работник по дому, который снабжал дом водой.

Как и все жители деревни, мы любили воду из находящегося в одном километре от нас озера. Озеро было кристально-чистым, воду привозили оттуда на двуколке. Какой же тогда был смысл в колодце?

Мы жили почти так же, как и в Верколе. Однако здесь меня ожидало кое-что новое: отец сообщил, что в следующем году я буду учиться в омской гимназии. Весной он отвезёт меня в город на приёмные экзамены. Я буду гимназисткой! Я желала этого, как лейтенант, который хочет стать генералом. Теперь мне надо работать! Конечно, я знала уже многое... Однако я набирала своё знание без системы, без необходимости к адаптации к какому-либо учебному плану. Авторитета Юлии для продолжения занятий было уже недостаточно.

Одна дама — уже не помню, кто она такая была — взялась за репетиторство со мной в правописании и ознакомлении с Библией, о которой я имела  смутное представление, по учебному плану. Она приступила к работе с большим усердием и даже хотела меня склонить к тому, чтобы я писала красивее и не пропускала буквы. Её усилия, к сожалению, оказались тщетными. Я спешила и часто сажала в тетради кляксы. Что же касается пропуска букв, я сохранила этот недостаток вплоть до сегодняшнего дня. Я с удовольствием ходила к этой даме, потому что у неё был ребёнок, которому было только несколько месяцев, и я любила играть с ним. Помню, как однажды я смотрю на ребёнка: он белый как снег, недвижимо лежит в кроватке. Скоро принесли гроб. Непонятно! Жизнь... и — внезапно — смерть!..

Отца чуть ли не разрывал его энтузиазм, и он направлял все силы к решению конкретных задач. Впрочем, его посещали мысли и о будущем, пока проявившиеся только в том, что он начал заботиться о будущем своих детей; он хотел воспитать их так, чтобы они были честными и умными. В первую очередь отец хотел развивать наш дух. Вот несколько тем сочинений, данных отцом Дмитрию и мне (мы должны были делать задание по конкурсу). «Как изготавливают кирпич?» Он задал этот вопрос после того, как мы посетили кирпичный завод. «Что является причиной того, что зимой между двумя оконными стеклами осаждаются кристаллы льда?» Он был очень рациональным человеком.

Однажды, во время завтрака разорилась гроза: 

— Тебе не стыдно? Иголка могла бы вонзиться в его тело! — воскликнула Юлия. Это относилось ко мне.

Дело в том, что накануне вечером произошло шумное столкновение между отцом и мной, возможно, я не слушалась его. Не могу вспомнить.

Я узнала от Юлии, что ночью папу уколола иголка в кровати. Как она туда попала? Юлия разрешила загадку: это могло быть только моей местью из-за вечернего спора. Я всё отрицала, но она мне не верила — признайся! Так продолжалось в течение длительного времени. Допрос измучил меня, и я призналась. После этого меня оставили в покое. Только через много лет, когда страсти вокруг этого случая уже улеглись, только тогда я вернулась к нему снова. В тот день я хотела только, чтобы меня оставили в покое.

Зима. На этой бесконечной равнине ветер не сталкивается ни с какими препятствиями. Кружится вьюга, которая прямо ослепляет человека. Такую вьюгу называют бураном. Нам рассказывали о ней страшные истории. Про людей, которые теряются и в итоге замерзают. Весной находили их тела, вернее то, что от них оставили волки и стервятники. Меня захватили эти истории, и я захотела описать одну из них в своём сочинении. Однако я привыкла писать о вещах, которые я видела своими глазами, и поэтому не понимала, как взяться за работу. Моя фантазия отказала, и первая строка звучала так: «Какой буран снаружи!» А потом я бросила сочинение.

Весной отец взял меня с собой в Омск. Он разместил меня у бездетной пары — мужчина был коллегой отца. У них была молодая родственница, Нина, которая воспитывалась в Санкт-Петербурге в Институте благородных девиц и недавно окончила курс обучения. Так как по завершении школы ею были достигнуты выдающиеся результаты, она получила право по приглашению появляться при императорском дворе. Конечно же, выпускница говорила по-французски: она была первой, из чьих уст я услышала, как звучит иностранный язык. Правда, я уже слышала людей, разговаривающих по-мордовски и по-киргизски, однако в моём окружении на это никто не обращал внимания. Французский язык вызвал у меня разочарование: мне показалось, что он похож на собачий лай. На Нину такое мнение произвело неприятное впечатление, и она попыталась убедить меня, что я не права. В дальнейшем потребовались значительные усилия для того, чтобы я могла произносить назальные звуки, которые я раньше считала гротескными, поскольку я боялась показаться смешной. Намного позже подобное происходило, когда я училась английскому языку: этот барьер оказался таким сильным, что я так и не научилась английскому.

Нина понравилась мне. Во-первых, потому что уже закончила учёбу, во-вторых – она играла на рояле. Патетические крики о помощи и глиссандирование «Молитвы девицы» произвели на меня глубокое впечатление. Нина, конечно, играла вальсы и ноктюрны Шопена — они стали моими первыми любимыми произведениями из классической музыки. Кроме этого, она была большим знатоком того, как нужно украшать квартиру вышивкой, вязаным крючком кружевом и акварелями. Одним словом, она знала всё, что должна знать девушка из хорошего дома. Она так сильно повлияла на меня, что, вернувшись домой, я украсила бумажными букетами занавеси, отгораживавшие мою кровать от другой части комнаты. Мне эти украшения очень понравились, и я была горда ими.

«Гимназистка». Лена Монюшко, Дмитрий и Каролина (?). Фрагмент фотоэтюда «У дороги».

Приёмные экзамены прошли хорошо, и меня приняли в третий класс – в то время в гимназиях было восемь классов и два — подготовительных. Я не думаю, что маршал, командующий войсками, мог быть более гордым, чем я, когда стала гимназисткой. «Я гимназистка», — шептала я про себя много раз.

Коля и Митя — братья Елены.

Было уже лето, когда я приехала домой. Мои братья приняли меня с бурной радостью и заставили повторять за собой незнакомые мне слова.

— Елена, скажи за нами, что...

И когда я повторила за ними непристойные слова, они разразились бурным смехом.

В доме была создана столярно-слесарно-сборочная мастерская. Она была нужна, потому что отец с нетерпением ожидал прибытия сельскохозяйственных орудий. Он получил кредит от властей, чтобы снабдить новых поселенцев более развитыми сельхозорудиями взамен тех, которые они привезли с собой, например, чтобы они использовали вместо деревянного плуга железный плуг с конной тягой. Государство продавало им орудия по доступной цене, а отец брал на себя задачи по организации продаж, а также рекламе и демонстрации товаров.

Дмитрий и я были рады, что можем работать в столярной мастерской. Мы часто ссорились у верстака, особенно из-за того, что не могли договориться об очереди. Нашими аргументами в споре часто оказывались удары ногами. Как смеет какой-то сопляк навязывать свою волю гимназистке?

В противоположность этому я была наделена монопольным правом на изготовление мороженого в тех случаях, когда наш дом посещали гости издалека. В феврале выкопанный погреб засыпали роскошным льдом, принесённым с озера, и затем чем-то закрыли сверху, присыпав землёй. Внутри там было намного холоднее, чем снаружи. Сюда помещали продукты, которые хотели съесть в течение ближайших дней, и именно туда я направилась с «мороженицей», то есть — с ведром льда и солью. Дмитрию я тоже давала разрешение войти, но с условием, что он будет меня слушаться и помогать мне. Однако он постоянно переставал работать, чтобы посмотреть и тайком попробовать мороженое. И однажды между нами произошла ссора, в результате чего меня лишили «должности». Дмитрий не знал меры в облизывании мисок, он вечно спрашивал, готово ли уже мороженое, и в какой-то момент вынул посуду изо льда, чтобы лучше её видеть. Я так взбесилась, что опрокинула содержимое ёмкости ему на голову. Началась драка. Взрослые услышали крики, вошли в погреб и лишь с большим трудом смогли разнять измазанных растаявшим мороженым и грязной землёй воинов. Наказали ли нас? Не помню. Я вообще не помню наказаний. Однако точно помню розги. Был только один случай, когда меня побили розгами. Однако каким же образом они могли бы наказать уже взрослую девушку? Поставить меня в угол и лишить сладкого? С меня всё как с гуся вода, как говорит русская пословица. Вспоминаю, что иногда меня оставляли дома, когда другие уходили на прогулки. Наверное, это и было наказанием.

Лошади в степи, конечно, являются не роскошью, а средством тяги и транспорта. Я хотела ездить верхом, но об этом пока не могло быть и речи. На всякий случай я завязала задушевную дружбу с этими большими животными с бархатным носом, которые так приятно щекотали мою ладонь, когда я давала им сахар. Я часто увивалась вокруг лошадей лесных сторожей. Когда они приезжали к отцу, то оставляли оседланных лошадей у ворот. Один кусок сахара — и вот я уже вкралась в доверие к лошади. Отвязала недоуздок, с трудом взобралась на лошадь, и я, наконец, в седле! Однако мои ноги не доставали до стремян. Нет проблем! Я засунула ноги под подпругу. Лошадь пошла шагом... а затем перешла на рысь. Я начала чувствовать себя в опасности, лошадь ускоряла бег... Я начала бояться. Тогда меня осенило: освободить ноги, лечь на шею лошади и осторожно сползти вниз. Я оказалась на земле. Не чувствую боли. Удивляющаяся лошадь остановилась, обнюхала меня и спокойно пошла дальше. Лошади прекрасно ориентируются даже в темноте. Однажды, когда отец заблудился в лесу, он отпустил повод и лошадь сама пошла домой. Лошадь, которую я украла, уже к вечеру также оказалась в конюшне.

 Тот самый ослик. Верхом — Дмитрий Монюшко.

В результате этого маленького происшествия отец купил двух лошадей, одну мне, а другую — Дмитрию. Возможно, что я несколько преувеличиваю: лошадей использовали также для работ по хозяйству, но приоритет всегда оставался за нами. Николай, напротив, заполучил осла в своё исключительное пользование и мог на нём ехать куда угодно в любое время. Однако осёл был упрямым, таким, каким мог быть только осёл. У него была отвратительная привычка сбрасывать всех, кто осмеливался сесть к нему на спину. Однажды он сбросил меня прямо в заросли шиповника. У меня как напоминание об этом случае по сей день виден шрам. Бедный осёл! Однажды осенью мы забыли его в лесу, на месте, где у нас был небольшой сенокосный луг. Ночью волки устроили пиршество, мало что оставив от бедного животного. Мы часто ночевали в стогах на этом лугу — Дмитрий, я и наш домашний работник, но не видели даже и следов волка. Правда, наш сопровождающий всю ночь раздувал огонь. И это происходило ещё до того, как осёл оставил там свои кости.

Между лошадьми и мной с Дмитрием установились новые взаимоотношения. Мы уже не ходили пешком. Мы ехали верхом купаться, на прогулки в лес, к ближним озёрам. Важно было только то, чтобы ко времени еды мы оказывались дома. Иногда мы бродили и доезжали даже до киргизского посёлка Муссы, где нас принимали две жены лесника-киргиза.

— Останьтесь, зарежем барана.

Нам надо было буквально защищаться от всеобщего гостеприимства. Тем более, когда гости — дети начальника! Мы сохранили жизнь барашку, сказав, что у нас нет времени. Однако нам не удалось уклониться от того, чтобы не попробовать баурсаки (жаренное на бараньем жире тесто) и не выпить чашку кумыса.

Боровое, Камень-Юрта.

Иногда со всей семьёй мы ехали к озеру Боровое, находящемуся в двадцати километрах от нашего дома. Наши две лошади были горячего норова, и надо было обуздать их охоту скакать во весь опор: степные лошади не могли стерпеть, когда их обгоняли. Иногда киргизские всадники кричали нам: «Давайте соревноваться, айда байда!» Они хотели, чтобы наши лошади померились друг с другом силами.

В деревне Боровое располагаются покрытые соснами горы до озера, величественные скалы возвышаются над водой. «Окжетпес» («даже стрела не долетит») — так называется одна из вздымающихся над водой скал. На краю леса — несколько использующихся только летом деревянных домов, а подальше — дюжина киргизских юрт, где готовят кумыс. Здесь запахи сосновых лесов и озера, согреваемого термальными родниками, встречаются с вольным ветром степей...

Боровое и в то время считалось естественным курортом. В начале лета сюда за двести-триста километров из Петропавловска и Омска отправлялись караваны, нагруженные мебелью, постельным бельём, кухонной посудой и продуктами. Приезжали сюда лечиться чиновничьи и купеческие семьи. Сегодня окрестности озера хотя и являются национальным парком, но Боровое — действующий курорт и место отдыха — наверняка потеряло многое из своей девственной природы. Откровенно говоря, я почти забыла, что это благодатное место имело и недостаток, от которого — надеюсь — оно сейчас уже избавилось: там было очень много комаров. Они кружились над тепловатой водой огромными роями, почти что тучами. Люди были полностью искусаны, и чем сильнее человек чесался, тем сильнее становился зуд. Был только один выход — не чесаться. Какой прекрасной школой стоицизма могло бы быть это место! И оно в какой-то степени ей было.

Отец часто уезжал, иногда даже на несколько дней. Он полностью погрузился в новые проблемы. Ему надо было заниматься новыми поселенцами, которые приехали пытать счастья в наш край с семьями, скотиной и своими скромными пожитками. 

Боровое, Мельница на р. Громовой.

Однако крестьяне ничего не могли получить от государства, кроме сибирской чёрной земли. Лето в тех краях часто было засушливым и жарким, а без воды даже самая лучшая земля не может принести урожай. Людям не хватало даже питьевой воды. Они должны были бороться и с другими проблемами: с нехваткой древесины, топлива, семян, а также сельскохозяйственных орудий. Я имею в виду, конечно, не машины, а простой плуг с конной тягой, бороны, косы. Зимой нужно было создавать ориентиры для перемещения: отмечать тропинки в снегу сосновыми вешками. Однако эти вешки надо было привозить сюда издалека. Позже возникли и другие проблемы: школа, медицинская помощь, торговля и ещё много чего…

Учёба начиналась 15 августа по старому (православному) календарю, 28-го по сегодняшнему времяисчислению. К началу обучения я уже была в Омске. Отец проводил меня в город. Я поселилась у семьи Черкасовых, где я жила весной. Как и отец, Черкасов тоже работал в Управлении водных и лесных дел, однако у него был более высокий ранг и поэтому он мог жить и в городе. Как все мелкие дворяне того времени, он любил интимность переполненных маленькой мебелью комнат, покрытые рукодельными скатертями столы и безделушки. Наполеон, который в то время ещё был в моде, иногда появлялся на столешницах и на других предметах обстановки. Черкасовы часто давали приёмы, так как Нина была девушкой «на выданье». У них не было детей, и я заменяла им ребёнка, они относились ко мне, как к игрушке, как к милому животному, потому что я легко поддавалась воспитанию в этом чужом для меня окружении. Если они давали приёмы, мне надо было ложиться спать рано, и чаще всего я засыпала под глиссандирование «Молитвы девицы», исполняемой Ниной, или под ритмы Mарсельезы, которыми Шуман завершил свою музыку, написанную к стихотворению Гейне:

На гроб император наедет тут мой,

Мечи зазвенят отовсюду,                                                   

И встав из могилы в красе боевой,

Спасать императора буду.

(Г. Гейне, «Два гренадера», перевод А.А. Фета)

Эту песню часто пел доктор Чайкевич на вечерах омского музыкального и литературного обществ, и ему всегда аплодировали, потому что у него был красивый баритон. Я засыпала с мыслями, что верность — это чудесная вещь.

По утрам я ездила на повозке (зимой — на санях) в гимназию. Так как я читала много рассказов о путешествиях и много сама «путешествовала» по карте, география, с которой у многих учеников возникали сложности, давалась мне легко. Интерес, который я и сегодня проявляю к далёким от меня делам, в том числе и к политике, и прогнозу устройства будущего мира, объясняется тем, что в детстве я уделяла особое внимание путешествиям Дарвина вдоль берегов Америки и восьмидесятидневному кругосветному путешествию Филеаса Фогга. Моя прекрасная память избавляла меня от излишних усилий. Всё шло хорошо, вот только я не научилась... учиться. Очень интересными и полезными были наши уроки русского языка. Учительница чудесным образом превращала уроки грамматики в развлекательные игры. Нам надо было находить примеры на разные грамматические правила и выражать их разными мыслями с разными оттенками. Развивались, стали точнее наши сочинения, наш запас слов стал богаче, мы научились выражать свои мысли лучше, почувствовали мелодичность слов. Мы часто устраивали конкурсы, и я волновалась, ничуть не меньше тех, кто сегодня в телеиграх ставит на удвоение против ничего. Я и сейчас помню эти живые уроки.

Я не подружилась ни с кем из одноклассниц. Одна девочка вызвала мой интерес: она была маленького роста, блондинка, всегда чистенькая, я с удовольствием стала бы её подругой. Однако в Омске, в этом гарнизонном городе, были касты, и к высшим слоям относились, конечно, военные. Отец Аллы Некрасовой был генералом, и поэтому его дочь находилась на верхушке социальной лестницы. Эта милая девочка-отличница была очень сдержанной в проявлении своих чувств.

В тот момент я могла быть религиозной, если бы захотела, потому что религия являлась важной составной частью воспитания девочек. Мы ходили на вечерни по субботам в часовню гимназии, а по воскресеньям — на утренние службы. Задняя стена часовни на самом деле была раздвижной дверью, за ней открывался зал, в котором мы проводили перерывы. Когда полностью отворялась дверь, пространство часовни расширялось, и это было прекрасным зрелищем для любителей дисциплины и порядка: по воскресеньям там стояли все классы в коричневой одежде и белых фартуках, а по субботам — в чёрной одежде, с одетыми в синюю форму надзирателями. Во всяком случае, эта картина меня впечатляла и осознание принадлежности к этой небольшой религиозной общине наполняла меня большой радостью.

К концу зимы, после масленицы, начинается Великий Пост. Через семь недель — Пасха. На особенно торжественной четвёртой неделе в церквах произносят укрепляющие мораль молитвы. Священник стоит на коленях в середине церкви и молится: «Господи, избавь меня от лени и от властолюбия, от духа этой коварной змеи... Покажи мои ошибки... чтобы не сказать ничего плохого о близких... Возбуди во мне дух терпения, покорности и любви к близким...» (Молитва св. Ефрема Сирина)

На той же неделе, в четверг, верующие, держа горящие свечи в руках, слушают в церкви «Двенадцать евангелий». По традициям каждый должен брать с собой домой маленький огонь и сохранять зажжённый свет до следующего Великого Поста. В этот вечер огни пляшут в темноте, в христианской общине душа обращается к душе. Это оказало на меня такое сильное влияние, что у меня тоже возникла тяга к апостольской деятельности.

Недалеко от нашего дома была мелочная лавка, которая принадлежала одной еврейской супружеской паре. У них была дочка Сара, которая была моложе меня на три-четыре года. Я знала, что они ортодоксы и строго соблюдают ритуалы той религии, которая была причиной страданий Иисуса. Меня мучило беспокойство за душевное спасение Сары. Я решила обратить её в христианство. Однако что-то мне подсказывало, чтобы я открыто не обращалась к ней с этим вопросом, а попыталась завоевать девочку красотой жертвы Иисуса и принципом «возлюби ближнего, как самого себя». Однако девочка оказалась равнодушной, и Черкасова вскоре попросила меня отказаться от своей миссии. Как я потом узнала, родители Сары были возмущены, что я вмешиваюсь в дело, которое не должно было меня касаться. Я обиделась и впала в подавленное состояние. Я перестала слушаться, начала дерзить. В следующем году Черкасовы не захотели брать меня к себе.

Июнь. Я поехала домой на каникулы. Запряжка ждёт меня на Петропавловской станции, наш домашний работник сопровождает меня домой. Ну и ну, это же моя лошадь! Глажу её нос, она ржёт, будто бы говорит: «Добрый день, добрый день, где ты была до этого? Где любимый мной сахар?» Действительно ли узнала меня лошадь? Сейчас я уже сомневаюсь, но тогда была уверена в этом.

На фоне скал. Лежит — В.П. Монюшко (?).

Двухдневная поездка, двести пятьдесят километров. На второй день на краю неба на горизонте возникла вершина нашей горы и затем будто бы вся гора спустилась на землю. А потом показалось первое озеро и наш дом... Ой, как странно! Во дворе рядами друг за другом стояли покрашенные в яркий цвет железные плуги, в углу — косилка на конной тяге и грабли. Отец смог добиться, чтобы создали склад для поселенцев.

Юлия приняла меня с нежной любовью. Дмитрий тоже был рад спутнице своих детских игр. Казалось, по крайней мере, на данный момент, что он не хочет ссориться. Николая не было, зимой отец увёз его в Нижний Новгород и отдал его маме. Радость мамы, что ей вернули хотя бы одного своего ребёнка, обернулась горем. Из-за своего отставания в развитии Николай не мог нормально учиться... Я уже рассказывала об этом неблаговидном поступке отца, однако в то время я ещё не могла постичь его умом.

После того как я приехала домой, Юлия пересмотрела мой гардероб. За год я сильно выросла, и моя одежда находилась в жалком состоянии.

— Надо сказать об этом отцу, — решила Юлия. Через несколько дней папа пришёл домой с пакетом под мышкой.

— Возьми, — сказал он, — я привёз это тебе.

В пакете были ткани.

— Сделай себе платье по своему вкусу. 

— Но я не умею шить одежду.

— Тогда у тебя не будет новой одежды.

Что мне было делать? Спорить? Я была уверена, что из спора ничего не выйдет. Я вспомнила, что я уже когда-то сшила платье. Правда, для своей архангельской куклы: тогда я сметала тряпки для туловища и рук, а потом сшила на них рубашку. Эти воспоминания меня вдохновили. Я сделала что-то, что подходило к моей фигуре, и украсила это оборками, кружевом и лентами. Мой туалет дополнил кожаный ремень, и из всего этого вышло что-то такое, что подходило скорее к сегодняшней моде, но ничуть не к моде XIX века. Я была горда своим творением и предложила свои услуги дамам в Щучье, однако, к сожалению, они не пришли в восторг от моей модели.

Кружево и ленты свидетельствовали о том, что во мне начала пробуждаться вечная Ева. Тем более, что после того, как я стала гимназисткой, мои волосы больше не стригли и одно из моих самых пламенных желаний, чтобы у меня были локоны, было уже на стадии осуществления. Я украшала свои первые локоны цветными лентами, несмотря на то, что в нашем городе полагалось носить только коричневые и чёрные ленты. Однако я не доводила своё кокетство до крайности.

Так судьба избавила меня от мучительных стараний, как одеваться, — от того, что мучило многих женщин, воспитанных в нашем городе. Правда, в то время у элегантности были другие отличительные признаки, чем сейчас: например, людям, относящимся к среднему классу, не было стыдно носить одежду наизнанку и одежду с поставленной заплатой на изношенном месте. И даже с пятнами. Только перед важными визитами они пробовали удалить пятна бензином, и тогда им воняла вся квартира. Да, в то время люди не так следили за собой, как сейчас, одевались хуже, однако может ли кто-нибудь быть более счастливым лишь оттого, что он одет с иголочки?

Отец привёз велосипед. Велосипед считали чудом из чудес, ещё никто не видел ничего подобного. Ужас с любопытством смешивались в людях, следивших за отцом, за тем, как он катался на велосипеде по деревенской улице. Так через три четверти столетия с подобным чувством могут смотреть на возвращающуюся с Луны ракету...

За велосипедом последовал телефон. Вначале — пятидесятиметровая линия, а потом — пятикилометровая до основанной отцом лесной школы. Потом — небольшой телескоп, и мы стали проводить вечера за изучением неба. А затем начали выращивать редкие растения, и отец всем радостно показывал теплицу. В конце концов, в наши руки попал и фотоаппарат, с его помощью можно было делать моментальные снимки. Отец закрывался работать в тёмной комнате, и лишь слышимое через тонкую стену мурлыканье свидетельствовало о том, что он получает удовольствие от своего занятия. Для большей солидности нашего запроса на кредит тем летом он подготовил альбом с фотографиями, иллюстрирующий государственным органам, как у нас живётся и как живут поселенцы. Отец был одержим идеей, что на целинных землях нужно создавать приемлемые условия для жизни и нужно внедрять цивилизацию и культуру.

Лето выдалось очень жарким, и мы каждый день ходили к озеру купаться. Меня забавлял наш вид в кристально-чистой воде с более короткими ногами, за которые нас щекотали маленькие рыбки. Мы их ловили: погружали простыню в воду и держали её за четыре угла. Когда набиралось какое-то количество рыб, мы резко выдергивали улов из воды. Наша цапля очень радовалась пойманным рыбам. Она жила вместе с лошадьми, даже зимой. Когда мы приходили домой, Юрка (так звали цаплю) подходил к нам медленными шагами, вытягивая шею, и принимался резкими, прерывистыми движениями глотать лакомство.

То место, где мы купались, было отделено от других участков берега скалами. Так как в то время в России люди купались голыми, была негласная договорённость о том, что женщины купаются в отдельной части. Мужчинам достался соседний участок берега. На берегу, более или менее, почти все соблюдали это соглашение. Но, увы, нашлась одна женщина, заплывшая слишком далеко: купающиеся мужчины с соседнего участка плавали за ней, преследовали, щипали и приставали к ней.

Наш берег был особенно приятен ещё и тем, что там имелась лодка. Мы гребли по озеру или посещали чудесный маленький островок, где гнездились чайки и росли густые малиновые кусты. Как-то, когда мы с Дмитрием плыли на лодке в сторону берега, отец подозвал нас к себе и сел к нам в лодку. Когда мы доплыли до места, где вода была такой глубокой, что могла бы полностью скрыть человека, он дал нам приказ: «Прыгайте в воду!»

«Но ведь я не умею плавать, а вода здесь очень глубокая!» — сопротивлялась я, не двигаясь с места, так как чувствовала, что сейчас последует что-то ужасное. Отец внезапно схватил и бросил меня в воду. Я стала тонуть. Начал работать инстинкт самосохранения, я хлопала руками и ногами, из воды появилась моя голова, и я начала плавать по-собачьи. Отец сиял от радости. Я могу! Я плаваю, я умею плавать! На протяжении долгих лет я была убеждена в том, что плаваю хорошо, пока не увидела настоящих пловцов. Я пробовала им подражать, даже взяла несколько уроков плавания. Безрезультатно. Я никогда не смогла согласовывать свои движения с дыханием. С того времени, как мы научились плавать, меня всё больше привлекала вода. Мы или выплывали на глубокую воду, или залезали на скалы, или искали малину, или играли на берегу.

***

Однажды Юлия во время купания предложила нам обойти озеро. Отца не было с нами, и впереди был целый день, чтобы проделать путь в двадцать-двадцать пять километров. Мы пришли в восторг от идеи Юлии и немедленно отправились в путь нагишом, неся свою одежду в корзине. Наша нагота не мешала нам, ведь прогулка была продолжением купания и мы были уверены, что не встретимся ни с кем, потому что перед нами не было не то что дороги, а даже тропинки. Однако мы неправильно определили необходимое для прогулки время и не думали о тех соблазнах, которые могли задержать нас: вода, в которой снова и снова мы могли бултыхаться, черника, смородина, малина, чудесные цветы, смолистый запах воздуха. Иногда мы не могли двигаться вперёд из-за крутых скал. Мы обходили утёсы или влезали на них: оттуда виден был остров с чайками.

Фотоэтюд «У дороги».

Солнце уже клонилось к закату, похолодало, а мы всё ещё находились далеко от конечной цели. Мы оделись и думали уже только о том, чтобы идти вдоль берега. Скоро наступил вечер, и нас охватило волнение. Предметы стали неясными, и мы шли, спотыкаясь о гнилой валежник. Наконец под ногами мы почувствовали тропинку. Вот чем может обернуться исполнение нашего права на купание! Какое облегчение! Между тем отец и другие члены семьи вернулись домой и с нетерпением ожидали нас. Никто не видел, как мы покинули место купания. Отец послал людей на наш розыск. У озера мы столкнулись с мужчинами, несущими в руках факелы и ручные фонари. Всё хорошо, что хорошо кончается! Вот только дома нас ожидала драматичная сцена. На бедную Юлию обрушился гнев отца. Однако я была счастлива, что приняла участие в этой экспедиции.

Мы отнюдь не пренебрегали верховой ездой, иногда доезжая до Борового. Однажды на узкой тропинке мы чуть не столкнулись с группой всадников, среди которых была и моя одноклассница, Алла Некрасова, с отцом-генералом. Мы обрадовались, представили друг другу своих отцов, и через несколько дней уже вовсю общались. Потом зародилось решение, что следующей зимой я буду жить у них, и две семьи совместно будут нанимать для своих детей говорящую по-французски и по-немецки гувернантку.

Таким образом, с осени я сменила своё окружение. Черкасов был штатским, а Некрасов — военным. У Некрасовых было два денщика: один был камердинером и поваром, а другой — домашним слугой, выполняющим тяжёлые работы. Друзья и знакомые — сплошные военные. По воскресеньям к детям приходили в гости кадеты. Настоящая каста! Я на самом деле была среди них чужой.

Каролина Фёдоровна — наша гувернантка, около сорока лет, толстая женщина из Риги. Говорили, что этот город ввозит в Россию гувернанток и сардины. Алла и я с первого момента стали косо смотреть на неё: она была некрасивой, слепой на один глаз и плохо говорила по-русски. Сверх того, у неё была огромная грудь. Она не была умной, однако мы этого тогда не замечали. Каролина Фёдоровна решила, что один день мы будем разговаривать с ней по-немецки, а на другой — по-французски. Воскресенье будет русским днём. Однако, несмотря ни на какие дни, мы хотели говорить только по-русски. Когда Каролина обращалась к нам по-французски или по-немецки, нас брало отчаяние. Чего хочет от нас эта женщина? Но Каролина настаивала: она была методичной, настойчивой, полной решимости — одним словом, немкой. Она комментировала немецкими или французскими словами утренний подъём, отход ко сну, мытьё рук, она делала это так решительно, что дала нам словарный запас кухонного «диалекта», чем не следовало пренебрегать. Тем более что в гимназии мы уже приобретали основные грамматические знания по этим языкам.

В клаcсе я была самой молодой. Большинству уже исполнилось тринадцать, а мне — ещё нет. Однако уже начинался подростковый возраст: сопротивление взрослым, открытый или затаённый протест и т. д. Алла и я начали становиться женщинами. Желание нравиться уже занимало важное место в наших мыслях. Я ещё не думала об одежде, потому что в гимназии мы носили форму: коричневую блузку, юбку и чёрный фартук. Нам разрешалось менять только воротник. По воскресеньям и в праздничные дни был обязательным белый фартук. Но волосы! Конечно волосы! У некоторых одноклассниц были такие красивые завитые волосы!

Мы знали, что некоторые из них использовали папильотки. Однако нам нельзя было и думать о том, чтобы на ночь завить волосы. Нам нужно было придумать что-нибудь получше. Одна из наших одноклассниц подсказала нам идею: надо взять ручку для пера — разве сегодняшние девушки знают об этом? — подогреть её конец, например над лампадой. Когда наматываешь на ручку пряди, то получаешь нужный результат.

Кроме лампады перед иконой, которая днём и ночью излучает нежный свет во всех православных жилищах, в середине комнаты на столе стоял ещё и светильник. Мы легли спать. Алла и я боролись со сном, ожидая пока заснёт Каролина. Когда по её храпу мы сделали вывод, что она ничего не слышит, то вылезли из кроватей и спрятались под стол. В тайнике мы подогрели ручки и по инструкции стали наматывать наши волосы прядь за прядью. В какой-то момент стал сильно чувствоваться запах обожжённых волос, и мы согнулись под столом в три погибели, чтобы уберечься от взгляда проснувшейся от вони Каролины. Мы взялись снова за работу, только когда убедились в том, что ритм её храпа не изменился. На следующее утро классная надзирательница была возмущена, увидев наши взлохмаченные и кудрявые волосы. Она грозила нам наказанием, чесала наши волосы мокрой щёткой и конфисковала служившую предметом преступления перьевую ручку. Когда наши удручающе прямые волосы, в конце концов, всё-таки стали немного виться, мы были очень довольны, потому что следующий день был воскресеньем, и мы ждали посетителей — студентов кадетского училища, сыновей полковника, коллеги Некрасова, и нам хотелось им понравиться.

В то время в Омске было две школы для мальчиков: кадетское училище и гимназия. Кадеты занимались в первую очередь военными науками и этикетом. Однако латынь, греческий — одним словом, дух классической школы был сильной стороной гимназистов. Но отнюдь не все учащиеся средних школ одевались хорошо и иногда создавали впечатление молодых дикарей. Кадетов учили хорошим манерам, танцам, французскому языку — в знатных компаниях так было принято себя вести. Они были намного красивее в чёрной форменной одежде с широким поясным ремнем, чем штатские студенты. Одна глупость ещё больше дискредитировала гимназистов в глазах любителей военных достоинств, а именно то, что на их поясных ремнях были написано две буквы: «О.Г.», то есть Омская гимназия, что злонамеренно истолковывалось так: ослиная голова.

«Ослы!» — кричали кадеты гимназистам на улице, и не было большего оскорбления, чем это. Эта холодная война между двумя школами иногда переходила в жаркие драки. Девушки-студентки тоже делились на две группы, в зависимости от их симпатий: на кадет-девушек и на осёл-девушек. Конечно, Алла, так как она была дочкой военного, и я, потому что временно жила в их семье, чувствовали симпатию к кадетам, и скоро обе нашли предмет любви среди воскресных посетителей.

Мы не посвящали их в нашу тайну, но в то время у влюблённых девушек имелся обычай вырезать монограмму избранника на руке ниже локтя — иногда рука даже кровоточила от этой операции, что, конечно, демонстрировало их преданность. Я тоже поддалась этому обычаю, и прошло определённое время, пока В. К. — монограмма на моей руке — зажила, хотя парень вообще не обращал на меня никакого внимания.

Ежегодно каждая школа устраивала вечер. В обеих гимназиях программа начиналась с литературного и музыкального представлений, а потом начинались танцы. У кадетов не было представления и устраивался настоящий бал. Мы танцевали благородные, почти ритуальные танцы, кадриль, чакону. Нас по-настоящему оживляли вальс и мазурка. Я полюбила вальс: у меня было такое ощущение, что ноги не касаются пола, и я танцую в воздухе. Мы любили танцевать вальс не только на балах. В полдень в гимназии мы устремлялись в большой зал, кто-нибудь садился к роялю, и пока не звенел звонок, завершающий получасовую перемену, мы кружились с красными щеками и с блестящими глазами.

На кадетском балу апогеем вечера был котильон. «Avancez!» — кричал танцмейстер. И мы двигались вперёд. «Reculez! Les cavaliers tournent leurs dames!» И мы либо двигались назад, либо давали возможность кавалерам крутить нас. В перерыве, когда все сидели около стены, «дамам» подносили подушку, на которой были всякие безделушки, из которых мы могли выбирать: ленточки, маленькие цветы и т. д. Та девушка, которая прикалывала такую безделушку к груди кавалера, таким образом без слов сообщала ему о том, что приглашает его на танец, и ещё и о том, о чём не дозволяла говорить стыдливость. Жёлтый цветок, например, означал: «Я сержусь на тебя», красный — «Я люблю тебя». Много бурь произошло там — в стакане воды.

В десять часов звенел немецкий марш «Unter dem doppelten Adler» («Под двуглавым орлом», отсылка к русскому императорскому гербу), и приглашённые под быстрые ритмы музыки выходили в вестибюль, где их уже ожидали к одеванию.

Той зимой одно событие долго оставалось в центре разговоров: показывали «движущиеся картины» на экране. Предприниматель ездил с кинопроектором по транссибирской магистрали и читал лекции в городах вдоль железной дороги. Он везде пользовался огромным успехом. Вот это да! Люди двигаются, ходят, танцуют на экране! Это великолепно! Я все еще вижу парня, который сходит с судна в то время, как под ним шатаются мостки. Осторожно, он может бухнуться в воду!

Апрель, май... Весна приносит солнечные лучи, цветы, всё зеленеет. Однако в эти месяцы надо сдавать экзамены: мы окончили четвёртый класс гимназии. Чтобы мне никто не мешал, я уединялась для учёбы в саду среди деревьев с белыми кудрявыми цветами с горьким запахом.

Однажды я заметила кровь на своих штанах. Может быть, оцарапалась веткой, подумала я. Однако кровотечение не остановилось. Я вспомнила историю евангельской женщины, которая кровоточила двадцать лет, и её не могли вылечить. Когда она прикоснулась к одеждам Иисуса, её болезнь исчезла. Но где же Иисус? Я обратилась с молитвой к Господу, чтобы он оставил меня в живых, по крайней мере, пока я не сдам экзамен. А потом будь что будет, пусть будет воля Твоя. Но до того, ещё один месяц, пощади... Чтобы никто ничего не узнал об этом, я бросила своё пропитанное кровью бельё в деревенскую уборную. Однако Каролина была зоркой. Она сочла мою простыню подозрительной.

— Я оцарапалась, — наврала я ей.

— Каждый месяц у тебя будет кровотечение, — бормотала она с явным неудовольствием.

Позже, в Щучьем, я допустила бестактность и прочитала письмо Каролины, написанное отцу. «У Елены странная натура: она ещё подросток, но у неё уже менструация...» — писала моя гувернантка.

Отец считал важным, чтобы его дети знали языки. Меня не интересовали языки, но я хотела бы учиться музыке. Отец был не против, но сначала надо было выучить языки. К сожалению, я так и не выучилась музыке. Отец считал изучение иностранных языков таким важным, что Каролина оставалась с нами и летом.

В Щучьем меня ждал большой сюрприз: чудесный младенец, которому было несколько месяцев.

Фотография 49: «Немного надулась». Нанесённая В.П. Монюшко на обратную сторону почтовой открытки фотография Шуры Монюшко.

Написано рукой Ю.В. Петряевской: "Щучье, Марта 16го 1901 года. Дорогая Маша! Что же ты мне так долго ничего не напишешь, я уже и ждать перестала от тебя письма. Мы все здоровы, а Шурли даже "<весьма>"; она теперь уже говорит почти все слова и очень забавная, узнаешь ли ты её на этом письме. Где находится теперь Оля? Я ей писала письмо в Труфанову гору и не могу дождаться <......>. Желаю тебе всего наилучшего. <Целую> тебя и <.......>. Жду от тебя письма!” Поклон всем вашим".

— Это твоя младшая сестра, Шура, — представил её мне отец.

Отец посчитал это наилучшим моментом для моего просвещения и вручил мне книгу, которую недавно читала Юлия: «Мать и её ребёнок».

Ю.М. Петряевская и Шура Монюшко.

В этой книге я нашла секреты женского тела и объяснения тайн моего организма. Книга была полезным чтением: объясняла процесс родов и избавила меня от ошибочного убеждения, что каждые роды требуют хирургического вмешательства. Обстоятельный автор дал исчерпывающее объяснение, сопровождаемое иллюстрациями, о развитии зародыша: от клетки до рождения. Он ни на один момент не отклонился от темы, указанной в названии: мать и её ребёнок. У меня возникло впечатление, что во всей этой истории у отцов нет никакой роли. Только постепенно я поняла роль отца. Я помню, когда мы препарировали растения для гербария, отец дал краткий урок ботаники: «Видишь, это рыльце, а это столбик. Если с помощью ветра или насекомых в семенник попадет цветочная пыльца, начинают развиваться зачатки и из этого получается семя. У животных и людей происходит то же самое». Что касается конкретных данных, я могла полагаться только на свою интуицию.

В книге «Мать и её ребёнок» писали и о яичниках (в русском и французском языках яичник и завязь обозначаются одним словом.) Это привело меня в раздумья. Одним словом, пыльца нужна и для ребёнка. Я уже знаю то, что ребёнок рождается из-за любви мужчины и женщины. Влюблённые целуются, и так пыльца мужчины попадает в яичник женщины. Пока такой ответ меня полностью удовлетворял. Я и сегодня не понимаю, за что врач Жук, который написал это научно-популярное произведение для женщин, и особенно для матерей, удалил со страниц свой книги отцов? По всей вероятности, из-за тогдашней стыдливости эта же причина руководила русскими писателями, которые изображали самые страстные моменты любовных сцен тремя точками. Этот дух проявлялся и в том, что одна моя подруга, которая, между прочим, дала мне точную информацию о «пыльце», заявила со вздохом: «Я не могу представить себе, что и мои родители делали такое...» Сейчас даже и представить себе будет трудно, что когда-то мы так думали. Однако тогда, в тринадцатилетнем возрасте, любовь для меня равнялась поцелуям. Я почерпнула это от русских классиков, где большую роль играют нежность и «чистая любовь» и где авторы, по-видимому, осуждали интимность.

Тем летом я много читала. Особенно народников, которые внушили мне братские чувства к униженным и оскорблённым, после чего во мне вспыхнул гнев против их угнетателей. В это же время я полюбила и юмор с иронией. Том Сойер и Гекльберри Финн стали моими друзьями. Даже произведения Салтыкова-Щедрина нашло во мне отклик.

Много амбивалентных чувств созревало в моей душе. Я стала чувствительной и раздражительной, часто приходила в отчаяние из-за пустяков, позволяла себе делать ничем не объяснимые поступки. Например, когда к нам на ужин пришли проезжавшие через город гости, и на десерт был подано приготовленное мной мороженое. Почему я пришла в ярость? Я уже не помню. Помню только, что я взяла свою тарелку, подбежала к окну и выбросила свою порцию мороженого. Так я хотела уничтожить кого-то или что-то? Или как будто я сама выбросилась с этажа?

Моё настроение стало, наверное, хуже и оттого, что отец — об этом я уже рассказывала — хотел обезопасить меня от потенциальных любовных приключений. Боялся ли он того, что если я влюблюсь, то не смогу доучиться и не буду врачом, как мы оба хотели? Не знаю, но точно, что на этот раз он подошёл к делу радикально. Он сильнее прежнего вдалбливал в меня, что я некрасивая и любовь, кокетство и флирт — не для меня. Я должна была завоёвывать своё место в обществе интеллектуальными достоинствами, которые были важнее красоты. Однако меня больше привлекала красота, чем превосходство ума, и утверждения о своей некрасивой внешности я переживала как чувство собственной неполноценности, будто бы я была горбатой. Открыть душу кому-нибудь? Однако как найти слова к таким чувствам, которые трудно выразить словами? Я очень много думала об этом и истерзалась. Отца всё больше и больше поглощали дела поселенцев. Всё лето приезжали студенты-выпускники, они занимались почвоведением и рыли артезианские колодцы. Это было самым главным — утолить жажду людей и животных.

Отец решил, что будет снимать квартиру в Омске, и Каролина, Дмитрий, я и Наташа, дочка коллеги отца, будем жить там. Каролина поехала вперёд, чтобы привести квартиру в порядок. Меня взял с собой один гость, ехавший в Петропавловск, и там посадил меня на поезд, который отправлялся в Омск раз в день. Десятичасовая поездка на поезде в одиночку! Я была горда. В купе меня встретили с любопытством и интересом. Кто я? Почему и куда еду? Кто мой отец? Я устала от этих вопросов, вышла в коридор, прислонилась к окну и стала смотреть в степь. Вдруг кто-то меня схватил за плечи и развернул к себе. Я ещё не успела прийти в себя от изумления, как он поцеловал меня в губы. Через секунду он уже исчез. Я пришла в ужас и вбежала в купе. Я не выдала себя своим спутникам ничем, ни одним словом.

В Омске Каролина, весело, улыбаясь, встречала нас на платформе. По-видимому, она была довольна предоставленной ей возможностью опекать всех нас троих. Когда родители доверили ей нас, то в принципе облекли её властью руководить нашей повседневной жизнью. Нам строго наказали подчиняться ей. Какая наивность! Никто из нас не хотел подчиняться Каролине. Мы сразу начали бунтовать против неё. Родители просчитались в том, что мы не будем соблюдать повеления и запретительные приказы Каролины без их поддержки. Она могла бы добиться цели только дружеским подходом. Однако Каролина — и дружба! Она давно стояла у меня поперёк горла, и я настраивала своих товарищей против бедной старой девы.

Каролина почувствовала, что с нами ей будет беда. Она попробовала нас убедить методом, который предлагала Кармен Сильва, известная в то время писательница и румынская королева: завоевать мужа можно через его рот и живот. Каролина, так как она была немкой, хотела укротить нас немецкими блюдами. По воскресеньям она пичкала нас жареным гусем. Он был лакомым кусочком с тушёной капустой и яблоками. Нельзя было умалять и вкус десерта со сливками. Но «подливку» всегда портила Каролина: подача на стол служила для неё педагогическим инструментом. «Пожалуйста, этот большой кусок ты заслужил, потому что ты слушался меня. Ты не получишь столько, потому что ты баловался». Если бы у неё не возникло идеи оценивать наше поведение порциями, мы могли бы её полюбить. По крайней мере — по воскресеньям.

В гимназии начало учебного года принесло много изменений. В пятом классе на втором этапе обучения мы получили много новых предметов, а вместе с ними и новых преподавателей. Преподавать начали мужчины. Может быть, просто не было женщин, которые могли бы научить нас основным знаниям алгебры, геометрии и истории? Или дело было в том, что мужчины-преподаватели носили «академический значок», который означал, что они окончили университет? В то время женщины не могли попасть в университет. Появление в школе мужчин сочеталось для нас с необычной либеральностью. Например, наш преподаватель истории Шесток не обращал внимания на даты и мог сделать скучный материал учебника интересным буквально несколькими словами или остроумным анекдотом. Этим он достиг среди нас большого успеха. Шесток был молодым мужчиной с каштановыми волосами, большой головой. Он был склонен к облысению, и выпадение его волос было на руку его обожательницам. По тогдашней моде обожательницы хотели владеть предметом, который раньше принадлежал возлюбленному. Этим предметом могла быть просто пуговица, однако пуговицу трудно достать, проще всего — один волос. На воротнике формы Шестока было много волос, однако было бы опасным предприятием украсть волос именно оттуда. Кто-то из нас сообразил, что много волос должно быть и на его пальто. Девушки тайком пробрались в гардероб, действительно нашли там волосы, и предложение полностью удовлетворило спрос. Из-за швейцара это тоже не было полностью безопасным. Но что только не сделает человек из-за своего любимого! Воодушевлённые этим примером, ученицы другого класса тоже прошмыгнули в гардероб и вместо одеколона обрызгали калоши своего идола ладаном. Нужно добавить, что все эти странные поступки содержались в секрете от взрослых и от предмета поклонения. Если не ошибаюсь, я оставалась только рассеянным наблюдателем этих игр, может быть, потому, что я смотрела на своих товарищей с высоты призвания к профессии врача, или потому, что я играла роль мудрой Минервы.

В последние месяцы года я стала беспокойной. Появившаяся весной менструация не начиналась один или два раза. Я была в полнейшем смущении. Может быть, тот человек в поезде оплодотворил меня, когда поцеловал? Я стояла к нему спиной, и когда он подходил перед поцелуем, он положил свои тяжёлые руки мне на плечи. Я знала, что цыплёнок появляется в яйце, только если перед выводом птенца петух прыгает на спину курицы. И я читала в книге «Мать и её ребёнок», что отсутствие очередной менструации является признаком беременности. Господи! Неужели я буду девицей с ребёнком? Все знают, что это стыд и позор родить ребёнка вне брака. Может быть, я обречена на позор? Меня часто мучили подобные мысли. Я щупала свой живот и смотрела на себя в зеркало. Мой живот не изменялся, он оставался плоским. Но тогда почему не было кровотечения? Меня долго терзали эти сомнения, вплоть до того момента, когда в моём организме восстановился баланс и он стал работать по-прежнему. Если бы ложная стыдливость не воспрепятствовала бы мне открыть кому-нибудь душу, сколько неприятных моментов я могла бы избежать!

В нашем «студенческом общежитии» вскоре окончательно расстроился порядок и нарушилась дисциплина. Ситуация осложнялась и тем, что я часто ссорилась с Дмитрием. Ведь я была старше и поэтому заявляла своё право давать ему указания. Как и в прошлом, он сейчас не принимал это моё право, и поэтому мы часто спорили и грызлись. Дмитрий жил за перегородкой, где он мог избежать моего нападения и вторжения Каролины. Но и в нём жил дьявол агрессии: как-то раз он в ярости перебросил через перегородку свой полный ночной горшок в надежде попасть в меня. Но атака не достигла своей цели, и горшок едва не угодил в голову Каролине. Но мы с Дмитрием всегда были заодно, когда дело доходило до какого-нибудь запрещённого занятия. Кому в голову пришла идея сделать мороженое, смешивая повидло со снегом? Точно, что не в голову Наташи, которая издалека наблюдала за нашими совместными с братом выступлениями против Каролины. Само изготовление было несложным. Достаточно только было спуститься во двор за снегом. Однако откуда взять повидло? Так как кладовки или специально предназначенного для этого шкафа не было, Каролина держала огромную посудину с повидлом в сплетённой из вербовых прутьев корзинке, которую от всех нападений — как она считала — должен был защитить прилагавшийся к ней замок. Однако прутья из вербы оказались гибкими. Мы могли засунуть руку и черпать ложкой сладкую массу. Конечно, это мороженое не было таким вкусным, как то, которое мы делали дома, но, как говорят, на безрыбье и рак рыба. Каждый раз, когда Каролина уходила из дома, мы имели возможность становиться гурманами. Но — о, ужас! Однажды мы заметили, что случайно испачкали повидлом и посудину, и её вместилище. Последовала шумная сцена. В еженедельном доносе Каролина рассказывала о нашей проказе на своём, по-немецки ломаном русском языке и добавляла, что если в том же духе продолжится и дальше, то она не берёт на себя роль гувернантки и ангела-хранителя. В приписке стояло: «Елена выпила сливки, которые я хотела взбить в воскресенье».

Приближалось время выпускных вечеров, и у меня появилось неудержимое желание попасть на кадетский бал. Так как я уже не жила у Некрасовых, было ясно, что путь туда для меня закрыт. Но одна моя одноклассница сказала, что её мать возьмёт заодно с ней и меня. Я была уверена, что Каролина не согласится, но я решила, что мне на это наплевать. Об одежде не надо было заботиться: форма и белый фартук были обязательными. Но обувь... В то время в магазинах продавали только два типа обуви — чёрную и жёлтую, как яйцо. Жёлтую обувь надевали на самые торжественные события. Она была похожа на тапочки, однако казалась мне восхитительной, даже в сочетании с чёрными колготками. Кроме того, в те времена носили именно такие вещи... Я должна была получить специальное разрешение, чтобы надеть такую обувь. Была ли я неосторожной? Или Каролина была очень бдительной? Когда я захотела упаковать жёлтую обувь, она заметила это. Она потребовала немедленно положить её обратно. Я сопротивлялась, она упорствовала, и наконец, поняв, что словами ничего не достичь, захотела насильно отобрать у меня обувь. Во время потасовки Каролина поцарапала мне руку (следы от этого ещё видны) и испугалась при виде крови. То, что я не захотела плясать под её дудку, вывело её из себя.

Бал, по крайней мере для меня, не удался. Меня приглашали очень редко, и я могла довольствоваться только наблюдением за танцорами и танцовщицами. Более того, глупая случайность сделала меня смешной. В спешке я плохо завязала верёвочку нижней юбки, и во время кадрили, когда все кричали: «Avancez! Reculez!», моя юбка сползла и белым колоколом обернулась вокруг моих ног. Схватить её, подбежать к наблюдающим молодёжь взрослым и поддёрнуть её на место было делом нескольких секунд, но, тем не, вечер был окончательно испорчен. Я незаметно села в угол и стала дожидаться конца бала, чтобы по договорённости меня проводили домой.

Моё бегство положило конец истории с Каролиной. Она отдала своих воспитанников обратно родителям. Дмитрия разместить было несложно. Со мной дело оказалось труднее. В конце концов я попала в семью образованного либерального чиновника, в которой было два мальчика, бывших моложе меня. В отличие от Чекасовых и Некрасовых в этой семье много читали, по вечерам никогда не играли в карты и никто не демонстрировал своих артистических способностей. Они проводили время за разговорами, живыми спорами и часто обсуждали студенческие волнения и посланных против студентов казаков. Также они часто обсуждали войну в дальнем Трансваале, где англичане боролись с мирными бурами. Мы с уважением произносили имя Бота и с осуждением — Джозефа Чемберлена: этого государственного деятеля презирали не менее, чем в наше время, скажем, Пиночета. Мальчики часто поддразнивали меня: Ленка-Чемберленка! Они осмеливались на это, несмотря на то, что они оба были маленькими, но вдвоём чувствовали себя сильнее меня, а в то время у мальчиков было такое право (если не обязанность) придираться к девочкам.

Мама — Эвелин  — была полячка, образованная женщина, хорошая мать, шила она прекрасно: у неё я научилась кроить и шить по-взрослому. Я сделала себе платье под её присмотром, и это наполнило меня ощущением самостоятельности. Через шесть-семь лет я снова встретилась с : она жила в подполье как член революционной партии.

Наступил Великий Пост: в это время всем христианам надо было исповедоваться, а на другой день — причащаться. Моя смятенная душа успокоилась. Я обратилась к религии, ушла в себя. Когда у католиков человек исповедуется, священника не видно, и это облегчает признание в грехах. Однако православная церковь не знает исповедальни, и разговор наедине с носящим орарь священником напоминает повседневный диалог. Вернее, напоминал бы, если бы грешник мог сам перечислять свои грехи. Потому что на практике исповедь ограничивалась ответами на вопросы священника. И грешник, боясь согрешить против добродетели скромности, всегда отвечал: «Да, отец, я согрешил». После этого, когда исповедник опускается на колени перед священником, тот покрывает его орарем и отпускает его грехи во имя Отца, Сына и Святого Духа. В этот волнующий момент, пытаясь совладать с душевным разладом, я думала о том, что было бы важно рассказать священнику. Но как? Ведь он ни о чём не спрашивал! Согрешила ли я или нет, когда молчала? Нужно ли признаться, какие мысли меня занимают? Меня волновала мысль, что мой отец атеист и, наверное, оставить его в этом состоянии, тоже грех. Однако я не знала, с чего начать. Я чувствовала, что его атеизм ладит с моей верой, ведь, несмотря на его дикий радикализм, я люблю и уважаю его.

— Отец, мой папа не верит в Бога... — сорвалось у меня с языка.

Сквозь орарь до меня донёсся приглушённый голос священника:

— Этого не может быть. Только безумцы могут сомневаться в существовании Бога.

Во мне что-то разорвалось. Ка-а-ак? Мой умный и справедливый отец, который помогает поселенцам в их тяжкой участи, безумец? Я мысленно осыпала священника проклятиями. После того, как он отпустил мне грехи, я встала и потеряла веру. На другой день, хотя я и стояла в очереди к причастию за телом и кровью Иисусовыми, я уже знала, что порвала с Богом. Я ходила на службы, я была обязана на них ходить, но слушала молча, не двигаясь, с опущенными руками.

— Что с тобой? —  спросила меня надзирательница. — Даже не крестишься! Молись!

Я сердито посмотрела на неё, но даже не пошевельнулась. Конец года прошёл в разброде чувств и мыслей.

Благодаря моей хорошей памяти и лёгкому материалу, в учёбе не возникало никаких сложностей. Однако в графе «Поведение» было много следующих замечаний: задира, невнимательна, читает на уроках и т. д. Я действительно много читала, в том числе и на уроках. Сначала я читала всё, что попадало мне в руки: вестерны, приключенческие романы, а потом начала читать классиков. Я познакомилась с Чеховым, Горьким и со всеми молодыми русскими авторами, которых публиковало издательство «Знание» в серии в зелёном переплёте, ставшей любимыми книгами русской интеллигенции.

Зимой ходили всякие слухи о студенческих демонстрациях. Казаки бьют студентов похожими на канчуки нагайками, а потом демонстрантов ссылают в Сибирь или в Арктику. В моих чувствах к студентам смешивались почитание с недоумением. Почему царь, который по определению добрый, дозволяет депортировать их? Ведь все они за благородные дела, за справедливость. Что касается несправедливости, последнее время я сама часто её испытывала на себе. Например, я уже давно не получала на руки регулярно высылаемые отцом пятьдесят копеек, объясняя себе это тем, что «вела себя плохо». Плохое поведение? Наверное, никто ничего не говорил  про эти пятьдесят копеек, и я не думала, что Эвелин считала меня плохой. Но опасаясь того, что она может мне отказать, я не смела заговорить с ней про свои карманные деньги. Эвелин всегда защищала меня от нападок своих озорных ребят. Если бы у меня было пятьдесят копеек, я бы подарила ей цветы в фарфоровой вазе. Я как-то подарила такую вазу и Юлии, когда у меня были деньги. Да, я чувствовала себя жертвой несправедливости. В один прекрасный день я нашла решение: у мальчиков в их комнате была копилка. Я колебалась недолго: после того как я основательно потрясла её и засунула туда спицу, мне удалось вынуть достаточно денег, чтобы купить  подарок. Мне кажется, что они так никогда и не догадались об этой моей проделке.

Эвелин продолжала со мной заниматься, её уроки стали основой моих познаний в шитье.

— Видишь, здесь надо ушить, так идёт линия тела... На подол юбки (в то время носили длинные юбки) положим специальную ленту, и тогда она не будет разлезаться...

Я была благодарна ей, потому что мне уже надоело носить мою пуританскую одежду, и чувствовала, что уже скоро смогу шить себе вещи по своему желанию. Я была бы рада, если бы и Юлия стала бы одеваться красивее, и когда я однажды нашла в чулане корзину с кружевами, то украла и спрятала её, чтобы — когда вернусь домой — украсить ими платья Юлии. Смысл понятия кражи начал во мне размываться. Я совершила ещё одну кражу. В тот раз случай был более серьёзным, и в очередное искушение ввело меня желание быть красивой. Мне очень хотелось иметь перчатки размера пять или пять с половиной, благодаря которым мои руки могли бы казаться более красивыми. Я украла их из магазина на главной улице Омска. Из этого мог бы выйти огромный скандал: меня могли бы выгнать из гимназии или бог знает, что ещё это могло бы повлечь за собой. Но в магазине ничего не заметили. Между прочим, перчатки оказались мне малы, и в ужасе от своего прегрешения я выбросила их в уборную.

Вся в слезах я прощалась с Эвелин и её семьёй. Кончалась сибирская командировка главы этой семьи, и они возвращались в свой родной город — Харьков. Я тоже уезжала домой на летние каникулы, и на этом закончился мой подростковый возраст. Внутренние бури сменились ритмичным прибоем. Дома степь, лес, озеро подействовали на меня умиротворяюще. Езда верхом чередовалась с лазанием по скалам. Мы совершали прогулки в степь для сбора земляники или посещали какой-нибудь киргизский посёлок, где мы купались или катались на лодке. Я сшила для нашей парусной лодки флаг с французским названием Hirondelle (Ласточка), бывший очень элегантным и, между прочим, свидетельствовавший о моём знании французского языка. И ещё читала. Беспрестанно.

Всё больше молодых людей, студентов-выпускников, осваивавших профессию инженера, ходило среди нас — они обычно приезжали рыть колодцы для поселенцев. Они навещали и нас, и из разговоров с ними передо мной открывался новый, незнакомый мир. В этом странном мире демонстранты ходили по улицам, рабочие бастовали, и всё это они совершали за лучшее будущее, без боязни, не опасаясь тюрьмы, ссылки. Я чувствовала, что я тоже причастна к этой семье, похожа на них и на Верцингеторикса, рассказ о котором я недавно прочла в учебнике истории, переведённом для молодёжи с французского языка.

Лето выдалось жарким и сухим. По вечерам мы видели вдали в степи зарево большого огня. Горела сухая трава. Под воздействием ветра языки огня плотной стеной двигались вперёд. Все беспокоились за урожай: знакомый по европейской части России голод мог появиться и в Сибири.

Наступило начало учебного года, и я с тревогой думала о том, в какую семью попаду на этот раз. К счастью, мои опасения оказались напрасными, и меня приняла семья, которая мне понравилась. Они были бездетными интеллигентами, обращали на меня мало внимания и не принимали меня за ребёнка, которого следует воспитывать. Квартира оказалась просторной, и я могла уединяться в любой момент, когда хотела этого. Они разрешали мне одной ходить кататься на коньках в городской парк, переоборудованный зимой под каток. Здесь во время катания студенты заводили дружбу и любовь. Это была общественная жизнь, которая ранее мне была неизвестна. Я неоднократно посещала театр. Круглое деревянное здание было на самом деле цирком, его использовали цирковые труппы и бродячие комедианты, выступавшие там во время своих гастролей по транссибирской железной дороге. Наверное, оно было бедным и обшарпанным. Но в моих глазах оно казалось прекрасным. Здесь я первый раз в жизни услышала оперу. Ставили «Ивана Сусанина» Глинки, имевшую в то время название «Жизнь за царя». Других постановок я уже не помню, но после этого мне захотелось делать представления дома.

Хозяева дома дали мне разрешение на то, чтобы ко мне приходили мальчики и девочки, и я воспользовалась им. Мы выбрали пьесу, поделили роли, а потом каждый списал свою роль. Мы выбрали фарс, в котором два старых человека решают пожениться. Даже само по себе это было уже смешно. Мне достался куплет:

Если у нас не будет детей,

Нам довольно будет и щенков...

Мы начали репетировать и замечательно развлекались. Моей радости мешало только сознание того, что я некрасивая. Правда, я играла роль старушки, но я хотела бы быть красивой и в этой роли. Я была противоположностью тогдашнему идеалу красоты. В то время «в лучших кругах» любили романтическую грусть, печаль, желание умереть, продолговатое, бледное лицо. А я любила смеяться, моё лицо было круглым, с обыкновенными розовыми щеками, как у крестьянки. Сверх того, в моде была стройная, худая фигура, а меня никак нельзя было назвать тонкой. В какой-то момент я решила, что буду носить корсет, чтобы скрыть свою забавную округлость. Я потратила свой первый заработок на корсет, но мне пришлось выбросить его из-за насмешливых замечаний отца. Между прочим, его действительно было неудобно носить.

Нужно признаться: я пробовала приобрести и «интересную бледность», которая тоже была в моде. Стоя перед зеркалом, я попробовала закурить. После первого же вдоха у меня началось головокружение. Мне нужно было смириться с тем, что я выгляжу так, как выгляжу. Изучая собственную внешность в зеркале, мне показалось, будто я всё-таки нашла нечто, что уравновешивает мой не очень привлекательный образ. Я установила, что у меня красивый лоб; это было легче всего, потому что мода не предписывала, как должен выглядеть красивый лоб. Утешившись подобным образом, я усердно принялась за подготовку нашего представления. Но мне не повезло: я, как и другие члены драматического кружка, заболела свинкой. Кто заразил остальных? Секрет. Однако было необходимо отказаться от показа спектакля. Тогда я захотела читать стихи. Ещё в Верколе во время длинных зимних вечеров мы с удовольствием слушали, как отец читает стихи. Он пытался и меня научить читать стихотворения выразительно, но в то время подобные вещи меня не интересовали. Сейчас же мы в гимназии изучали русскую литературу — тщательно подвергнутую цензуре русскую литературу, — и в классе надо было читать стихи. Шесток с одобрением кивал головой моему исполнению и ставил мне хорошие отметки. Воодушевившись этим, я старалась дома исправить свою дикцию, придавать каждому слову смысл и не глотать ни одного звука. И когда в гимназии состоялся литературно-музыкальный вечер, то моё имя также фигурировало в программе. Мне аплодировали! Какие чудесные ощущения! Я чувствовала себя героем. Мне хотелось бы продолжать своё выступление, но для этого у меня более не было возможностей.

Не только моё выступление стало источником новых впечатлений. Нам не был знаком молодой человек, в то время ставший восходящей звездой на небосводе литературы, который читал нам стихи Горького «Песнь о Соколе» и «Буревестник». У этих свободных стихотворений была даже захватывающая музыкальная ритмичность. Всех нас очаровали борьба и храбрость, страстный голос сокола, зовущего к счастью в высокие сферы. По сравнению с подлостью мелочного существования это счастье казалось желанным, даже если путь к нему смертельно опасен. О как мне хотелось бы быть соколом! Или буревестником, который парит над морем, как чёрная молния, пока на небе собираются свинцовые тучи. Он с нетерпением ждёт начала бури, презирая трусливо прячущихся птиц.

Я была не единственной, кто догадался, что символизирует сокол, и какой бури ждёт буревестник над морем. Хотя в Омске не издавались газеты, и город был полностью аполитичным, отклики революции дошли и до нас. И среди молодёжи многие понимали, на что намекают эти стихи. В сердцах начало зажигаться, хотя пока и нерешительно, желание действовать. Консервативное начальство нашей гимназии дало маху, когда согласилось на публичное чтение этих двух «диверсионных» текстов.

Прошёл год с того момента, как я отошла от религии. Я также участвовала в службах, как и другие ученики, но уже скорее по принуждению. Во время Великого Поста службы продолжались до поздней ночи. В скудном свете горящих перед иконами лампад и свеч мы могли позволять себе большее, чем днём. Пока священник был занят у алтаря, почему бы набожным ученицам не помолиться стоя на коленях? А так как их не видно, почему бы не усесться удобно на полу? И почему бы им не погрызть кедрового ореха, в изобилии произрастающего в тайге? Достаточно надкусить скорлупу, она ломается, и тогда языком возможно достать вкусную сердцевину. Только нужно было быть аккуратными — не разбрасывать скорлупу, а заботливо собрать её в карман и не оставлять за собой улик. На дневных службах мы не могли проводить время за таким развлечением.

У нас  была единственная возможность выйти из строя. Если ученицей овладевает недомогание, она может сказать надзирательнице: «Ольга Ивановна, у меня болит голова» или что-то в этом роде, и после этого получает разрешение уйти. В качестве медицинского пункта использовалась маленькая комната рядом с часовней, оборудованная скамейками и столом. Водопроводный кран, может быть, единственный в гимназии, и ящик с красным крестом дополняли перечень оборудования. Когда мы плохо себя чувствовали, именно сюда нам и надо было идти. Здесь мы чувствовали себя хорошо, могли общаться, и пока одна из нас сторожила у двери и давала тревожный сигнал при приближении надзирательницы, мы развлекались коллективными настольными играми. Когда входила надзирательница, мы уже давно прекращали игру и усердно прижимали мокрые платки к болящим лбам. Когда опасность миновала, мы продолжали дальше свои игры.

В какой-то момент у некоторых кадетов возникла идея молиться не щадя своих сил и в нашей часовне. Они устроились за той колоннадой, которая отделяла коридор от большого зала, то есть именно на том маршруте, по которому проходили мнимые больные. С этого времени у учениц недомогания стали более частыми, и это привлекло внимание классных дам. Они обнаружили, что во время хождения девушки тайком перемигиваются с кадетами, разговаривают с ними и даже обмениваются письмами. После этого надзирательницы стали относиться к нашей головной боли несерьёзно, и нам пришлось скучать, простаивая во время службы. Мы посчитали этот указ несправедливым. Почему бы не запретить кадетам посещать нашу церковь? Однако не могло быть и речи о том, чтобы мы совали нос не в свои дела. Тогда у меня возникла блестящая идея. В интересах общего блага я могла совершить благородный поступок и вместе с тем доказать свою смелость.

В один прекрасный день я попросила разрешения выйти в туалет (нам никогда не отказывали в такой просьбе) и проскользнула в гардероб у входа, где — я об этом знала — висела верхняя форменная одежда кадетов. В этом же месте в большом ящике хранили и мел, который швейцар раздавал нам, когда мы должны были писать на доске. Однажды, когда меня послали за мелом, я заметила, что кроме маленьких кусков мела там есть и меловая пыль. В гардеробе не было ни души, я сняла кители кадетов и впихнула их в ящик с мелом. Я злорадствовала, представляя себе, какие мины будут у кадетов. Откровенно говоря, после того неудавшегося бала я была в обиде на них, а сейчас, после того как они лишили нас нашего развлечения, моя неприязнь перешла во враждебность. Они заслужили это, пусть убираются молиться куда-нибудь в другое место! Я вернулась в капеллу. Ничего особенного. Когда мы выходили, я слышала, что все только и говорят о том, что кители кадетов вымазаны в пыли, однако я сделала вид, будто бы меня это не интересует. Но на другой день я уже не могла больше молчать, желание похвастаться взяло во мне верх, и я выложила всё от корки до корки своим одноклассницам, конечно, требуя, чтобы они держали это в большом секрете. Скоро уже все знали, что произошло. Сразу после первого урока меня вызвала к себе директорша.

— Значит, они знают, — подумала я, — сейчас меня будут выгонять.

С этой уверенностью я перешагнула порог кабинета директора. Директорша была строгой, элегантной, вызывающей уважение, и, к моему удивлению, удовлетворилась только тем, что «намылила» мне шею и не вынесла свой роковой приговор. Как позже я выяснила, им надо было обсудить этот случай на преподавательской конференции.

На большой перемене весь класс бурлил: кто на меня донёс? Мы начали подозревать маленькую блондинку, которая ябедничала уже несколько раз. Подозрение скоро подтвердилось тем, что она потихоньку ушла, по-видимому, чувствуя себя виноватой. После этого остался только один вопрос: как её наказать? Если бы мы были мальчиками, мы бы её просто побили. Однако девушки пользовались более утончёнными методами. Мы хотели, показать ей, что её презирает весь класс.

— Давайте напишем на её парте «свинья», — предложила я, — и давайте подпишем это так: «Весь класс».

— Хорошо, хорошо! — кричали со всех сторон.

Я заявила, что готова сделать это сама, но если ябеда пожалуется, и надзирательница будет спрашивать, кто это написал на парте, весь класс встанет как один человек.

— Хорошо, хорошо, — услышала я снова. После этого я пошла и написала «клеймо». 

Всё произошло так, как я и предполагала. Надзирательница решила найти виновного. Мы сидели на своих местах, а она сухо и торжественно ходила перед первыми рядами.

— Кто посмел обидеть одноклассницу?

Я встала. О, ужас! Полная тишина. Не было хорошо знакомого шума, когда весь класс встаёт как один человек. Все остались сидеть. Я играла в азартную игру и — проиграла. Я проиграла игру против преподавателей и потеряла авторитет среди одноклассниц. Разочарованная, я чувствовала себя преданной. Только потом я осознала, что была не права. Я заявила, что все будут вставать, однако не уверилась в том, хотят они этого или нет. Я стала жертвой собственных фантазий, когда думала о том, что весь класс будет делать, как я. Как бы то ни было, но в эти минуты я чувствовала себя разочарованной и несчастной.

Преподавательская конференция оказалась снисходительна: меня не вышибли. Постановив, что я могу закончить шестой класс в Омске, преподаватели собирались порекомендовать моему отцу, чтобы я продолжила учёбу в другом месте. В середине весны я получила письмо от отца: он сообщал, что его переводят в маленький город, в пятистах километрах на юг от транссибирской магистрали, в Минусинск, на берега Енисея, который брал своё начало в Китае и впадал в Ледовитый океан. К сожалению, там не было средней школы. Мне придётся окончить два класса гимназии в Красноярске.

С отцом произошла история, схожая с моей: у него возникли проблемы с местными властями. Из-за засухи урожай не уродился. Угроза голода уже повисла над благословенным краем. Отец мобилизовал всех на помощь. Он смог кое-что раздобыть, но этого хватало только на то, чтобы время от времени раздавать суп голодающим детям. И даже этого он смог достичь только через трения с местными властями. Сверх того, на отца смотрели косо и потому, что он не ходил в церковь, и в последнее время он даже не посещал службы в честь дня рождения царской семьи. Проблемой были ещё и его либерализм и свободомыслие. Я думаю, что в министерстве посчитали, что такой ненадёжный, деятельный элемент нежелателен в этом нестабильном краю. Его перевели в более спокойный край, и даже с повышением. Он стал инспектором водных и лесных дел, ему доверили тайгу, покрывавшую девственной пущей территорию до китайских границ. В южной части этого края в глухой тайге находились горы. Здесь жило большое количество различных диких животных, белки, медведи и разные олени. Так как многие дикие звери обладали ценным мехом, здесь на лыжах бывало много охотников. Также отмечу, что на окраине этого таёжного края, на берегу Енисея, была довольно большое село Шушенское, куда на некоторое время был сослан Ленин. В северной части области службы отца, на берегу Енисея и других рек, были маленькие деревни и хутора местных животноводов, русские называли местных жителей — несмотря на их происхождение – татарами.

Первой задачей отца было знакомство с подведомственной ему территорией. Таким образом, его начальники освободились от «подрывного элемента». Метод испытанный и старый, и сейчас бывает, что политика, присутствие которого становится нежелательным, назначают куда-нибудь послом.

Когда я рассказала отцу историю о «меловых кителях», он не рассердился на меня. Напротив, мы будто бы даже стали ближе друг другу, ведь мы оба питали антипатию к тем, кто против нашей воли принуждал нас ходить в церковь.

Омск уже начинал уходить из моей жизни. И уже в оптимистичном свете засиял передо мной Красноярск.

В июне вся семья, включая Николая, переехала в Омск. Затем последовал перерыв в несколько дней. Отец передавал официальные дела местному Управлению водных и лесных дел, и я готовилась к поездке.

Начинался новый период в моей жизни.

Продолжение следует.

Материалы по теме

1. ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ. В РАЙОНЕ БЕЛОГО МОРЯ. 1886-1896 (глава 1-я) (Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980)
2. 17 сентября — День работников леса в России (Монюшко Владимир Платонович — ученый-лесовод, фотограф, революционер, общественный деятель)