ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 4-я). В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ. 1904 – 1905

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материалы предоставлены правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова.

Начало: часть 1-я; часть 2-я; часть 3-я.

Сентябрь 1904 года. Восемь месяцев русская армия терпит поражение за поражением в бесконечных степях Маньчжурии. Всем известно, что главный штаб бессилен и глуп, что в хаосе тыла как сыр в масле катаются воры и головотяпы. Армию, как пуповиной, связывает со страной единственная колея железной дороги.

Война замедлила движение на дороге, которое и без этого было не очень быстрым. Построили много разъездов, но поезда на одноколейной железнодорожной линии всё равно стоят подолгу. Рядовых солдат перевозят в двигающихся на восток вагонах без окон с надписями «сорок человек – восемь лошадей». Если поезд останавливается, люди с наслаждением выходят из вагонов — подышать свежим воздухом, подвигать онемелыми частями тела.

Я тоже выхожу из вагона третьего класса пассажирского поезда. Наслаждаюсь ветерком, ласковыми осенними лучами солнца, молодым солдатам от этого тоже хорошо. Слышатся гармоника, пение. Там и сям в центре круга молодые солдаты самозабвенно танцуют русский танец — трепак — или борются между собой.

Возвращающиеся с востока поезда красноречиво свидетельствуют о поражениях русской армии. Из вагонов для крупного рогатого скота медленно, неуклюже выкарабкиваются странные фигуры. Грязные, оборванные шинели пестрят когда-то белыми, а сейчас — серыми, окровавленными повязками. Это пушечное мясо уже не годно для войны... Видела я и несколько санитарных поездов. Интересно, кто те избранные, которые имеют возможность ехать в этих поездах?

Наш пассажирский поезд двигается сравнительно быстро. Каждый день курсирует два таких поезда: один — на восток, другой — на запад. И достаточно. Эти поезда вполне могут справиться с транспортировкой «чистой публики». Под «чистой публикой» подразумеваются государственные служащие, торговцы, «лучшие» промышленники, студенты, интеллигенция, то есть все те, кто не относится к «народу». Едущему «народу» подходит и грузовой поезд, перевозящий пассажиров. Там есть и четвёртый класс, и билет стоит намного дешевле. Что касается национальностей, они вообще едут не на поезде, а верхом на лошади или на верблюде, как, например, киргизы. В нашем поезде большинство пассажиров едет в вагонах третьего класса. Мало кто использует купе на четыре персоны — покрытые серым сукном места второго класса. Первый класс почти пуст. В одном месте на бархатном диване дремлет генерал, закутанный в шинель с красной подкладкой, в другом — какой-то штатский с серьёзным лицом читает газету или сидят элегантные дамы в корсетах. В вагонах первого класса чаще всего едут по бесплатному билету. Ехать бесплатно или дёшево можно и по-другому: безбилетником... Есть два типа «зайцев»: одни не покупают билет, но дают на чай. Многие делают это только из принципа. «Зачем платить казне?» Кондукторы очень любят такой тип пассажиров, некоторые из них могут скопить таким образом серьёзное состояние. Другой тип безбилетников — лютый враг кондуктора, потому что они пробуют ехать вообще без билета: они прячутся под сиденьями, пока контроль проходит мимо них. Публика в большинстве случаев на стороне «зайца», и тётеньки часто прикрывают их от назойливого любопытства кондуктора своими юбками.

Когда царит мир — поездка от Красноярска до Москвы продолжается шесть дней. Сейчас это минимум восемь дней. За это время пассажир привыкает к поезду, удобно устраивается в купе. В больших русских вагонах у каждого, даже едущего третьим классом, есть твёрдое как камень, но широкое спальное место. Пассажир завязывает дружбу со спутниками, пьёт с ними чай, с ними питается, на станциях выходит делать покупки или остаётся в вагоне, потому что нелишне последить за багажом. К пассажирским поездам выходят женщины из ближайших деревень, они устраиваются на земле с узлами, продают свежий хлеб, молоко, лесную малину, клубнику, смородину... Но лучше всего, если найдётся такой пассажир, с которым можно поговорить об интересных, «деликатных» вопросах, с которым сходишься так, что при разлуке чувствуешь, что приобрёл нового друга. Так проходит время в длинных поездках.

Мы уже проехали через безлюдную тайгу, следовавшую за Красноярском, — тот девственный лес, который сейчас относится к Кузнецкому промышленному центру. Мы уже проехали и Новосибирск (сегодня здесь расположен филиал Академии наук Советского Союза). Мы долго тряслись по Барабинской степи, про которую я учила в детстве, что она является колыбелью сибирской язвы. По обе стороны пути — болото, местами совсем белое от мириадов бабочек. После Омска сухой ветер в степи играет с волнами ковыля. Там и сям можно увидеть одинокого человека, едущего верхом на лошади или на верблюде, стадо овец или лошадей. Местами купола юрт указывают на летние стоянки киргизов. А потом Челябинск, Уфа, Сызрань, где мы переправляемся через длинный железнодорожный мост на другой берег Волги (сейчас, поблизости от моста, вода Куйбышевского моря вращает огромные турбины электростанции.) На восьмой день поездки появляется множество золотых куполов: Москва, златоглавая дворцовая Москва! После Красноярска, где живёт только тридцать тысяч человек, — Москва, где почти два миллиона жителей. Петербург, Москва... волшебство! Там бьёт ключом настоящая жизнь. Отец окончил гимназию в Петербурге. В детстве он часто рассказывал о чудесах столицы: «Если человек открывает окно ночью, то слышит шум большого города. Потому что Петербург живёт и ночью...»

У нас, в Сибири, люди, как правило, ночью спят. Только собаки «переговариваются» друг с другом... а потом, после полуночи и до зари, в определённые промежутки времени кукарекают петухи. В деревне их используют в качестве часов. «Я встал после вторых петухов», — это довольно точное определение времени. Но шум большого города! Как это романтично для молодой сибирской дикарки!..

От проезжавшего по мощёным улицам Москвы транспорта с колёсами, обитыми металлическими ободами, по ночам раздавался такой ужасный шум, что уже скоро городская поэзия рассеялась как дым. Я приняла этот атрибут цивилизации, но не была от него в восторге. Но конный трамвай, предок тряского, весело звенящего современного трамвая, полностью меня покорил. Удивительно приятное ощущение осталось и от посещения бани после восьмидневной поездки, где — городское чудо! — был и бассейн размером три на четыре метра.

Я была счастлива встретиться в Москве со своими земляками: многие из красноярских студентов учились в Москве. Они показали мне город. Было чем полюбоваться! Кремль, Третьяковская галерея! Они повели меня и в оперу. От них я узнала, что в политике дуют новые ветры, и что это изменение якобы является следствием убийства Плеве, ненавистного министра внутренних дел. Красноярские девушки и парни восхищались этим, потому что в нашем городе преобладало мнение, что настоящая революционная деятельность — это террор. Не отрицая пользу забастовок и крестьянских волнений, они считали важными и террористические акты, в том числе и «экспроприации» в форме ограбления банков и тому подобных действий.

Мы предполагали (и в самом начале так и было), что присвоенные деньги использовались на цели революции. Это мнение разделяли и власти, потому что они относились к таким «экспроприаторам» как к политическим преступникам, и когда я позже попала в тюрьму, то видела, что политические не отворачиваются от них, а общаются с ними как с товарищами.

Однако вооружённое восстание, которое должно было свергнуть царизм, ещё казалось довольно далёким делом. У меня ещё было время поучиться... Я продолжила своё путешествие на запад, туда, где маяком светило слово: «Берн». Там на медицинском факультете училось много сибирских девушек, так как дома они не имели возможности учиться на врача. Это запрещалось ханжескими обычаями того общества.

Так что я торопилась в Берн.

Ещё одна двухдневная поездка до Ченстохова, до тогдашней границы Российской империи. Прощайте, пульмановские вагоны со спальными местами, прощайте, милые, непосредственные русские пассажиры, прощайте, проводники, бегающие с так необходимой к чаю горячей водой. Теперь я начну знакомиться с узкими переполненными вагонами, где можно дремать только сидя. Может быть, я смогу склонить свою усталую голову на плечо какого-нибудь добродушного соседа... По пути я познакомилась с похожей на меня спутницей, но она ехала в Цюрих. Не знаю, какую картину мы представляли собой для «европейцев», но кажется, что по нашим лицам было легко понять, кто мы, потому что они общались с нами с какой-то снисходительной, ироничной доброжелательностью, как принято обращаться с детьми.

Мы смотрели на окружавших нас людей немного насмешливо. Блестели улыбки на лицах начальников станций с красными киверами, когда они видели в окне вагона двух весёлых девчонок. А девчонки тоже смеясь говорили по-русски: «Как смешно ты выглядишь, мой дружок!»

Нам тоже было чему удивляться. Необычными были для нас тирольские брюки. Необычно было уверенное поведение пассажиров, необычно, что в их речи так часто повторяются слова: Geld, Krone, Geschaft...

Дома нам обеим строго приказали не общаться с пожилыми женщинами. Совсем недавно произошёл большой скандал из-за истории с торговлей девушками: милые пожилые женщины вербовали девушек, обещая им всякое… в армию египетских и южно-американских проституток.

Члены общества «Марта» (Verein für alleinreisende junge Mädchen — Клуб юных девушек, путешествующих в одиночку) могли снабдить меня всеми необходимыми советами и информацией, поэтому дома мне наказали пользоваться услугами только этого объединения. Его представители были на всех вокзалах, их отличительным знаком была жёлтая лента на груди. Дома общества предназначались для девушек, путешествующих в одиночку, там можно было получить ночлег на несколько дней. Красноярские девушки всегда пользовались ими, и в моём представлении бернский дом «Марта» обещал быть каким-то домашним очагом, моим первым и надёжным кровом в Берне. Однако по пути со мной произошло небольшое приключение: в Цюрихe я вышла из вагона со своей новой подругой на несколько часов, чтобы посмотреть чудесное местное озеро. Поэтому приехала в Берн только после полуночи, международным поездом, в котором обычно «alleinreisendes junges Madchen» не ездят. Женщины с жёлтой лентой нигде не было видно. И, между прочим, я одна сошла с поезда, более никого не было.

Ничего, думала я, как-то продержусь в женском зале — в России днём и ночью на всех больших вокзалах имелись отапливаемые «женские залы» с диванами из красного бархата, они предоставлялись в распоряжение пассажирам-женщинам первого и второго класса. Билеты в эти залы никогда не проверяли. «Народ» никогда не проникал в эти помещения, но такая женщина, как я, относящаяся к «чистой публике» и с билетом третьего класса, вполне могла чувствовать себя равноправной в «женском зале».

Я таскала за собой два чемодана в поисках надписи «Damenzimmer». Я никак не могла её отыскать. Зато я услышала крик швейцара, владельца элегантной одежды: «Hinaus, hinaus» (вон, наружу), он подошёл ко мне и стал кричать прямо в моё ухо: «Hinaus!» Всё-таки, наверное, он признал во мне «дикую» русскую девчонку, потому что после он смягчился и сказал, что я могу оставить свой багаж в камере хранения Handgepack (ручной клади). Но «Damenzimmer» нет, сказал он и продолжал повторять: «Hinaus! Hinaus!» Так я узнала, что вокзалы в Швейцарии ночью закрыты.

Я вышла из вокзала. Тишина. Лунный свет. Дуговые лампы. Плескание фонтанов. Длинный ряд средневековых аркад. В таком случае я попробую узнать у полицейского, где находится дом «Марта». Однако полицейских нигде не было. Хитрые швейцарские полицейские обычно дремлют по ночам в отапливаемых будках, но об этом я узнала позже. Нет ни души. Я блуждала в полумраке. Боялась ли я? Нет. Но мне хотелось бы уже встретиться с каким-нибудь человеком. Я вспомнила погружённую в сон страну Спящей Красавицы. И вот, наконец, стук шагов. Я иду на звук и сталкиваюсь с каким-то мужчиной.

— Извините, вы не скажете, где дом «Марта»? — и, запинаясь, я рассказала ему историю моей длинной поездки.

— Дом «Марта» сейчас закрыт.

Тем не менее, неизвестный, очевидно, хотел мне помочь. Он проводил меня до ворот дома «Марта». Но мы напрасно звонили: ответа не было. В Сибири готовность помочь заставила бы любого встречного найти ночлег в своём доме попавшему в беду человеку или в любом другом подходящем месте. Однако мой швейцарский покровитель не был таким непосредственным. Но у него возникла прекрасная идея:

— Я провожу вас в такое место, — сказал он, — откуда открывается прекрасная панорама на наш парламент. При луне она особенно впечатляет. Там вы сможете дождаться утра.

Панорама действительно была красивой. Швейцарец пожелал хорошего отдыха и ушёл, по-моему, с сознанием выполненного долга. Таким образом, на холодной каменной скамейке, перед освещённым луной швейцарским парламентом началось моё знакомство с манерами, которые являются более или менее характерными для Запада: «drei Scritt vom Leib» (на расстоянии трёх шагов).

На другой день я смогла отыскать своих земляков, бывших уже опытными и давших мне несколько полезных советов. Я сняла комнату. Это было непросто! «Keine Russen!» — говорили везде. Никаких русских...

— Die Russen sind ja auch Menschen (русские тоже люди), — сказала, в конце концов, одна хозяйка. Я остановилась у неё. Что было причиной такого пренебрежения? Мне кажется, наш образ жизни, который был другим, чем на Западе, и то, что среди нас было много бедных людей. И то, что мы были ближе к природе... Наши условности, обычаи были другими. Я, например, не нашла бы повода для осуждения того, что мужчина даёт кров нуждающейся в том девушке. Однако я считала слишком смелыми блузки с таким большим вырезом, которые носили все швейцарки. В одежде я была такой же консервативной, как Маргарит Шляхта, католический депутат венгерского парламента эпохи Миклоша Хорти, которая в то время объявила войну короткой юбке. С этой точки зрения, М. Шляхта была очень воинственной и представила законопроект, по которому все сотрудники полиции должны быть оснащены двадцатисантиметровыми рейками, чтобы иметь возможность одним движением определять расстояние между краем подозрительной юбки и полом. Если оно оказывалось больше, чем двадцать сантиметров, даме надо было заплатить штраф.

Они презирали нас, русских, и за то, что по западным понятиям наш жизненный уровень был очень низким. По всей Европе, где жили политические эмигранты и студенты, существовала практика, что из снятых для одного или двух человек комнат делались помещения для совместного проживания нескольких людей. «И как они могут так жить! — возмущались бюргеры. — Что за гнездо разврата в этих притонах!» Несколько лет тому назад я видела славных парижан, которые также надували губы и делали такие же замечания, когда речь шла об алжирцах: «Никогда не знаешь, в какой момент взорвется внезапно выхваченная ими из кармана бомба».

Кроме того, за границей были и такие русские, которых окружали уважением за их толстую мошну. Высшие слои общества с радостью принимали их. У простых людей их образ жизни вызвал такие ассоциации, как князь, икра, шампанское, каракулевая шуба. Уважали и восхищались также и таинственным «славянским обаянием» русских «дам с камелиями», красотой «роковой женщины». Русские «femme fatale» стали героинями многих второсортных французских романов.

У русских, живущих в «респектабельной бедности», не было плохой репутации. Они получали поддержку из дома. Сейчас странно даже подумать, что в то время перевод денег — и внутри страны, и за границу — относился к самым простым почтовым операциям даже в том случае, если адресата, живущего за границей, при возвращении ожидала бы виселица. Это было не доказательством либеральных взглядов, а следствием патриархальной неорганизованности «старых добрых времён». И паспорта! В начале XX века в Европе было только две страны, где требовались паспорта: Россия и Турция. В России предварительным условием для выдачи паспорта было официальное подтверждение так называемой политической благонадёжности. А иностранец, в паспорте которого в графе «религия» (если такая графа существовала) было написано слово «еврей», не мог пересечь границу России. Был такой случай, когда приглашённого на конгресс иностранного учёного выслали обратно, потому что выяснилось его еврейское происхождение.

Возвращаясь к русским, живущим «в устроенной бедноте», вполне можно утверждать, что у них редко жило больше двух человек в одной комнате, они не голодали и не ходили в оборванной одежде. Они иногда покупали и книги, ходили в театр и ездили в небольшие поездки. К этому слою относились известные политические эмигранты: Плеханов, Троцкий, Мартов и руководители эсеров, как, например, Чернов. В это время в Швейцарии жил и Ленин.

Члены русской колонии не очень охотно общались с швейцарцами, за исключением тех случаев, когда это было крайне необходимо. Образованные швейцарские круги, конечно, интересовались русскими «нигилистами». Думаю, что хорошей демонстрацией инфантильности их представлений была пьеса, поставленная в то время в Швейцарии, в которой русские нигилисты носили бомбу в карманах чёрной одежды с красной подкладкой (лучший способ для маскировки намерений!).

Была в пьесе и семья помещиков, члены которой, окружив самовар, пели русский гимн того времени «Боже, царя храни», доказывая свою верность трону... Хочу добавить, что я не видела эту пьесу, а только слышала о ней. Возможно, что эта пьеса существовала только в воображении одного русского эмигранта, и таким образом он издевался над примитивными стереотипами, созданными швейцарцами о русских? К контактам со швейцарцами относились и весёлые, слегка провокационные возгласы швейцарских детей, сопровождавшие русских на садовых улицах пригородов: «Который час?»

В то время в Европе институты ещё не были переполнены. Иностранцам для поступления был необходим только аттестат зрелости. Моё поступление в конторе медицинского факультета прошло гладко, но затем я должна была явиться к декану кафедры. Я отправилась к нему.

Прислуга в белом чепчике открыла мне дверь. Приёмная... В наших приёмных обычно находился только ряд мягких стульев. А здесь — очень удобные мягкие кресла, кружевные занавески, прекрасные ковры, красивые цветы. Сидевший там мужчина вопросительно посмотрел на меня. «Ёлки-палки, какой молодой этот декан, — подумала я. — Никогда не знаешь, с какими странными вещами можно столкнуться в этой Швейцарии». Я представилась. Очередной промах. Он тоже всего лишь студент, и тоже ждёт. Такие мелкие оплошности, конечно, пустяки, но у некоторых молодых людей они могут поколебать веру в себя. Но, конечно, я была не первой и не последней из совершающих глупости. Как неловко действуют посланные в Европу студенты из африканских и азиатских государств, пока они приспосабливаются к европейскому образу жизни и обычаям. Но это особая тема! После поступления декан зачисляет новых учеников в ряды студентов Альма Матер. А затем начинаются лекции, лабораторные практики. Интересно, начнутся ли они для меня?

В это время в России била ключом политическая жизнь. Газеты сообщали об антивоенных демонстрациях, о подготовке к забастовке сибирских железнодорожных рабочих и о том, как революционеры превращали легальные собрания в политические летучки. Это происходило чаще всего по следующей схеме: допустим, в провинциальном городе местное медицинское общество читает лекцию о «Бальнеологической конференции, проведённой в Пятигорске». Сто двадцать человек слушают эту лекцию. Внезапно, около председателя появляется группа неизвестных или кто-то поднимается из зрительного зала:

— Важное сообщение!

Лектор замолкает, а пришелец начинает говорить.

— Граждане! (Товарищи!) ...Наступил час! ...Надо положить конец самодержавию!.. Мы проиграли войну... Положение рабочих невыносимое... Крестьяне живут в невообразимой нищете... Полиция, бюрократы безобразничают!..

И так далее.

Пока дежурный офицер полиции вызывает подмогу (тогда полицейские присутствовали даже на самых маленьких собраниях), проходит пять-десять минут. За это время оратор уже заканчивает свою быструю речь и в самый разгар проявления общественной симпатии, возможно, даже успевает спеть Марсельезу. Об этом случае в городе будут говорить, по крайней мере, несколько дней. А пока оратор и его товарищи исчезают через боковые двери, в противном случае рискуя попасться в лапы полиции.

Такие случаи были результатом деятельности не только революционных партий, но и оппозиционной интеллигенции, выступавшей таким образом по зову гражданского долга. Таким человеком был и мой отец. Государственный служащий, он сознательно рисковал своим положением, ведь после такого выступления его должны были немедленно уволить. Кроме меня на его попечении был шестнадцатилетний сын, два маленьких ребёнка и его жена, моя мачеха...

Отец обсудил ситуацию с моим старшим братом и попросил его согласия, потому что если у него не будет работы, то брату самому надо будет покрывать расходы на учёбу. Мальчик согласился и даже добавил, что будет помогать в обеспечении семьи. Через несколько дней после первого же выступления отец получил телеграмму, в которой ему без промедления отказали от должности «без пенсии и награды». Однако его не арестовали. Наверно, его речь не была столь острой. Так началась «революционная карьера» отца.

Шевелились и либералы. Их легальные газеты день за днём публиковали вести о различных конференциях, на которых они то смиренным голосом, то более решительным требовали конституции. Все были сыты по горло самодержавием.

В далёкой Швейцарии в представлении благополучной молодёжи Россия казалась каким-то котлом, показатель манометра которого лишь на волосок отделялся от красной линии. Я же решила продолжить учёбу не в швейцарской Альма Матер, а на краткосрочных курсах партии эсеров в изгнании. Потому что я чувствовала себя очень, очень невежественной. Правда, я ещё в Красноярске с грехом пополам освоила учебник политехнического университета по экономике, но чувствовала, что он был очень абстрактным и устаревшим.

Сейчас, через семьдесят с чем-то лет, когда я пишу эти строки, я задаюсь вопросом: почему именно эсеры привлекали сибирскую учащуюся молодёжь, почему не социал-демократы? Вероятно, это объяснялось особенностями тогдашней Сибири. В начале столетия на невообразимо огромных территориях жило крайне мало людей. Вдоль новой железной дороги, протянувшейся от Урала до Владивостока на пять тысяч километров, было всего лишь около десятка городов. И каких городов! В самых больших, таких как Томск и Иркутск, было шестьдесят-семьдесят тысяч жителей. Расстояние между городами составляло несколько сотен километров: расстояние между Омском с тридцатью тысячами жителей и Новосибирском с тысячей жителей — восемьсот километров. Жителями разбросанных деревень были имевшие вначале полную автономию казаки, потомки тех самых колонизаторов, которые в своё время расширили Российскую империю, плюс потомки крепостных и ищущие новых земель переселенцы. И различные коренные народности, кочующие по бескрайним просторам. У центральной власти государственный аппарат был только в городах. В деревнях не было административной власти. Зато имелась в изобилии земля. Крестьянам надо было бороться в первую очередь с силами природы, а не с угнетателями. Если мысленно вернуться в ту деревню, в которой мы жили, то до сих пор кажется, что в ней остановилось время. Крестьяне были довольно состоятельными и были далеки от злободневной политики, едва ли среди них воспламенилась бы искра. Товарная потребность населения городов удовлетворялась мелкими ремесленниками. Крупная промышленность была в первобытном состоянии. Мне было тринадцать лет, когда я впервые в жизни почувствовала удушливый запах каменного угля. Я и раньше слышала о каменном угле, но для меня он был таким же экзотичным, как коралловый остров или индийские джунгли (у нас даже железнодорожные локомотивы топили дровами). Вначале я даже с удовольствием вдыхала запах каменного угля, когда ходила мимо техникума, в котором студентам демонстрировали этот современный источник энергии.

Из поколения в поколение на протяжении XIX века росло число сосланных революционеров всех мастей и взглядов. Местных не интересовали детали: сосланный и есть сосланный. Пускай на воре и шапка горит, но он учился и является образованным человеком. Ему можно доверить обучение детей, эти люди могут быть хорошими репетиторами. В тихих сибирских заводях эти сосланные были для молодёжи источником духовного брожения, они создавали центры притяжения. На романтическое революционное мировоззрение молодёжи сильно влияла и русская литература, в которой почётная роль отводилась поиску истины. Популярные безапелляционные точки зрения Писарева, его упрощённые мнения также оказывали определённое влияние на нигилистический дух красноярской интеллигенции.

Сибирские социальные отношения не давали пищи для классовой борьбы. В этом смысле жажда революционной деятельности молодёжи упиралась в пустоту, и не удивительно, что её привлекали эсеры, пропагандирующие идеи террора. Террорист прекрасно знал, что он, скорее всего, расплатится собственной жизнью за свой поступок. Кто знает, сколько молодых людей размышляло об ореоле мученичества, который окружал террористов.

Эмоциональные моменты аграрного вопроса тоже играли свою роль. Залогом развития аграрного социализма эсеры считали врождённые склонности русского крестьянства и полагали, что развитие должно оставаться в ключе традиций «общины».

Пока я ходила в Швейцарии на курсы эсеров, дома, в России, уже началась прелюдия к революции. Я захотела поехать домой!

Как раз в то время Ленин был в Швейцарии и осенью 1904 года читал лекции во многих городах. В русской колонии в Берне распространилась весть, что он будет выступать и здесь. Я уже не помню, что было предметом лекции.

Наверное, резолюция двадцати двух женевских большевиков, в которой речь шла о единстве и об организационном укреплении партии, потому что это было в то время главной проблемой социал-демократов. О Ленине я впервые услышала в Швейцарии и представляла его себе великим учёным, строгим и авторитарным.

Лекцию устроили, как обычно, в арендованном помещении кафе. Заказывать было необязательно, при этом собирали какую-то скромную плату за вход, чтобы было из чего оплатить организационные расходы. Когда я вошла с двумя красноярскими девушками, заурядное кафе уже было набито битком, и мы с большим трудом смогли найти себе место. Настроение было приподнятым, на лицах читался большой интерес. Шёл оживлённый разговор, слышались фамилии Ленина, Плеханова, Троцкого, Мартова вместе с такими словами, как партийная дисциплина, кооптация, меньшинство, большинство...

Внезапно все стихли. Я оглянулась. На одном столе стоял кувшин с водой и стаканом, они обозначали место лектора. Лысый мужчина маленького роста с рыжей бородой стоял у стола, осматривался вокруг, глядел на публику, а затем на несколько секунд закрыл своё лицо обеими руками, как человек, который ещё раз обдумывает свою речь.

О чём говорил Ленин? Признаюсь, я не очень слушала его лекцию. Я думала о том, что скажу этому человеку, обладавшему, как мне казалось, значительным авторитетом, в защиту крестьян. Чтобы не направлять их на путь капиталистического развития...

Ленин закончил свою лекцию. Ему задавали вопросы. Меня смущало такое количество людей, и вначале я не осмеливалась задать свой неприятный вопрос такому известному революционеру. А потом, как человек, прыгающий в холодную воду, я подняла руку: «Аграрный вопрос... Почему?.. Община...» и т.д. Всё кружилось в моей голове. И Ленин начал отвечать. Он отвечал не мне. По крайней мере, не лично мне. Кроме того, моё выступление, по сути, было очень наивным.

Тогда я ещё не знала, что у отца изменилось материальное положение, и это так или иначе вынудило бы меня возвратиться. Я чувствовала, что предаю отца, потому что не стану врачом. Но скоро я преодолела угрызения совести: ведь на карту была поставлена судьба России, и мне нужно было обязательно внести свой вклад в революцию. Я не хотела возвращаться в Сибирь и написала маме, которая жила в Нижнем Новгороде. Я не видела её с пятилетнего возраста и просила её принять меня. Не желая быть ей в тягость, я предполагала найти какую-нибудь работу. И получила ответ: «Жду тебя». Мне уже не о чем было беспокоиться. Я подготовилась к возвращению. В качестве первого революционного поступка я взяла с собой нелегальные русские газеты, изданные за границей. Чтобы такую нелегальную литературу было легче ввезти контрабандой в Россию, её печатали на библьдруке. Держать газеты в сумке казалось небезопасным. Тогда я решила поступить по-другому: я вшила в моё длинное пальто и в имевшуюся у юбки по тогдашней моде подкладку «Искру» (газету социал-демократов), «Революционную Россию» и даже «Освобождение» Струве, «там» они должны были спокойно доехать до места моего назначения.

Теперь уже и швейцарцы заинтересовались событиями на Дальнем Востоке, в их речах стали появляться режущие мой слух слова: Маньчжурия, поражение, Порт-Артур. В Швейцарии и в Австрии всё прошло гладко. На русской границе после таможенного досмотра я стала заводиться и разговаривать со скучающим на платформе жандармом. «Если бы ты знал, что на мне есть», — думала я про себя.

Ещё один день в Москве. Чувствовалось, что обстановка стала более беспокойной и напряжённой. Все говорили о постоянном отступлении русской армии, о неизбежном падении Порт-Артура, о причинённых войной экономических трудностях. Эту войну никто не считал своей. Ощущение, что вместе с поражением в войне падёт и ненавистный царский трон, вело к тому, что вся оппозиция, в том числе и либералы, радовалась, когда русская армия терпела поражения, радовалась, если генералы делали глупости или когда доказывались растраты государственного имущества. Так как это наилучшим образом показывало гнилость системы.

Мои красноярские друзья поддержали моё возвращение. Я получила от них адреса и пароли эсеров Нижнего Новгорода.

В Нижнем — толстый лед в тёмной воде Волги... Ещё несколько дней назад я любовалась ноябрьскими розами в Швейцарии. Зимой Нижний является тихим провинциальным центром. Летом там всероссийская ярмарка. Горький много писал о нём. Город иногда полон шума, покупают и продают всё — от подвязок для чулок до электрических моторов, от мёда до мехов. В бесчисленных увеселительных заведениях развлекаются торговцы, сколотившие своё состояние на самых далёких и суровых окраинах страны.

Моя мать, одинокая преподавательница, обучающая игре на рояле, радуется своей румяной дочери. Она находит для меня работу — копирование. А товарищи-эсеры говорят мне, что найдётся какая-нибудь работа и в их организации. Мне надо терпеливо ждать. Но как раз ждать у меня не было никакого желания. Я пожаловалась маме, которая быстро нашла мне дополнительную нагрузку. «И таким способом можно служить народу», — сказала она и познакомила меня с женщинами, которые «служили народу» в воскресной школе. Во всех городах были такие «общественные» воскресные школы, и эти школы, несомненно, играли определённую культурную роль. Но где же здесь революция?

Правда, речь шла об особых учениках: о портовых рабочих (в Нижнем Новгороде был большой речной порт), называвшихся «босяками». Они стали прообразами многих героев Горького. Романтический ореол окружал этих одичалых, одетых в лохмотья, пьяных босяков: кто знает, сколько падших ангелов, таивших в себе блестящие таланты, было среди них? За неимением лучшего я пошла на такую воскресную лекцию. Необычная публика оказала на меня глубокое впечатление.

Я решила уехать в Москву. Прощание с матерью не было драматическим: как я уже говорила, мы не жили вместе с моего пятилетнего возраста и почти не знали друг друга. Нас давно разделили тысячи километров. Кроме того, моя пламенная революционность никак не гармонировала с толстовскими взглядами матери, и за несколько недель, что мы провели вместе, мы несколько раз увязали в неприятных спорах.

С парой заработанных рублей в кармане в середине декабря я отправилась в Москву. Материальная база? Я чувствовала, что там, где есть мои красноярские земляки, я не пропаду. Найдётся какое-то место для моего ночлега! Можно спать и вдвоём на одной кровати или на сдвинутых вместе стульях, или на полу — молодые люди спят хорошо. Можно давать частные уроки, заниматься репетиторством, и пусть и бедно, но на это как-то можно существовать. Много студентов жило так во время учёбы... Скудное прожитие, но ведь своим умом!

Через неделю после моего прибытия в Москву я уже объясняла двум ученикам, когда наполнится бассейн такого и такого-то размера, если каждую минуту туда втекает столько и столько-то воды, а вытекает столько и столько-то. И так далее...

Предвестником революции пока что были скрытые волнения. Двадцатого декабря пал Порт-Артур. За неделю до его падения прекратили работу рабочие нефтяных скважин в Баку. Эта забастовка вызвала отклики по всей России. Говорили, что едущие по транссибирской железной дороге солдаты соединят усилия с железнодорожниками и положат конец войне. Возросло число демонстраций. Изо дня в день росли революционные настроения. Лавинообразно они передавались не только симпатизирующим, но и тем, кто никогда не занимался политикой. Мы с друзьями мечтали о святой общественной истине. В наших сердцах горела жажда деятельности, но в наших головах была большая политическая путаница. Большинство моих друзей ходило куда-то, они приносили и уносили что-то... Конечно же, они не говорили о деталях из конспиративных соображений. Я всё ещё была без работы и находила утешение только в разговорах. И было о чём разговаривать, ведь события разворачивались очень быстро. Третьего января 1905 года началась забастовка на Петербургском оружейном заводе Путилова, дав начало целой серии забастовок.

Нас также интересовали и общие, «большие» вопросы, мы чаще всего обсуждали различия между социал-демократами и эсерами. Личность или общественные противоречия двигают массами? Неизбежна ли капитализация деревни? Были такие, кто считал, что в третьем томе «Капитала» Маркса есть тезисы, по которым аграрный вопрос можно решить эсеровским путём. Среди нас никто не читал третий том «Капитала», но мы верили эсеровским руководителям, которые, естественно, читали его. Какое мнение сложилась у эсеров о социал-демократах, хорошо показывает это стихотворение, которое эсеры очень любили.

«Молитва социал-демократа»

Ранним утром встает социал-демократ,
Член великой, российской, единой, –
Пролетарскую плоть в буржуазный халат
Облекает с суровою миной.
Поплескавши небрежно на личность водой
И о массе подумав при этом,
На колени он пал пред иконой святой –
Пред великого Маркса портретом.
«О великий учитель! – воскликнул С.-Д.–
Ты, чья догма всегда непреложна,
Ты, чья схема навек приложима везде,
Чьи слова изменять невозможно!
Повели, чтоб эсеры не знали побед,
Чтоб эсеров разрушили козни,
Чтобы даже младенцы смотрели на свет
С точки зрения классовой розни.
Повели, чтобы шли мы всегда впереди,
Чтобы пала общинная Троя,
И деревни, учитель, скорей поведи
По пути буржуазного строя.
Чтоб скорее создал капитал батрака,
Чтобы крупные ввел производства,
Чтоб скорей, оторвав от земли мужика,
Дал ему с пролетарием сходство.
Повели, чтоб проклятый аграрный вопрос
Стал скорее аграрным ответом,
И устрой это так, чтоб еще длинный нос
Получили эсеры при этом...»
Так молился С. Д. К., восстав ото сна,
Но в ответ на мольбу социала
Маркс изрек: «Отойди от меня, сатана,
И прочти третий том Капитала!»

М. Осоргин, 1905 год.

В то время, за исключением некоторых небольших групп, основу революционного движения в России представляли именно эти две партии. Обе они были, конечно, подпольными. Социал-демократы были наследниками марксистов, а эсеры — народников. В верхах партий находилось лишь небольшое число революционеров (в первую очередь из конспиративных соображений). Значительно больше была масса симпатизирующих. В тот момент обе партии считали своей самой актуальной задачей свержение царизма. Либеральная буржуазия и интеллигенция тоже занимали антимонархическую позицию, только более умеренную. На стороне системы стояли государственный аппарат и всякого рода монархисты. По обе стороны демаркационной линии враги играли в «гляделки». Социал-демократы и эсеры спорили друг с другом, но не враждовали. Между ними были отношения, как между братьями, которые не похожи друг на друга. Социал-демократы считали эсеров невыносимыми, отчаянными головами, а эсеры — социал-демократов книгоедами. Но враждебного настроения не было.

Мы считали либералов консервативными, дальними «родственниками», с которыми стоит поддерживать связь: были среди них и такие, которые давали кров живущим в подполье товарищам, прятали в квартирах нелегальную литературу, а также давали деньги для достижения революционных целей. Вдали от партийных верхов в 1903 и 1904 годах «дно партийной жизни» бурлило, находясь в аморфном состоянии, как мир во второй день библейского сотворения, когда из хаоса появляются небо и земля.

Наши политические и идеологические знания были недостаточными, но — мы верили! Нелегальная партия с трудом справлялась с требованиями конспирации, сохранения тайны, с потерями, вызванными арестами, и не в последнюю очередь — с недостатком выдержки новых революционеров и с другими подобными человеческими слабостями. Сегодня есть группа, а завтра — нет её, или остается только один человек. Партийная работа чаще всего начиналась с того, что один товарищ социал-демократ или товарищ эсер определял кого-нибудь подходящим для революционной работы и, допустим, доверял ему распространение листовок. Данное лицо с романтической таинственностью присматривало подходящие места на заводах, в жилых домах, где оно могло тайком оставлять листовки. Не вызвав ненужных подозрений, оно гордилось собой, хотело продолжать деятельность. «Примите участие в дальнейшей работе» — получив и выполнив одно или два задания, оно начинало уже считать себя социал-демократом или эсером.

Нереволюционный характер либералов уже в 1903 — 1904 годах вызвал некоторое эмоциональное охлаждение между ними и радикальным крылом оппозиции. Однако – и это в то время было секретом — были капиталисты, которые своими миллионами поддерживали революционное движение. Такой слух шёл о Савве Морозове, текстильном магнате, о Мальцеве о других лидерах промышленности. Но и менее богатая буржуазия давала деньги движению. Странно? Сейчас может показаться странным, но в то время это так не казалось. В то время – за исключением ультрамонархистов — всем надоел ограниченный, глупый абсолютизм. И кто или что могло свергнуть его, если не революция?

События кровавого воскресенья девятого января 1905 года встряхнули массы пролетариата и показали силу народа. В свою очередь буржуазия начала формировать свои политические организации, иссякло восторженное отношение к революции. Началась политическая дифференциация.

Самым большим источником дремлющей потенциальной революционной силы могла бы стать деревня. Но в мировоззрении неграмотного крестьянства Бог слился в единое целое с царём. Царь — это земной представитель божественного добра. Только министры препятствуют царю в исполнении божьего призвания. Крестьянство, этот немой гигант, если и отчаивалось, если дальше уже не могло терпеть, то показывало свои силы лишь в волнениях, направленных против помещиков.

Однако девятого января 1905 года зазвучали крики «у нас больше нет царя», и это пробило брешь в вере деревни, в которой царь был «царём-батюшкой».

За неделю до драматических событий в Петербурге началась забастовка на заводе Путилова. Делу дали ход не экономические требования, а принципиальный вопрос. Управление завода уволило четырёх рабочих. Эти рабочие относились к легальной организации, во главе которой — как потом выяснилось — по поручению тайной полиции стоял священник Георгий Гапон (в статье в Википедии описывается отличная от мнения автора оценка роли Г. Гапона в событиях 1905 года. - Прим. ред.). Организация называлась «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Её главной задачей было отвлечь рабочих от «политических соблазнов» и, заронив в них национальные, верноподданические по отношению к царю идеи, свести их требования к более ограниченным, экономическим целям. Эта организация на заводе Путилова ходатайствовала за четырёх рабочих. Дирекция не хотела выполнять их требования. Волнение распространилось на неорганизованных рабочих других предприятий, начались собрания, забастовки, но уже не только из-за четырёх уволенных рабочих. Были выдвинуты новые жалобы, новые требования. Через четыре дня бастовали уже все петербургские рабочие — сто пятьдесят тысяч человек. У забастовки не было политических требований, её направленность не была обращена против царя. Но власти почувствовали революционную угрозу.

Но кто был тот человек, придумавший дьявольский план, ту грандиозную провокацию, которая неизбежно должна была закончиться кровопролитием? Кто был тот человек, который подсказывал Гапону вести бастующих рабочих к Зимнему дворцу и подать там письменное заявление — просьбу любящего ребёнка ко всё понимающему отцу? Перед этим на бесчисленных собраниях — и на больших, и на маленьких — в присутствии Гапона или без него рабочие перечислили все обиды, описали свою жалкую жизнь, чтобы подать петицию благодетелю-отцу. Выступили и революционеры. Социал-демократы рассказали, каким образом можно было бы добиться исправления ситуации. Таким образом, почти вся минимальная программа требований вошла в подготовленное заявление.

Полиция не реагировала, и это было подозрительным. Трезвомыслящие люди считали невозможным, что такую массу людей хотя бы подпустят к царскому дворцу, пусть и с портретом царя, иконами, церковными и национальными знаменами, во главе с Гапоном, облачённым в орнат. Но люди верили в успех этого дела.

Шествие назначили на девятое января, на воскресенье. Шли собрания в самых разных местах, даже на улицах. Авторитет и популярность Гапона невероятно возросли.

Кто был этот священник? На чьей стороне он действовал? Он был человеком из социальных низов, не особенно умным, легко поддающимся влиянию и, по всей вероятности, невротиком (хотя Горький не высказал это слово, но изображал его именно таким образом). Он, пожалуй, не был злым, но вместе с невежественным народом разделял его веру в царя. Он считал себя народным вождём, которому предназначена историческая роль: сентиментальное примирение царя с народом. На несколько дней он поднялся на волне событий, но потом потерпел позорный провал.

Столичное военное командование собралось на совещание... Вынесли распоряжение о боевой готовности на территории всего города. Весь мир знает, что случилось в Петербурге девятого января 1905 года. Солдаты открыли огонь без предупреждения по людям, которые с полной верой, торжественно обращались к царю. Газеты писали о 4600 погибших и о множестве раненых. На самом деле убитых и раненых было намного больше.

Пылавший энтузиазм погас в окровавленном снегу. Те, кто ещё утром и слышать не хотел о том, чтобы выступить против царизма, вечером строили баррикады. Толпа заняла типографию и печатала листовки: «У нас больше нет царя!»

Гапон сбежал за границу.

Ленин в то время писал, что рабочий класс уже начинает учиться искусству гражданской войны.

О большом событии сразу редко можно получить полное представление. Тем более, семьдесят лет тому назад, когда уровень информационного обеспечения был далек от сегодняшнего. Потоки новостей, слухов, желаний, надежд и страхов уже через несколько дней взволновали и Москву. Всех потряс и возмутил несомненный факт: народ пошёл к царю за истиной, а он встретил их пулями! Престиж Гапона был высок, многие видели в нём превращённого из Савла в Павла вождя. В Москве полиция и армия находились в состоянии готовности. И ожидали дальнейшего развития событий в Санкт-Петербурге. Десятого января в Москве началась всеобщая забастовка. На улицах появились пушки. Хозяйки громоздили запасы в кладовках — кто знает, что будет? В московских магазинах ещё до девятого января начали уменьшаться продовольственные запасы.

Революционная волна распространилась до окраин, повсеместно шли забастовки: бастовали железнодорожники, металлурги, рабочие крупных заводов.

После кровавого воскресенья Гапон исчез, и было непонятно — умер он или спрятался.

Бездеятельно я ожидала в Москве подходящего момента присоединиться к участникам революционных событий. Наконец, пятнадцатого января один из моих земляков сообщил мне радостное известие: «Будет и для тебя работа». Вскоре я получила адрес и пароль.

Витя Ефтихиев — белобрысый, долговязый парень, музыкант и поэт — жил с родителями в хорошей квартире. Уже было опубликовано его произведение под заглавием «Идея», написанное в модном в то время стиле Ибсена. Гордый Витин отец опубликовал его за свой счёт. Правда, ехидные товарищи Вити (или Виктора), когда речь заходила о какой-то идее, никогда не упускали возможности заметить: «Это не «Идея» Ефтихиева». Помимо всего прочего, Витя мило заикался.

Моим заданием было сопровождать его в Тулу, находящуюся в двухстах километрах от Москвы; там располагался оружейный завод, нам надо было купить пистолеты и забрать их с собой. У Виктора были там знакомые: например, высланный из Москвы грузинский князь Церетели.

Через два дня мы встретились с Виктором на вокзале. С нами были пустые чемоданы: надо было вернуть их назад полными пистолетов. Поездка из Москвы до Тулы продолжалась одну ночь. Мы ехали в мягком вагоне, там люди были менее любопытными. Мы исполняли роль молодожёнов. Это было не трудно, потому что в то время выражать публично нежные чувства было не принято. Мы обращались на «ты», и Виктор был очень внимательным ко мне.

— Ты..ты..ты..хо..хо..чешь..чешь...пи...пи..рож...рож...ного? — заикался он. — Спи! —  И укрывал молодую жену.

Красавец Церетели уже знал о нашем приезде. Дружеский приём. Обильный завтрак. Мы сообщаем цель нашей поездки. Да, он поможет приобрести пистолеты по заводской цене. Мы разговариваем о событиях девятого января и о приближающемся восстании, которое свергнет царизм. Мы обедаем. В это время кто-то приносит пистолеты — пятьдесят четыре штуки. Мы платим за них.

В январе темнеет рано. Мы едем на извозчике до тульского вокзала. Виктор переносит чемоданы один за другим на платформу, он не доверяет носильщику, так как чемоданы подозрительно тяжёлые. В купе он ухаживает за мной, угощает конфетами. Утром мы уже в Москве. Два товарища ждут нас на вокзале и сообщают, что сразу они не смогут забрать чемоданы, но один из них провожает нас до дома — а именно ко мне, то есть к моей красноярской подруге, где я живу. Днём за ними кто-то придёт. Пароль: «Зимний вечер».

Я весь день не выхожу из дома. Жду. Открываю один чемодан, чтобы посмотреть на наше приобретение. Сумерки, моя соседка по квартире смотрит в окно:

— Полиция, — говорит она тихо, бледнея.

«Оружие!» — мелькает мысль у меня в голове. Три или четыре пистолета лежат на столе. Инстинктивным движением прячу их под свою подушку. Но уже звонят, и в дверях комнаты появляется коренастый офицер полиции.

Обыск в квартире продолжался недолго. Нашлись и чемоданы, и пистолеты из-под подушки. Я уже раньше научилась тому, что нельзя реагировать на вопросы полиции и судебного следователя, а если невозможно промолчать, то надо говорить какую-нибудь ерунду или наотрез отказываться отвечать.

— Чьи эти пистолеты? — прозвучал вопрос.                                                   

— Это мои игрушки, — ответила я.

Однако, оказалось, что совсем не так легко говорить всякий вздор, и в дальнейшем я отвечала на все вопросы «не знаю». Когда офицер понял, что я ничего ему не скажу, то заявил: «Идёмте со мной! Собирайте ваши вещи!»

Я поняла, что меня арестовали. Мою соседку по квартире не трогали. С её помощью я упаковала свои вещи, в том числе и подушку, и одеяло, необходимые аксессуары багажа для любого русского. Очередной полицейский не мог смолчать:

— Знаете, у меня тоже есть дочка! Если бы она впуталась в такое дело... Она бы познакомилась с моим ремнём.

Перед домом стояли сани. Мы устроились на них с двумя чемоданами — в одном были пистолеты, а в другом мои вещи, у ног пристроилось моё постельное бельё, — и так мы отправились в сторону ближайшего полицейского участка. Офицер обхватил мою талию, как это было принято, если мужчина и женщина едут на таких санях. Я не пробовала выяснить, держал ли он меня как вежливый кавалер или как полицейский. В полицейском участке он передал меня другому полицейскому офицеру, который привёл меня в какую-то комнатку. Там уже было несколько человек. Неожиданно для меня двое из них оказались из Красноярска. Их тоже арестовали. Но конспирация есть конспирация, и мы не показали виду, что знаем друг друга, общались только тайком, иногда жестами, и я узнала, что они тоже имели отношение к Туле. Потом мы узнали, что Церетели выслали из Москвы не из-за его политической деятельности. Он был обыкновенным жуликом. Он, например, брал внаём рояли, а потом их продавал. Он предал всю «тульскую компанию» вместе с Ефтихеевым и моими земляками и получил за это якобы внушительную сумму: триста рублей.

Время от времени к нам входил полицейский и уводил одного из нас. Около полуночи наступила моя очередь. Новые сани, новый полицейский. Он тоже обхватывает меня. В этот раз с нами уже только один чемодан. Другой направили к судебному следователю как вещественное доказательство...

Мой спутник оказывается разговорчивым человеком. Он рассказывает, что везёт меня в тюрьму «Таганка», и осуждающе отзывается о «бунтующей, непокорной молодёжи»:

— Не можете остановиться? Скажите, чего вы хотите на самом деле?

— Наверно, вы христианин, — отвечаю я. — Чего хотел Иисус Христос? Истины! Мы хотим того же! Он помогал бедным, мы делаем то же самое. Он сказал, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому — в царство небесное. Мы, социалисты, тоже против богатых.

Моя социалистическая христианская пропаганда не увенчалась успехом. Сани остановились перед огромными железными воротами. В воротах дремал часовой. Короткий разговор, предъявление бумаг. Открывается узкая дверь, врезанная в ворота, и я перешагиваю порог тюрьмы.