ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 3-я). ЭКСКУРСИЯ НА КИТАЙСКУЮ ГРАНИЦУ. 1900-1904

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материалы предоставлены правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова.

«Всякий раз, когда я начинала рассказывать о своём детстве и юности, в компании всегда находился человек, который произносил: «Ой, как интересно!» Прежняя безграничная Российская империя, где я жила до 22-летнего возраста, представляется интересным, экзотическим миром для европейского городского жителя. Меня часто захватывало желание погрузиться в прошлое, вспомнить старые времена и выплеснуть свои воспоминания на бумагу. Но всякий раз мне приходила в голову тревожная мысль: могу ли я говорить обо всём этом откровенно? Ведь я сама — главный герой своей истории. Как писать, чтобы не приукрашивать свои ошибки? Или лучше не ворошить былое?

Но, набравшись мужества, я начинаю — как обычно и в этот раз — с истории моей семьи»

Елена Габор (Монюшко)

Начало: часть 1-я; часть 2-я.

Красноярск — важная станция транссибирской железной дороги, областной центр. Располагается на берегу Енисея, который течёт от подножия Саян, разделяющих Сибирь и Китай. Сейчас в нём живёт миллион человек, в 1970 году здесь торжественно открыли самую большую гидроэлектростанцию мира.

Когда я попала в Красноярск, в нём насчитывалось около тридцати тысяч жителей. Они жили патриархальной жизнью. Правительство ссылало в этот край тех, кто «участвовал в заговоре против строя» или кого считали «подрывными элементами». Тогда ещё не придумали исправительные лагеря, и ссылка происходила просто: сосланные приезжали сюда в сопровождении жандарма, который передавал их участковому или местному полицейскому начальнику и больше не занимался ими. В посёлке ссыльные пользовались определённой свободой. Их единственной обязанностью было то, что им надо было иногда являться в полицию. Люди, семьи которых не были достаточно состоятельными, волей-неволей приспосабливались к новому окружению и искали заработок. Средства к жизни найти было достаточно просто — местное население с радостью принимало сосланных, ведь в этом краю была нехватка грамотных людей. Так как сосланные в большинстве своём были людьми образованными, они легко находили работу в торговле и иногда даже в государственных учреждениях. Многие давали уроки. Некоторые пустили здесь корни, заняли важную должность. Другие, с более беспокойной натурой, занимались изучением края, считавшегося девственным. 

Минусинск — Пушкинский сквер, казначейство, городская управа, музей и библиотека.

Подобное происходило и в Минусинске, куда перевели отца. В этом маленьком городке, находящемся в пятистах километрах на юг от Красноярска, группа сосланных — археологи, этнографы, геологи — собрала столько интересных вещей, что там создали музей. Кто дал на него деньги? Я бы не удивилась, если бы деньги были собраны у нескольких разбогатевших владельцев золотых приисков, которые таким образом хотели получить «дворянскую грамоту».

В то время Минусинск насчитывал едва пятнадцать тысяч жителей. Вскоре после нашего прибытия в город приехала группа только что сосланных студентов, и в их числе — три студентки. Они были молоды, ненамного старше меня, веселы и полны надежд. Они были одержимы идеей скорого падения ненавистной царской власти. Я с уважением смотрела на сосланных героев.

Они приняли меня в свой круг. В их компании начался второй этап моего подросткового кризиса: я возненавидела бесправие, была против тех, кто попирал ногами свободу и правду. Я возненавидела тиранию, восхищалась храбростью и героизмом и презирала трусов. Я хотела быть достойной новых подруг, однако чувствовала себя несведущей. Мне нужно было ближе узнать то, за что я готовилась «пожертвовать» собой. Одним словом — мне надо было учиться. Но где? При музее была библиотека и читальный зал. Туда я ходила и пыталась понять всё, что читала в политических журналах.

Отец косо смотрел на то, что я дружу с сосланными. Я поняла уже позже: он опасался, что я впутаюсь в революционное движение и заброшу учёбу. Однако он был плохим психологом: однажды, когда мы с новыми подругами совершали прогулку в ближайший лес, пели и спорили, сидя у костра, отец приехал за мной на велосипеде и, не слушая никаких возражений, забрал меня с собой. Я возмутилась и пришла в бешенство.

Однако скоро я позабыла своё плохое настроение: появилась возможность моего участия в настоящей, четырёх-пятинедельной экспедиции: отец хотел ближе ознакомиться с территорией своей службы. Он решил, что Дмитрий также присоединится к нам. Юлия, Николай и маленькая Шура останутся в Минусинске, где наши новые друзья — старые революционеры и их жёны — позаботятся о них. Мы перейдём через несколько горных хребтов, через Саяны, покрытые девственным лесом, и доберёмся до двух русских деревень, которые расположены на берегу притока Енисея — реки Ус.

Чтобы добраться к ведущей через тайгу тропе, мы проехали на тарантасе приблизительно сто верст. Далее можно было ехать только верхом. В деревне мы купили лошадей — для себя и для груза. Отец договорился с двумя крестьянами: они согласились провести нас через саянскую тайгу к двум деревням. Как мы позже узнали, эти деревни были основаны сосланными русскими сектантами.

Перед дорогой мы долго разговаривали с хозяевами у самовара и узнали много нового об этом крае. Тропа, которая вела сюда, позволяла летом без проблем передвигаться на лошади, но весной и осенью она была непроходима.

— Кто пользуется тропинкой? Особенно зимой?

— Многие. В первую очередь нарочный главы. В деревнях за Саянами уже как пятнадцать лет есть начальник, глава сельской управы. В Санкт-Петербурге не знали, что здесь тоже живут русские. А когда об этом узнали, то прислали главу сельской управы. С нарочным он отправляет письма, потому что никакой почты там, конечно, нет. Зимой на лыжах появляются здесь и охотники за пушниной, и им очень нужны приюты вдоль тропы. Бывают и бродяги из тайги, авантюристы и иногда сбежавшие каторжники. Потому что здесь в ручьях есть золото. Они черпают воду шапкой, и так моют золото. И эти люди ищут места, где его много.

— Бывают здесь купцы?

— Почти никогда. Тамошнему народу нечего продавать. Они боятся и жандармов. Не хотят лишнего внимания...

На следующий день мы вскочили в седла и достигли «порога» тайги. С двумя сопровождающими и двумя навьюченными грузом лошадьми мы выглядели, как маленький караван. Ехали медленно по каменистой тропинке, которую часто пересекали ручьи, их пенящаяся вода фонтанами разбивалась о торчащие скалы. Было нелегко переправляться на другой берег: о броде не было ни слуху ни духу, часто встречались опасные камни...

Вскоре лиственные деревья сменились хвойными — лиственницами и сибирскими кедрами. Их огромные колонны выстроились вдоль нашего пути.

Я заранее приношу извинения перед читателями, что делаю отступление и отдельно напишу о сибирском кедре. Это прекрасное дерево, смолистый запах которого — главный среди запахов тайги — является не только ценным сырьём, но и источником пищи для грызунов, особенно сибирских белок, обладательниц прекрасных шубок. Семена этих деревьев хотя и меньше, чем у ливанского кедра, но вкуснее. Если сибиряк вынимает из кармана горсть кедровых орехов и предлагает их своему соседу, это является знаком вежливости и хороших намерений, как у нас, когда угощают сигаретами. Кедровые орехи часто называют «сибирским разговором»: сидят два человека рядом друг с другом и молча грызут один орех за другим. Иногда обмен короткими репликами делает нужный акцент на дружеском настрое, завязанном с помощью даров тайги.

Кедровая смолка исстари используется в качестве жевательной резинки. Конечно, жующие эту жвачку сибиряки представляют собой не очень красивое зрелище, но при этом она обладает одним несомненным достоинством: держит зубы такими чистыми, что их обладатель не нуждается в зубных врачах.

Мясо питающихся кедровыми орехами животных пахнет смолой. Во время Первой мировой войны (если я не ошибаюсь, в 1916 году) отец послал мне через Международный Красный Крест десять куропаток, которых он самостоятельно зажарил и законсервировал в масле. Пакет ехал полгода, добрался до Стокгольма, переплыл через грозящее немецкими подводными лодками море и, в конце концов, причалил в Париже. О Брийа-Саварен! Великий гурман наверняка узнал бы запах, который затмил бы искусство даже самых утончённых поваров, это — запах тайги. Мясо было очень вкусным, это было единогласным мнением парижан, в том числе и лауреата Нобелевской премии физика-гурмана Жана Перрена, и моего будущего мужа Ференца, которому я послала куски куропатки в Ланвеок, куда его сослали во время войны — из-за того, что он был венгром.

Но давайте вернёмся в тайгу. Саяны покрыты девственными лесами. Тропа проходит через гряды горной цепи. Всадник видит с лошади покрытую зарослями черники землю, по обеим сторонам среди чёрной смородины скромно прячутся гроздья красной. На берегах ручьёв ветви малины гнутся под тяжестью и прямо горят от изобилия ягод. Нет, в тайге нельзя умереть от голода.

Там, где деревья растут редко, мы можем смотреть с тропы вдаль: прямо перед нами змеится множество отрогов и горных хребтов. Но что это за большое коричневое пятно в зелёном море тайги? След большого пожара! Ветви обгоревших деревьев будто бы молят о милосердии. Кто мог быть здесь поджигателем? Может быть, путники? Или молния? Последнее — более вероятно. Ведь мы видели как-то раз такое во время грозы.

Однажды небо потемнело, и на нас обрушился сильный ливень. Начались страшные раскаты грома, сверкнула молния. И в тот же момент —  оглушительный гром. Моя лошадь рухнула на колени. Через минуту из ствола на расстоянии тридцати-сорока метров повалил белый дым: молния ударила в дерево. Кругом всё было мокрым, из ствола пробивались пока ещё маленькие языки огня, но дерево оказалось смолистым, и если бы мы не вмешались, занялось бы как факел. Отец в качестве лесного инженера приступил к тушению пожара. Мы стали помогать ему, но я чувствовала, что у меня плохо получается.

— Ты неловкая, — сказал он. — Посмотри на Дмитрия...

Я обиделась. Я вспомнила, как в Верколе Аксиния, няня из староверов, как-то сказала мне: «Митя ловкий, а ты, Лена, как мешок». Меня раздражало это воспоминание. Конечно, я видела, что отец больше любит Митю, он относился к нему, как будто Митя был первенцем. Но я старше, по сравнению со мной он сопляк. Я стала дуться.

Мы двигались дальше. Шёл дождь. Я промокла и устала.

— Далеко ещё до приюта?

— Две версты, — сказал проводник.

Прошёл час, а мы всё ещё плелись. Как хорошо было бы греться у огня...

— Когда уже доберёмся до приюта?

— Скоро. Уже только две версты...

Лошади шагали осторожно по мокрой тропинке. Мне так хотелось бы лечь на землю!

— Сколько ещё до отдыха?

— Две версты — и мы будем там...

— Две версты, всегда только две версты...

— Никто не измерял здесь версты, сударыня... Мы в тайге... Здесь версты тонкие и длинные, не такие, как на равнине, — сказал наполовину серьёзно, наполовину шутливо наш сопровождающий.

Я всё ещё помню то чувство, когда человек может лечь после езды верхом в течение целого дня. Ещё перед закатом мы отправлялись искать ягоды и сухие ветки. Сразу после того как разгорался огонь, мы начинали стряпать. Если у нас было свежее мясо, мы насаживали его на вертел и пекли на углях. Картофель тоже пекли в золе. Заканчивали ужин ягодами. К сожалению, я постоянно ссорилась с Дмитрием: я всё время опасалась того, что могу потерять права перворождённой. Как-то раз я встала первой и с утра погуляла по берегу ручья, послушала пение птиц, навестила наших лошадей и немножко поговорила с сопровождающими, в этот момент я успокоилась... до следующего случая, когда я опять из-за чего-то взбунтовалась...

Перед отправлением отец заявил, что мне и Дмитрию надо вести путевые дневники. Некто профессор Легра[1] из Дижона сильно интересовался нашим путешествием. Хотя он и сам был исследователем Сибири, но не осмеливался самостоятельно добираться до диких таёжных краев. Легра, с которым отец познакомился в Красноярске, заявил, что он с удовольствием бы опубликовал во Франции наши впечатления о путешествии. Дмитрий выполнил просьбу, и через один-два года во французском молодёжном журнале в свет вышли его записки. О Легра ещё хочу сказать, что отец переписывался с ним до 1917–1918гг. В 1920 году и я переписывалась с ним. Мы обменялись несколькими письмами, он интересовался отцом, которого я тоже потеряла из виду в те неспокойные времена, но об этом речь пойдёт позже.

Когда мы ехали из Верколы в Сибирь, мне уже надоело вести  дневник (позже эта тетрадка сгорела в пожаре). Я отказалась делать это. Отец сулил мне возможность французского издания и славу. Бесполезная трата времени... Из-за этого произошёл серьёзный конфликт. Я впала в крайность — в голодовку. Я не предъявляла требований, и моя голодовка оказалась мазохизмом. Когда ужин был готов, я ушла в сторону и сказала, что не буду есть. Наверное, всё было бы в порядке, если бы отец меня пожалел или хотя бы немножко позлился. Но когда он задумчиво распаковал закуски и улыбающийся Дмитрий принялся есть, причём с хорошим аппетитом, я почувствовала такое унижение, что скоро отказалась от роли жертвы. Моя ревность постоянно увеличивалась и я чувствовала себя несчастной.

На пятый день дорога внезапно начала подниматься. Кедры сменились белыми соснами, а потом и те зачахли и исчезли. Мы приближались к горному перевалу, который нужно было пройти, чтобы достичь берега реки Ус. Кругом расстилались покрытые цветами альпийские луга. Лето уже приближалось к концу, но здесь всё ещё была весна. Лошади дёргали повод и щипали вкусную траву. Перед нами открылся прекрасный пейзаж со снежными пиками на заднем плане. В небе кружились хищники, высматривая добычу: на цветочных лугах водилось множество мелкой дичи.

Отец решил провести ночь у перевала, и мы разбили палатки. Но здесь было намного холоднее, чем в тайге, и я заснула с большим трудом. Ночью я проснулась оттого, что повсюду гремело, лило как из ведра, и вокруг палатки текла вода. Однако палатка не пропустила воду, и мы остались сухими. Незадолго перед зарей я заснула снова и увидела сон: с огромного склона нас сносила вода, и я испытывала от этого ужас. Когда я открыла глаза, я была удивлена, что отец может спокойно носить туда и сюда свою фотоаппаратуру. И меня почти ослепили лучи палящего через палатку солнца. Начался новый, весёлый день.

Нам оставалось лишь спуститься вдоль реки Ус до конечной цели — Усинского, деревни сектантов. Было заметно, что тропу здесь используют чаще, и мы начали бег рысцой. Мне было трудно двигаться таким способом, но было стыдно в этом откровенно признаться. Я серьёзно поплатилась за эту ложную стыдливость — повторяющейся ежемесячно в течение многих лет острой болью.

Мы добрались до деревни вечером, где нас радушно приняли и  разместили в просторном доме. Двум сопровождающим следующим утром надо было отправляться в обратный путь.

На самом деле в этом месте было две деревни — располагались они по берегам реки с сильным течением, одна напротив другой. Жители относились к двум разным сектам: в одной жили старообрядцы, а в другой — субботники. В домах, которые до первого этажа были из камня, а выше — из дерева, как мне показалось, жили зажиточно. Ни здесь, ни там не было церкви.  Седовласый старец читал и толковал Библию. Сообща сектанты обсуждали и свои дела. Две деревни жили в мире, хотя молодёжь иногда дралась, свидетельствуя этим свой местный патриотизм.

Богатая земля не принадлежала никому. Она считалась собственностью Бога, и местные жители полагали, что её хватит для всех. Сельскохозяйственная деятельность дополнялась охотой и рыболовством. Ни налоги, ни государственные учреждения не ограничивали деятельность потомков переселенцев. Поверенный (глава), приехавший из Петербурга, по всей видимости, не желая конфликтов, предоставил им возможность пользоваться преимуществами сложившейся ситуации.

Деньги здесь не играли большой роли. Наш хозяин проявил равнодушие к той сумме, которую предложил ему отец. Но вещи — совершенно другое дело! Ведь они так редко попадали сюда через Саяны... Велась меновая торговля с Китаем. Китайцам сдавались рога маралов, а китайцы извлекали из них уже давно известное им лекарство — пантокрин, который позже начали использовать и в Европе. Взамен китайцы давали инструменты, гвозди и ещё много чего. Таким образом, сообщество на побережье реки Ус обеспечивалось самым необходимым.

Подобно тому как большинство людей, живущих на Крайнем Севере, существует за счёт северных оленей главным источником существования местных поселенцев были маралы — не только их рога, но и мясо, и шкуры. Живущие в Усинском люди отгородили огромный загон. Здесь, рядом с кормушками, до момента срезания «созревших рогов» они удерживали с помощью целой системы, состоящей из шестов и верёвок, заарканенных маралов.

Вскоре, после того как мы приехали в Усинское, умер духовный наставник деревни, большой знаток Библии и человеческих душ. Чтобы сохранить знание для будущих поколений, он в течение многих лет гравировал свои жизненные принципы на двух больших могильных плитах, которые положили на его могилу, когда он умер. Отец сфотографировал и увеличил их, и так мы смогли прочитать этот текст. Мне кажется, что даже Толстой не нашёл бы повода к критике.

Отец решил, что мы продолжим путь до того места, где большой и малый Енисей сливаются и создают мощный поток, который несёт свои воды дальше — до Северного Ледовитого океана.

В ста пятидесяти километрах к югу от Усинского в окружении гор лежало травянистое плато, где сойоты бродили со своими табунами и стадами, и стояли два буддийских монастыря. Так как в местной степи имелись и тропы, отец решил проделать этот путь на приобретённом в Усинском тарантасе. Однажды, двигаясь по дороге, мы увидели большое стадо и едущих верхом за ним людей. Тропа проходила около одного монастыря, в его окрестностях стояло несколько юрт. В небольших храмах находились ламы, на их лысых головах было всего по одной пряди волос. Перед статуями Будды горели благовония. После нашего приезда дети, игравшие между юртами (их причёски были подобны причёскам лам), с любопытством окружили наш тарантас. По мнению нашего кучера, они тоже относились к общине монастыря и имели духовное предназначение — стать в будущем ламами, об этом как раз свидетельствовали их пряди волос.

Мы ещё в Минусинске слышали, что в этих монастырях за водку можно получить статую Будды. У меня в багаже была полулитровая бутылка. Однако совесть в последнюю минуту не позволила отцу профанировать Будду, даже несмотря на то, что он был атеистом.

В степи было разбросано несколько русских хуторов. По услышанным в Усинском слухам, хозяева этих хуторов были богатыми людьми, будто бы помещиками, хотя земельной собственности здесь не знали. Кто были эти люди? Чем они занимались? Отец, как мне кажется, ничего не старался выяснить, а если и старался, то не говорил об этом. Поздним вечером, в конце первого дня нашей поездки, мы приехали к высокой ограде, напоминавшей крепость. На наши крики наверху свайных рядов появилась тень.

— Кто там?

Отец назвал своё имя, фамилию и цель нашей поездки.

— Сейчас позову барина.

Хозяин встретил нас с распростёртыми объятиями. Появление образованного собеседника для человека, почти полностью отрезанного от мира, видимо, оказалось неожиданной радостью. Он угостил нас холодным съестным, а после постелил нам на покрытом простынями сене. Хотя семья была богатой, лишних кроватей не оказалось. Между прочим, в то время не было ничего особенного в том, что хозяин давал ночлег гостям на сене или соломе.

Здесь жила большая русская семья с монгольской прислугой. Полагаясь только на себя, они не могли рассчитывать на какую-либо поддержку извне, и им всегда надо было быть готовыми защитить себя. Этим объяснялись особенности мощной ограды и присутствие вооружённых монголов. Хозяин дома показал нам шкатулку размером со спичечный коробок, заполненную коричневатым порошком.

— Золото. Беглый каторжник приносит его мне, он знает место и сам там моет золото из песка.

У поселенцев были и лошади.

— Сколько у вас лошадей? — спросил отец.

— Три-четыре тысячи, — ответил хозяин не моргнув глазом.

Кто этот человек? Как он приобретает имущество? Как сказал позже отец, очевидно, у него была только одна цель: любыми способами разбогатеть. Однако лучше было не копаться в этом...

Мы попрощались с новым другом, а когда возвращались, то опять останавливались у него. Как потом сказал отец, это был очень образованный человек, который дал ему много полезной информации о подотчётной местности. Мы продвинулись дальше, до того места, где два спускающихся с гор Енисея объединяются в один. Это особенное место, говорят, что оно населено духами. Путешественникам нужно на всякий случай приносить им дары. Это может быть обыкновенный камень-голыш, волос из гривы, образ Будды или молитвенная мельница. На разделяющей два русла тонкой косе-стрелке присутствовал обон конусовидной формы, — это был какой-то жертвенный алтарь, где находились всякие вещи, например, множество камней-голышей. Я нахально украла там образ Будды, который потом подарила минусинскому музею.

Мы хотели переправиться через реку, но, к сожалению, для этого не было никакой возможности.

— И всё же можно попробовать через неё переправиться, — сказал кучер. — На берегу реки я видел несколько юрт. Посмотрю, смогут ли их обитатели нам помочь.

И действительно, он вернулся с сойотом, принёсшим топор и верёвки. За час он свалил два дерева и связал их стволы, сделав таким образом небольшой плот. Одна женщина подвела к нему лошадь и запрягла её перед этим новым водным видом транспорта. А потом сойот спустил плот на воду, сел на него и направил на глубокую воду, где лошадь, борясь с течением, начала плыть. После этой демонстрации сойот предложил нам смастерить для всех нас подобный вид транспорта. Но, хотя соблазн и был велик, отец отказался от этой затеи.

На том месте, где сливаются два Енисея, теперь стоит город Кызыл, столица Тувинской Автономной Республики. Это промышленный город, связанный с Минусинском железной дорогой, в нём имеется и университет. (Елена ошиблась, железной дороги в Кызыле в 1900 году не существовало, не существует и сейчас; в 2011 году планировалось начало строительства железнодорожной ветки «Курагино-Кызыл»; в марте 2021 года Правительство РФ распорядилось отложить строительство до 2026 года; в настоящее время из Кызыла в Минусинск можно доехать по федеральной трассе М-54 «Енисей». – Г.З.)

В то время удобнее всего было добраться до Минусинска по Енисею на плоту. Тогда ещё Енисей не спрямляли, он величественно нёс, а после — стремительно мчал свои воды. Большой порог Енисея[2] был таким опасным, что без управляющего плотом человека сплавляющиеся легко могли разбиться о скалы. В Усинском мы наняли несколько человек, которые согласились за деньги построить для нас плот и управлять им во время дальнейшего сплава, они сами тоже хотели добраться до Минусинска, поскольку планировали сделать там покупки. Длина нашего транспортного средства составляла приблизительно десять метров, ширина — спереди два, сзади — три-четыре метра.

Во время ожидания мне пришлось познакомиться с настоящим шаманом. Местные шаманы — немножко предсказатели, немножко колдуны, немножко духовные наставники и — как мне кажется — немножко плуты. В тот раз было устроено собрание, чтобы шаман нашёл потерянный (или украденный) топор. Собравшаяся вечером публика, состоявшая из тридцати-сорока женщин, мужчин и детей, с нетерпением ожидала шамана около огня. Наконец он появился. Он выглядел как все сойоты. Шаман медленно надел свой балахон, обвешанный бубенчиками, а затем поднял большой барабан над своей головой и начал быстро сгибаться. Барабанный бой, песни, исполняемые грубым голосом, всё более и более быстрое подёргивание. В это время душа шамана покидает его и улетает к горным духам, чтобы узнать, куда пропал топор... Не знаю, к каким результатам привело расследование, однако эта сцена произвела на меня своим мистицизмом удручающее впечатление.

Наконец,  плот был готов. Впереди и сзади в маневрировании помогали вёсла, а посередине — щит в рост человека защищал наш багаж. Мы тоже поднимались туда, если хотели остаться сухими, — например, когда мы проходили через Большой порог[3] Енисея, или когда мы хотели размяться или поспать. Задняя часть плота была общим местом, одновременно являвшимся кухней. Благодаря металлическому листу мы могли здесь разжечь костёр; на кромке плота перпендикулярно друг к другу были поставлены три доски: за них мы могли ходить по нужде. К нам присоединились две женщины с двумя детьми и ещё двое мужчин — торговцев золотом. Они были не из тех жалких людей, которые моют золото кастрюлей или шапкой, а из тех, кто приобретает в собственность это золото задаром.

Енисей вился между тайгой и крутыми скалами, его воды питались спускающимися с гор ручьями. Единственным человеческим присутствием в этой бескрайней природе был наш плот. Мы обедали в конце плота, там и разговаривали, и читали, а два торговца золотом попивали водку и играли в карты. Вечером мы причаливали, где было возможно, и спали на земле. Если мы останавливались у текущего в реку ручья, то ловили рыбу и прекрасно этим развлекались. В пенистой воде этих речек живёт рыба, её называют хариус, которая или проглатывает приманку на лету, или вообще её не проглатывает. Поэтому рыболову, если он хочет поймать рыбу, всё время надо менять место, прыгать с одной скалы на другую, гулять туда-сюда по галечному берегу и снова и снова бросать приманку в воду. Здесь я должна упомянуть, что мы ловили рыбу также с плота и поймали две-три большие стерляди. Они следовали за нами до Минусинска в прикрепленной к плоту корзине, опущенной в воду.

Наконец, пришёл день, когда нам надо было перебираться через Большой порог. Прохождению предшествовало маневрирование. Надо было уклоняться от скал в русле реки и пробраться через пятидесятиметровой ширины теснину около креста. Это место является в той или иной форме естественным барьером, и его пенистая, беспокойная белизна представляет собой разительное отличие от глади реки в её верхнем течении. Рулевой правит плотом до последней секунды. А потом приказывает: «Шабаш!» Вёсла вынимают из воды и кладут на плот. «Задние вёсла!» — операция повторяется, но гребцы в это время уже стоят по колено в воде и стараются запрыгнуть на платформу, к пассажирам и багажу. А после — уже все мы в милости Божьей. Напряженное ожидание. Некоторые крестятся. Внезапно сильный удар. Валы воды захватывают плот, влекомый потоком. «Нам конец!» — мелькает мысль в моей голове. Но нет, река только сорвала и унесла бревно с плота. Мы двигаемся вперёд с ужасной скоростью, видим скалы, на них — деревянный крест. Как потом я узнала, он был поставлен в память тех, кто нашёл здесь свою смерть. Озверевший поток несёт нас в сторону скал. Мы уже слышали разговоры, что это место называется «манящей гостиницей» и очень трудно противодействовать его притяжению. Однако наши гребцы напряжённо работают, стоя по колено в воде, и мы счастливо избегаем этой опасности.

На берегу мы увидели избу.

— Охотничий домик, — спросил рулевой. — Сойдём?

— Нет, — отвечал отец. — У нас нет лишнего времени. Плывём дальше.

Это не очень понравилось торговцам золотом.

— Почему мы не причаливаем? — спросили они.

У них вышли все запасы водки, и они надеялись, что в избе смогут их пополнить. С первых же минут, когда, захмелев, они начали играть в карты и разговаривать только о деньгах, их лица стали мне отвратительны. Во мне проснулся бес, и я вспомнила, что в моём чемодане имелась полулитровая бутылка водки, предназначавшаяся для статуи Будды. Добыв её, я отправилась в сторону компании картёжников. Пьяные заметили моё приближение к ним — и фляжку. Они оживились. После этого моя рука описала в воздухе дугу и — бултых! — отправила бутылку прямиком в воду. Я была довольна предоставленной возможностью их позлить. Но думаю, что, если бы не было рядом отца, я бы полетела следом за водкой.

Наконец мы достигли первой деревни. Причалили. Это было Шушенское, цивилизованное место, причём настолько, что оно было связано с миром почтовым сообщением. Для советских людей — это место паломничества: Ленин провёл здесь два года в ссылке. Когда мы там проплывали, он уже покинул это место. Кроме того, в то время его имя для меня ещё ничего не значило.

Скоро мы уже отдыхали после дороги в Минусинске.

***

Начинался учебный год. Мне надо было ехать в Красноярск, потому что в Минусинске не было гимназии.

На Омск накладывал свой отпечаток гарнизон: внешне это был аккуратный, опрятный город, но с изнанки — жёсткий и показной. В Красноярске можно было почувствовать штатскую лёгкость. Здесь более влиятельной была многочисленная, живущая в городе интеллигенция: врачи, педагоги, государственные служащие, к которым относились и купцы, и ремесленники, и даже несколько нуворишей (как, например, один золотопромышленник, предоставивший свою библиотеку в распоряжение Ленину). Число этой интеллигенции постоянно пополняли ссыльные. В Красноярске была активная общественная жизнь, в первую очередь благодаря Географическому обществу и Медицинскому объединению. Их дискуссии проходили с аншлагом. Новый театр (здесь был настоящий театр, а не так, как в Омске, где одна труппа арендовала театр на весь сезон) ставил в первую очередь классиков, русских и зарубежных авторов. Иногда гастролирующие певцы и оркестры включали в свою программу оперы (они ехали по транссибирской железной дороге из одного города в другой и останавливались в Красноярске). В такие моменты ложи были заполнены, а между рядами стульев теснились зрители, проскользнувшие без билета.

Было ещё около двадцати студентов, разместившихся у местных жителей, которые вносили диссонанс в общественный порядок и оказывали сильное влияние на молодёжь. Когда я ближе познакомилась с ними, то стала поддерживать их лозунги: «Долой царя!», «Правду угнетённым!»

Я жила в пансионе для девушек, которым руководили две пожилые женщины. На них возлагалась задача заниматься с нами репетиторством, родители им очень доверяли. Они были славными женщинами, мы жили как одна семья, и они не слишком вмешивались в наши дела. У дома был общий двор вместе с двумя другими домами, где также жило много молодых людей. Я чувствовала себя хорошо среди этого соседства, и иногда я украдкой выскальзывала из квартиры с помощью старшего товарища — Геннадия.

В самом начале я находила лёгкость красноярского «штатского» духа странной. Это проявлялось во мне так сильно, что я даже написала письмо моей бывшей надзирательнице и призналась ей, что дисциплина и порядок не такие уж плохие вещи, и я уже жалею, что часто им не следовала. Бедняга так была тронута, читая моё «покаяние», что сразу ответила. Однако к тому времени меня уже не интересовала дисциплина. Мне было немножко стыдно, что я вступила в контакт с бывшим «врагом». Было ощущение, что я как бы  предала своих новых друзей — сосланных студентов и актёров, которые оказывали такое сильное влияние на молодёжь.

В Сибири зима наступает рано. В октябре уже идёт снег, а в начале ноября можно кататься на коньках. Большой городской парк, который когда-то был частью тайги, превратили в каток, и молодёжь могла развлекаться на нём под музыку военного оркестра. Но там нужно было платить за вход. На Енисее же можно было кататься на коньках бесплатно. Я ходила на реку с ватагой из дома. На берегу реки, где течение медленнее, лёд застывал более гладким. Днём на берегу появлялись упряжки, возили воду, у прорубей стирали женщины, а вечером при свете факелов люди ловили рыбу.

Как я попала в одну из прорубей? Она была небольшой, и я утонула только по грудь, зацепившись руками за край льда. Мои друзья были недалеко, и они меня вытащили. Я была как будто закутана в холодный компресс, моё зимнее пальто заледенело как панцирь. Геннадий принял на себя руководство моим спасением и забрал меня к себе. Его мама отнеслась ко мне сочувственно. Она дала мне сухую одежду и угостила горячим чаем. Моё пальто отжали и повесили сушиться. Никто и не подумал о том, что я могу заболеть от ледяной ванны. Нашей главной задачей было утаить несчастный случай от моих квартирных хозяек. К сожалению, моё мятое пальто выдало меня. Допрос, приговор, наказание: они запретили мне выходить из дому, я могла ходить только в гимназию.

Геннадий организовал несколько секретных самоволок. Они становились всё чаще и чаще; в конце концов, квартирным хозяйкам надоело воевать, и они капитулировали. После всего этого я влюбилась в Геннадия — по-другому и не могло быть речи — и, конечно, с надеждой на взаимность. На день его рождения я вышила бювар с сиреневым узором. Однако я пыжилась напрасно. Он не обращал на меня никакого внимания. «Нельзя показывать чувства мужчинам», — учил меня Павел[4] двадцатилетний племянник квартирной хозяйки.

Во время рождественских каникул ученики мужской и женской гимназий сыграли пьесу Гоголя «Женитьба». Это событие в большой мере способствовало росту уверенности в себе, что выражалось в нашем недовольстве властью. Получаемые от сосланных студентов листовки ещё больше вдохновляли нас.

Весна! Величественный ледоход на Енисее. Экзамены. А потом трёхдневная поездка в Минусинск на ослепительно белом пароходе. В Минусинске моя семья уже поселилась на даче, стоящей на берегу одного из островов на Енисее. Мы совершали экскурсии на лодке по соседним островам. Юлия заявила, что я стала уже настоящей девушкой, изменилось выражение моего лица и вытянулась фигура. Однако, как это проверить? У нас были только маленькие зеркала. Но во время купания вода отражала мою фигуру, я себе нравилась и, как Нарцисс, не могла не восхищаться своим отражением.

На островах расцветали лилии, созревали плоды малины и смородины. Мы с Дмитрием собирали цветы и ягоды. К сожалению, ссорились мы с ним так же часто, как и раньше. Однажды, когда наша пирога была уже полна добычей, я предложила ему отправиться домой. Дмитрий, который грёб единственным имевшимся в лодке веслом, даже не почесался. Я повторила свои слова. Он и в ус не подул, сделав вид, что не слышит меня. Я пришла в ярость. И как была, в одежде, прыгнула в воду и поплыла. К счастью, берег оказался близко. Дома, конечно, мне влетело.

Мы бы прекрасно проводили время в этом диком краю, если бы не было столько комаров. Мы жгли коровий помет, но и таким образом не могли прогнать их. Брезгливость здесь излишня: коровий помет — это великолепное топливо, а у некоторых кочевых народов — первоклассный строительный материал. Дело дошло до того, что мы были вынуждены переселиться в город, а дачу оставили на попечение охранника. Среди оставленных там вещей было много больших ящиков, привезенных из Верколы. В числе прочего там было запаковано бальное платье Юлии, сшитое для неё, когда она получила учительскую грамоту, и которое я должна была унаследовать в ознаменование своего совершеннолетия. Была там также икона, которой меня надо было благословить, когда я выйду замуж, и тот известный дневник, который я вела, когда мы ехали из Верколы в Сибирь, и который я в гневе перестала писать.

Охранник, конечно, тоже ненавидел комаров, и в один прекрасный день, когда он хотел защищаться от них дымом, он додымил до того, что сжёг весь дом.

В том году в Минусинск сослали выдающуюся личность. Его звали Александр Амфитеатров, он был журналистом и здесь он нёс кару за то, что опубликовал в газете крамольную статью «Господа Обмановы». Фамилия Обманов оскорбительно намекала на династию Романовых: в сатирической форме публикация рассказывала о царской семье и её деяниях, так что всё было предельно ясно.

Амфитеатров был богатым, красивым и очень образованным человеком. Он арендовал большой, удобный дом и держался от других сосланных на дистанции. Говорили, что он проводит время за писательством в переполненной книгами комнате. Они сошлись с моим отцом благодаря тому, что дети приносили пойманных в ловушки детёнышей животных, а Амфитеатров интересовался животными так же, как и мой отец. Молодая жена Амфитеатрова Илария была красивой, элегантной московской актрисой, и под впечатлением от знакомства с ней отец захотел поближе познакомиться с этими широко образованными людьми. Он стал постоянным гостем у Амфитеатровых и иногда брал и меня с собой. Во время ужина хозяин покидал свою комнату и появлялся на террасе, где был подан чай. Начинался разговор, и я слушала их с открытым ртом. Жившая у них, приручённая молодая козуля приставала к нам, выклянчивая лакомства. Она часто бывала на террасе, бывшей её любимым местом. Однажды, когда она была одна, из сада по лестнице поднялся медвежонок, который жил во дворе. Козуля испугалась, хотела убежать, начала прыгать, опрокинула стол и стулья и, в конце концов, сломала все четыре ноги в нескольких местах. С этого момента она была обречена на неподвижность, в её глазах читалось страдание. Когда ветеринар увидел её, то только пожал плечами. В голову бедного животного пустили пулю.

Обаятельная Илария Владимировна сразу очаровала меня. Я чувствовала, что она непогрешима и всё, что она делает, верно и правильно. Конечно, она оказывала цивилизующее влияние на молодую дикарку, которой я тогда была.

Тем временем отец, который никогда не мог даже представить, чтобы кто-нибудь мог быть образованным человеком без знания математики, мучил меня задачами по алгебре и геометрии. И так как я всегда жульничала, он решил закрыть меня в комнате и не выпускать, пока я не сделаю все упражнения. Так как мы жили в мезонине, я стала выходить через окно. Когда он это заметил, то забрал мою одежду и обувь. Отношения между нами всё больше и больше портились. Юлия не посмела защитить меня. В конце концов, мы с отцом пошли жаловаться к доброй, непогрешимой Иларии Владимировне, которая разумно доказала, что мы оба правы, но никто из нас не должен упорствовать. Нам с отцом пришлось заключить перемирие, так как мы готовились к отъезду.

Моего отца очень интересовала «современная» домна в Абакане (в наше время это ядро крупного центра металлургической промышленности). Мы проделали часть пути на корабле до впадения притока Енисея — Абакана, а потом продолжили путешествие на тарантасе по местности, население которой называлось татарами (из-за их монгольского происхождения) отчасти потому, что они жили в юртах. На самом деле они были хакасами. В первую очередь они занимались скотоводством. Когда мы туда приехали, трава поднималась из плодородной земли так высоко, что покрывала всадника. Попадавшиеся тут и там старинные, иногда окрашенные, грубо вырезанные из дерева идолы высотой в человеческий рост наводили на мысль, что здесь можно было бы отыскать много археологических сокровищ. И действительно, позднее проведённые раскопки доказали, что у хакасов была богатая культура и военное прошлое.

Владелец домны сам руководил своим предприятием и жил поблизости от него. Естественно, он и нас пригласил пожить к себе в дом, чтобы на следующий день отдать дань уважения «заводскому небоскрёбу». Домна стояла в поле, под открытым небом. Я с большим почтением смотрела на трубы воздуходувок, на все эти чудеса современной техники. Домну питали железной рудой превосходного качества, добытую тут же на склоне горы открытой разработкой. Маленький деревянный мостик связывал рудник с горлом домны. Древесный уголь давала тайга, следовательно, в сырье не было недостатка.

Мы посмотрели, как льют чугун. Я получила разрешение сделать песочную форму. Они наполнили её ослепительно раскалённым чугуном, и через полчаса был готов мой «сделанный своими руками» утюг, который я хотела подарить Юлии. Мы поднялись и на тот мост, по которому к горлу домны двигались вагонетки, наполненные рудой и углем. Пока отец беседовал внизу с владельцем домны, я ждала его наверху, сидя на перилах, сделанных из двух брёвен. Так как мне было скучно, я начала ёрзать — зацепила ногу за нижнее бревно и откидывалась: мне было интересно, как изменяется картина передо мной. Когда отец пришёл на мост и увидел, что я делаю, он обомлел от ужаса, и это мне принесло удовлетворение.

Владелец старался угодить Дмитрию и мне и предоставил в наше распоряжение двух оседланных лошадей, чтобы мы могли объехать окрестности. В тот раз между нами была полная гармония. Однако когда мы пустили лошадей в галоп в ивняке, ветки так нас расцарапали, что вечером на наши лица пришлось накладывать компрессы.

После домны мы осмотрели золотые прииски. Тропинка через тайгу была едва видна, и наш тарантас еле мог двигаться вперёд. В конце концов, мы приехали к большому дому, наш кучер называл его «резиденцией». Здесь жил хозяин. Как и везде в Сибири, в захолустных местах, где жили «господа», нам и здесь оказали тёплую встречу, так как знак университетского образования на блузе отца свидетельствовал о том, что мы относимся к той же самой «благородной» касте. Просторная квартира с большими окнами, солнечная терраса, удобная мебель, книжные полки. На одной стене групповая фотография изображала выпускной класс женской гимназии и среди него — хозяйку дома.

Я получила отдельную комнату с противомоскитной сеткой и кроватью, в которой можно было утонуть. На стене — зеркало в полный рост, такая роскошь привела меня в некоторое смущение. Прислуга забрала моё грязное бельё — его выстирают! — и дала ночную рубашку. Нет, не ночную рубашку, а какое-то чудо: она была прозрачной, из кружев с оборками. Я такой ещё никогда не видела! Я надела её и встала перед зеркалом. Я была в самом деле очаровательной: мне — шестнадцать лет, и я будто бы оделась в фату, через которую просвечивали мои контуры. Счастливая, я крутилась перед зеркалом туда и сюда.

На другой день мы пошли в лес, отыскали ручей, где два-три человека мыли песок. Они показали нам посудину, где среди песка блестело несколько крошечных золотых крупинок. «Мы вынимаем их пинцетом», – объяснял «владелец золотой шахты».

Мы провели несколько дней у этой гостеприимной семьи. Отец разговаривал с нашим хозяином о будущем этой местности. Один разговор остался в моей памяти, возможно, из-за последующих комментариев отца. Речь шла об отработанной песочной груде, которая была недалеко от места, где мыли золото.

— Несколько недель назад здесь был англичанин, — рассказывал наш хозяин. — Знаете, чего он от меня хотел? Чтобы я отдал ему промытый песок! Он утверждал, что в том песке ещё есть золото.

Папа саркастически ухмыльнулся в бороду.

— И что вы ответили?

— Пусть берёт, освободит меня от этого песка.

Позже я слышала, что в действительности англичане обрабатывали песок химическим путём и экстрагировали из него больше золота, чем наш хозяин своим примитивным методом. Могу себе представить, что он чувствовал, когда узнал об этом!

Меня ничуть не интересовало будущее окрестностей Абакана, я с большим энтузиазмом ходила в лес собирать ягоды и грибы. Здесь свободно бродили домашние животные: коровы, лошади, козлы и даже домашняя птица. Однажды в кустарнике я заметила корову и быка. Корова была спокойной, а бык взволнованно вертелся вокруг неё и неловко прыгал взад и вперёд. Я увидела, что что-то тонкое свисает из-под его живота. В состоянии между боязнью и любопытством я наблюдала за этим из-за скалы. Бык несколько раз тщетно пробовал запрыгнуть на спину коровы, в конце концов, у него это получилось, и он застыл. Меня растревожила эта картина, противоречащая всем эстетическим критериям и сходная с гротеском. Я убежала. И долго я не могла освободиться от тревожного ощущения.

В этот раз мы вернулись в Минусинск по реке: сначала мы спустились на лодке до устья по течению Абакана. Там мы вышли на берег, чтобы дождаться парохода в Минусинск. Нам пришлось ждать половину дня, пока мы издали не услышали пароход. Мы сели в лодку и выгребли на середину реки, и пароход, как и принято было тогда, остановился и забрал нас. На другой день мы приехали домой.

***

Осенью начался для меня последний год в гимназии, c окончанием которой я должна была получить грамоту, она давала право поступать в России в Женский институт (но не в университет), а за границей — в любой университет. Обладая грамотой, я могла и преподавать в школе. Поэтому последний год и называли «педагогическим классом». Но, боже мой, как далек был учебный план от того, чему учатся сегодняшние преподаватели!

Я мало обращала внимания на школу, потому что была уверена, что без труда смогу получить эту грамоту. Мои мысли блуждали вокруг да около революции, которая должна будет переустроить жизнь на принципах истины. Мы, конечно, не знали тезисов этой истины, а что касается общей идеологии, то мы черпали её из христианской культуры, несмотря на то, что наши родители были атеистами. Когда меня через несколько лет арестовали, и полицейский сопровождал меня в тюрьму, я пробовала объяснить ему, что революционеры на самом деле хотят того же, чему учил Иисус Христос. И так как царизм загораживает дорогу, ведущую к истине, для начала надо свергнуть именно его.

В России — ещё одна несправедливость! — женщин не принимали на медицинский факультет, но, если они получали диплом за границей, а в России официально признавали диплом этого иностранного университета, они тоже могли вести медицинскую практику. Три или четыре красноярские девушки учились на медицинском факультете Бернского университета. После размышлений семья решила, что и я буду учиться там. Однако, для того чтобы туда поступить, нужен был табель по латыни, доказывающий, что человек усвоил материал первых четырёх классов (в гимназиях только мальчики учили латынь). Мне надо было брать частные уроки. Кто сможет научить меня спряжению и склонению? Конечно, какой-нибудь мужчина — сосланный или гимназист. «Надо проявлять осторожность, — размышлял отец. — Ребёнок может впутаться в мутную историю... или влюбиться в кого-нибудь».

— Надеюсь, ты будешь встречаться с одними уродами, — сказал отец шутливо. Итак, этот вопрос остался открытым.

В том году я жила в одном маленьком пансионе, который располагался при гимназии и под её не слишком чутким надзором. Пансион отличался от предыдущего единственно тем, что он находился в двух шагах от гимназии. В классе я завела дружбу с некоторыми девушками, например с Марией, которая тоже хотела записаться на медицинский факультет. Она принадлежала к семье из элиты города, потому что её отец был психиатром: он недавно опубликовал в медицинском журнале исследование о Ницше, которое укрепило не только авторитет его самого, но и его дочери. Моя другая подруга, Цецилия, была дочкой фотографа. Она тоже хотела продолжить учёбу, но её родители возражали: они хотели, чтобы Цецилия стала матерью семейства и, как положено еврейке, строго следовала религиозным традициям.. Девушка протестовала и при первой же возможности досаждала родителям. В один прекрасный день, накануне какого-то религиозного праздника, который евреи отмечают обильным ужином, в отсутствие родителей, бывших в это время в синагоге, она пригласила к себе подруг. Мы по очереди друг за другом попробовали все ритуальные блюда, нашли их отличными, но вернувшиеся из синагоги «старики» были глубоко оскорблены. А нам было очень весело.

Все трое мы были склонны к бунту и хотели совершенствовать свои знания. Однако кого выбрать Мастером? В то время все уважали Белинского, Добролюбова и Герцена, но нас отделяло от них почти половина столетия. Горький, Чехов, Андреев и другие современные писатели, произведения которых публиковало издание «Знание», и которых знала вся интеллигенция, были слишком «литературными» авторами. Нам нужны были такие писатели, которые могли бы способствовать развитию нашего мировоззрения. Писарев больше всего подходил нам: он был горячим рационалистом, апостолом точных наук и технологий и подверг уничтожающей критике пушкинского Онегина. Писарев был в моде среди молодых людей, и, сверх того, его окружал ореол мученика: во-первых, из-за статей, считавшихся подрывными, а во-вторых, потому что в возрасте двадцати пяти лет его заключили в Петропавловскую крепость. Вскоре, после того как его выпустили из тюрьмы, он утонул во время купания в Балтийском море.

Однажды, ещё в начале учебного года, Мария сказала:

— Знаешь, в мужской гимназии в седьмом классе есть один мальчик, приехавший недавно из Петербурга. Его зовут Павел Зицерман[2]. Отличный парень! Много читает... Писарева знает наизусть.

— О! — воскликнула я в восхищении.

— Давай организуем кружок, где будем изучать Писарева. Ты согласна? Пригласим Зицермана председателем! Хорошо?

Я согласилась. Мы собрались у Марии. Под руководством Павла, и вдохновляясь Писаревым , мы по косточкам разобрали Онегина и Татьяну и потешались над теми учёными и философами, которые недоверчиво относились к самозарождению жизни из неживой материи. (Дмитрий Писарев, будучи последовательным материалистом, отстаивал возможность самозарождения жизни из неживой материи. - Г.З.)

Павел был красивым парнем, нравился многим девушкам, и я была горда, что он дружит со мной. Я рассказала ему о своём бернском плане, упомянула и о том, что мне нужен табель по латыни и что мы ещё не договорились с отцом относительно преподавателя. Павел сразу сказал, что он согласен меня учить. Это можно было легко осуществить, так как Павел жил у родителей одной моей одноклассницы и, таким образом, мои визиты не вызывали бы ненужных подозрений. Роды, числа, падежи... Мои уроки латыни шли под знаком сообщничества и нежных чувств. Я вместе ходила с Павлом в театр, конечно же, на галёрку, потому что здесь не толпились преподаватели, и никто нам не мешал. Сверх того, мы могли смотреть пьесы, просмотр которых был запрещён начальницей гимназии.

Однажды показывали пьесу Горького «На дне». Мы сидели рядом, Павел и я, и мы были счастливы, что можем вопреки запретам быть вместе. Нас глубоко потрясла эта человеческая драма, мы вышли из театра под большим впечатлением. Павел проводил меня до дома. Двери мы нашли закрытыми. Сели на скамейку перед домом. Много таких скамеек используются по России, чтобы соседи спокойно могли посплетничать. Мы были рады тому, что двери закрыты, и нам не надо расставаться. На улице было пустынно. Облака прятали луну.

— Елена, вы любите меня? Я вас люблю.

Голова моя кружилась. Люблю ли я его? А потом, как это бывает, поцелуи чередовались паузами. Как долго? Полчаса? Час? Вдруг промелькнула страшная мысль: как попасть домой? Ведь ворота закрыты... Внезапно я решила: перелезу через забор. За решением последовало немедленное действие. Павел остался в замешательстве. Однако мне надо было проникнуть также и через входную дверь. Я постучала. Моя квартирная хозяйка открыла мне дверь. Она не сердилась и стояла с встревоженным лицом. «Здесь была директорша и не застала тебя дома. Завтра в десять часов тебе надо явиться в её кабинет».

Подумаешь! Моё сердце ликовало. Квартирная хозяйка подумала, что со мной случилась беда. Мне ставили в вину не только то, что я несколько раз убегала из дома, но и то, что как-то раз случайно я умудрилась надеть чёрный передник, когда был день рождения какого-то родственника царя; в такие дни ученицы должны носить праздничную одежду, в том числе и белый фартук, тем более при посещении театра. С моей стороны это было непочтительностью к царской семье, и дело ещё усугублялось тем, что в тот день в театре нашли прокламации против царизма. На другой день я прослушала длинную проповедь и надеялась, что мне это сошло с рук. Более того, тайком я оставила несколько найденных мной в театре прокламаций на стульях. Семь бед один ответ — всё окончательно вскрылось: уроки латыни, катание на коньках, прогулянные уроки, вечерние свидания в темноте.

Приближалось рождество. Павлу надо было ехать домой на каникулы к родителям в Иркутск (там тоже была мужская гимназия). Почему Павел ходил в красноярскую гимназию? Откровенно говоря, я только сейчас задумалась над этим. Я проводила Павла на станцию. Он должен был вернуться только через две недели. На сердце было тяжело. Вернувшись домой, я в плаче бросилась на кровать и некоторое время рыдала, пока не заснула.

Меня кто-то растолкал, я открыла глаза, передо мной стоял отец.

— Завтра мы собираемся в Минусинск, — сказал он.

Директорша вызвала его и предложила ему «по своей доброй воле» забрать меня из гимназии. Увидев огромное изумление отца, она сказала ему, что далее так продолжаться не может, и она не может более терпеть меня в гимназии. Дамы тайком перерыли мои грязные вещи и сказали отцу, что «наихудшее» ещё не произошло. Однако отец продолжал беспокоиться: а если не так... Не знаю, кому он писал, Павлу или директору мужской гимназии. Может быть, обоим. Несомненно, что в письме было много обидных высказываний и ругани.

Мы ехали четыре дня по замерзшему Енисею. Я была закутана в меха и одеяла, то есть такая же, как и когда-то в Архангельске, только взбудораженная, не зная, друг или враг сидит рядом со мной. Я улыбнулась только на почтовой станции, когда котёнок тёрся о мои ноги и требовал, чтобы я его погладила.

Минусинск. Здесь меня ждали Юлия, Шура (моя миленькая младшая сестра) и Николай, который до сих пор был чужд мне. Семья Амфитеатровых уехала: благодаря их связям они могли сократить время ссылки. Мне очень не хватало обожаемой мной Иларии Владимировны. Я поставила её фотографию на свой письменный стол рядом с фотографией Павла. Я думаю, она бы меня поняла. Юлия пыталась отвлечь моё внимание. Мы ходили в гости и принимали гостей. Посмотрели и спектакль любительской труппы. Зрительный зал был полон. Была пьеса о девушке, которая стала проституткой ради семьи. Жители Минусинска интересовались социальными вопросами, автор, вероятно, был вдохновлен «Преступлением и наказанием» Достоевского.

Отец нашёл для меня занятие. Так как он увлекался астрономией, он хотел посвятить меня в тайны астрономических наблюдений. Уже давно музеем был приобретён настоящий телескоп. Однако он пылился без дела в дальнем углу. Его привезли несколько лет тому назад, при посредничестве самого Фламмариона. Так как никто не мог прочитать написанное по-французски сопроводительное письмо, в котором великий астроном объяснял, как надо пользоваться аппаратом, дело не сдвинулось с мёртвой точки. Амальгамирование линзы уже изрядно поизносилось. Отец и я, собрав все свои знания французского языка, перевели письмо. А потом отец, который знал толк во всём, снова покрыл серебром и отшлифовал его линзу. Телескоп поставили на крышу музея, на прикреплённый к подставке ящик, имевший форму гроба. С этого времени отец проводил долгие ночи около телескопа, иногда в кругу интересующихся астрономией посетителей.

Он ездил в служебные командировки и никогда не забывал перед отъездом давать уроки математики Дмитрию (который приехал поправляться после воспаления лёгких из Томска, где учился) и мне. К нам домой приходила одна женщина и учила нас ещё и немецкому языку. Постепенно складывалось ощущение, что моя жизнь входит в обычную колею.

В один прекрасный день я наконец получила от Павла долгожданное письмо. Он писал, что так как мой отец поступил с ним грубо — я так и не узнала, что он хотел этим сказать, — то будет лучше всего, если мы прекратим нашу дружбу. Я не верила глазам. Будто бы меня ударили по голове. Я подумала, что, может быть, письмо надиктовал директор гимназии, куда отец пошёл жаловаться на Павла. Я ничего не понимала. Я почувствовала, что ничего не могу более ожидать от жизни и захотела умереть. Я решила прыгнуть в прорубь на Енисее и направилась прямиком туда. Но, придя туда, я тут же повернула обратно. Инстинкт самосохранения оказался сильнее, и я больше ни разу не пробовала кончать жизнь самоубийством.

Я стала ещё сильнее бунтовать против отцовской, государственной и вообще всякой власти. С наибольшим удовольствием я стала бы революционером. Однако я глубоко чувствовала своё невежество. Революционеру надо знать много всего, в первую очередь — политическую экономику. Я пошла в библиотеку музея и достала произведение Железнова «Очерки политической экономии». Я старалась выяснить для себя разные понятия стоимости и производство в различных его формах. Иногда я так уставала от чтения этой книги, что засыпала. Однажды керосиновая лампа начала дымить, и дым окутал фотографии Павла и Амфитеатровой. Я пробовала читать газеты, я опять полностью отдалась чтению в читальном зале музея, где обычно присутствовали молодые сосланные. Моей ежедневной духовной пищей стали произведения и споры писателей, сгруппировавшихся около Чехова и Горького. Я была потрясена одним из рассказов Андреева, назывался он, если не ошибаюсь, «Бездна». Вечером на гуляющих молодых влюблённых нападают бродяги, они избивают парня и насилуют девушку… Когда парень находит её, она лежит без сознания, он возбуждается и начинает целовать её губы. Как такое может быть?..

Я написала несколько писем Павлу. Дни стали длиннее, начало капать с крыш: таяли сосульки. На какое-то время мы переехали снова. Семья села в кибитку на санном ходу, мы взяли с собой и котёнка. Мы переезжали в Новоселово, в деревню на берегу Енисея, находящуюся между Красноярском и Минусинском. Так как в Сибири не знали крепостничества, крестьянские дома не были похожи на убогие избы, покрытые соломой, — они скорее походили на дома в маленьких городах. Мы въехали в трёхкомнатное здание с кухней, верандой, во дворе которого была и летняя кухня.

После невероятно красивого енисейского ледохода отцу надо было ехать на корабле в Красноярск по служебному делу. Не подозревая, какой хаос царит в моей душе, он взял меня с собой. Мы провели в Красноярске два или три дня. Я встретила некоторых старых подруг, и вечером перед нашим отъездом мы с отцом отправились в театр. В антракте я увидела в вестибюле Павла, напротив него стоял мой отец, который — мне так показалось — ругал его, на чём свет стоял. Я подскочила к ним и залепетала: «Нет! Неправда! Оставь его в покое!» Я и сейчас хорошо помню начало этой сцены, но окончание её — уже не помню вообще. Вижу себя в каюте корабля. Утро, корабль скоро отправится. Я в отчаянии. До этого времени я не плакала слишком громко. Но сейчас мне доставляет удовольствие сама возможность рыдать. В зеркале каюты отражается моё встревоженное, красное лицо, и это заставляет меня плакать ещё сильнее. Постепенно меняются и мои чувства к Павлу: мне хотелось уже его оскорблять. Но напрасно: он не здесь, и я не могу ему отомстить.

В один прекрасный день в Новоселове Дмитрий подстриг машинкой Николая. После этого, довольно любуясь лысой головой брата, он обратился ко мне:

— Ты тоже так хочешь?

Я вдруг вспомнила, что Павлу не нравились девушки с короткой стрижкой. Наконец я смогу ему отомстить! Не важно, если он этого и не узнает, тогда моя месть будет просто символической! И вот машинка стрижет мои волосы под ноль… Нужно ли говорить, что Юлия была в отчаянии, да и отец тоже был не в восторге, а потом и я сама пожалела. Только Дмитрий был в восторге от прекрасной шутки. Несколько недель я могла выйти на улицу только в платке или шапке. Правда, в Новоселове не было ни маленьких, ни больших приёмов. Мы общались только с некоторыми людьми: с врачом, учительницей и сосланными супругами Лепешинскими[5]. Позже Лепешинский стал историком и важным человеком в Коммунистической партии. Мы общались и с другими образованными людьми, например, со священником, полицейским, лавочником, разговаривали с ними о погоде, о прибытии корабля и т. д.

После того как Дмитрий подстриг меня, я успокоилась. Вскоре я попыталась найти себе какое-нибудь занятие. У меня возникла идея, что я буду помогать учительнице, в одной комнате проводившей урок в трёх классах одновременно. Я с энтузиазмом приступила к работе. Однако, к сожалению, надо было преподавать по учебной программе, в которой было много бессмысленного, и это охладило мой энтузиазм. Неудача постигла меня и с телескопом отца. Вечером, когда я поставила его на подставку и направила на Луну, меня окружила интересующаяся астрономией публика, которая стала спрашивать, видят ли на Луне людей. Мне было стыдно, потому что я только заикалась и не могла дать им членораздельного ответа.

Желая найти моральную поддержку у Лепешинских, я рассказала им, почему я сержусь на отца. Они дослушали меня до конца, вникая в наши взаимоотношения: отец меня беспрерывно мучил, кроме математики ещё и изучением немецкого. Наши отношения становились всё более и более напряжёнными. Я обходила его стороной, я с ним не разговаривала и ничего у него не просила. Однако в одной вещи я крайне нуждалась: сейчас, в эпоху общества потребления, это может показаться смешным, но мне была необходима обувь. У каждого из нас было по две пары обуви: летняя и зимняя. Моя зимняя обувь сильно износилась. Так как в Новоселове нельзя было достать новую обувь, её нужно было заказывать у деревенского сапожника. Юлия сказала, что у неё нет денег. Мы разговаривали об этом на террасе, и отец хорошо слышал нас в комнате, дверь которой вела на террасу.

— Проси у отца, — сказала Юлия.

— Нет, у него я ничего не хочу просить, — ответила я. — Я ничего не прошу у жандарма.

Это было страшное оскорбление. Отец немедленно появился в дверях.

— Что ты сказала? Повтори!

Я уже не помню, что ответила. Сильнейшая оплеуха заткнула мне рот, и острая боль пронзила мне ухо: у меня порвалась барабанная перепонка.

Страдание, гнев...

— Я ухожу отсюда! — кричала я. — Я не хочу больше с тобой жить!

— Во-первых, ты не живёшь со мной, — ответил цинично отец. — А во-вторых, я приведу тебя обратно с жандармами.

Что делать? Я пошла к Лепешинским и рассказала им о случившемся.

— Прежде всего, вам надо пойти к доктору и сделать с его помощью документ, констатирующий повреждение барабанной перепонки. Это освободит вас от страха перед полицией. И ещё, ваш отец был очень рассержен, и в действительности он совсем не понимал, что говорит и делает в состоянии аффекта. И может быть, вы ещё помиритесь.

Но я ничего не хотела слушать.

— Я поеду в Красноярск и там поступлю в фельдшерскую школу. А зарабатывать на жизнь буду уроками.

Лепешинский нашёл мой проект реальным.

— Но необходимо, чтобы перед отъездом вы переговорили с вашим отцом, а не расставались врагами.

— Но я не могу спорить с ним! Он не даст мне возможности говорить.

— Мы сделаем всё это в парламентском порядке. Я буду председателем и буду давать слово каждому отдельно.

Так и было сделано. Мой отец принял «парламентский порядок», и мы достигли результата. Я отправилась в Красноярск с первым пароходом, там поступила в фельдшерскую школу, предполагая, что зарабатывать буду уроками. Отец дал мне пять рублей на проезд и первые дни в Красноярске.

Мы расстались без семейных излияний, но с рукопожатием. Лепешинский остался со мной на берегу до прибытия парохода поздней ночью и ушёл только тогда, когда я уже заняла на нём своё место. Спасибо, Лепешинский!

Корабль не относился к тем большим белым пароходам, где имелось три класса, он был простым катером. Сидячие места и пассажиров защищала от дождя крыша. Я села на скамейку, свой багаж я спрятала под ней. Мы быстро двигались вниз по сильному течению реки. О сне не могло быть и речи. Перешагивая через корзинки соседей, я пошла на корму корабля, где можно было только стоять. Была звёздная ночь, ветер дул мне в лицо, внизу плескалась вода, я двигалась в неизвестность, и у меня было такое ощущение, что я нахожусь в исследовательской экспедиции в неизведанные края.

Пароход «Минусинецъ» у Быстрой.

Мы приехали в Красноярск после обеда. Я направилась к своей бывшей однокласснице Кате. Её отец был бедным чиновником, один Бог знал, какую жертву он принёс, чтобы сестра Кати могла учиться в Бернском университете на медицинском факультете.

Сама Катя купалась в счастье, потому что она стала невестой и относилась ко всем с добротой и щедростью. Семья уже получила сведения о том, какие разногласия у меня с отцом, и приняла меня с чистосердечностью, характерной для сибиряков. Скоро начался учебный год, и я легко смогла найти несколько учеников, ломавших голову над решением задач, например, когда наполнятся бассейны, если пускают воду из стольких-то кранов, или какой пассажир прибывает раньше — отправляющийся из точки А или из точки Б. Я сняла комнату, записалась в училище для медсестёр, и началась свободная жизнь.

Училище для медсестёр называлось фельдшерской школой. Работа фельдшера соответствует работе медсестры. В то время в России было очень мало врачей, в провинции очень часто фельдшеры — и мужчины, и женщины — были единственными медиками и выполняли более широкий круг обязанностей, чем тот, к которому они были подготовлены. Курс обучения — два года. Насколько я помню, за них не надо было платить. Не помню, кто нёс затраты, но знаю, что местные врачи поддерживали школу душой и телом. Построенный ими хирургический павильон, где работала школа, и сейчас с честью прошёл бы все испытания. Операционная, три зала, кухня и столовая, которая служила также и классом. Отдельная дверь вела в амбулаторию, которую ученикам надо было посещать, чтобы ознакомиться с разными болезнями и приобрести практику. Кроме театра это было единственное помещение в городе, которое освещалось электричеством. Нам надо было присутствовать при операциях, мы учились тому, как надо ухаживать за больными, которых оперировали, мы ходили в городскую больницу, присутствовали при родах, учились готовить в аптеке микстуры, порошки, учили анатомию (кости были настоящими, остальное было из папье-маше или заменено рисунками).

В то время мы ещё жили в эпоху стыдливости, но благодаря тому, что  видели голые тела на операционном столе, в амбулатории или в родильном зале, мы научились преодолевать ложную стыдливость, ведь мы очутились лицом к лицу с суровой человеческой действительностью. Я с головой ушла в этот мир, и мой внутренний баланс восстановился.

Иногда нам надо было дежурить по ночам и ухаживать за больными, которых только что прооперировали. Полумрак, белый фартук, на голове наколка, больные вздыхают, охают.

— Девушка, идите сюда, положите под меня руку.

После операции больному нельзя двигаться, и через определённое время тело начинает болеть там, где кровать на него давит. Я вставала на колени, подсовывала руку под измученную часть тела, и боли у пациента облегчались.

— Девушка, немножко воды!

— Девушка, подкладное судно!

Некоторых мучило одиночество, и они изливали нам душу.

Для начинающей медсестры зрелище рожающей женщины ошеломляет и противоречит представляемому себе с детства порядку вещей. Она чувствует бесконечное сочувствие к матери и ребёнку, хотя и понимает, что все появляются на свет таким образом. И мне в первый раз очень хотелось бы помочь кричащей, страдающей женщине.

— Вы в первый раз видите роды, да? — спросил врач.

— Да, откуда вы знаете?

— Вы делаете движения и напрягаете мышцы так же, как и роженица.

Со временем человек становится уже не таким чувствительным, позже случалось и такое, что я засыпала, когда женщина рожала рядом со мной.

Обычное дело, что испытывающие родовые боли женщины постанывают и вскрикивают, я воспринимаю это как некий ритуал. Они кричат от телесной боли, но

некоторые и от боли душевной. А потом появляется ребёнок... и всё меняется. Я помню рожавшую девицу, которая громко ругалась, осыпала бранью свою жизнь, соблазнителя, который её опозорил и сейчас оставляет её в беде, ругала и ребёнка... Но после того как ей показали омытого, розового младенца, она была без ума от радости.

Весной отец со всей семьёй приехал в Красноярск. Он получил шестимесячный отпуск — не знаю, сколько лет он служил без отпуска — и сейчас собирался поехать с семьёй за границу. Юлия ехала только до Италии — так было спланировано: она останется в Сан-Ремо с малышами, пока отец с Дмитрием совершат вояж по Западной Европе, они будут наслаждаться швейцарскими горами, покрытыми вечными снегами, будут слушать Жореса в Париже, посетят несколько музеев. Хотя в душе я ещё не примирилась с отцом, я навестила семью. Я чувствовала, что отец был бы не прочь, если бы я тоже поехала с ними, но в открытую он не говорил об этом. Я тоже с удовольствием присоединилась бы к ним, но моя проклятая гордость не разрешала мне сделать первый шаг. Мы договорились, что я продолжу учиться в училище для медсестёр, и когда они вернутся, мы снова обсудим мою поездку в Берн и моё поступление на медицинский факультет.

Они уехали, а я осталась с обидой в сердце. Мой первый энтузиазм относительно школы уже исчез, и, кроме того, мне ещё надо было получить два табеля, чтобы записаться в Бернский университет. Один табель — о втором полугодии последнего года гимназии, потому что я ходила в школу только до рождества, а другой — о моём знании латыни. Чтобы получить первый табель, мне надо было провести пробный урок математики в каком-нибудь младшем классе мужской гимназии (почему именно в мужской?), чтобы пролить свет на мои педагогические способности. Я с большим волнением готовилась к уроку, я боялась перекрёстного огня взглядов любопытных мальчиков, комиссии и, наверное, больше всего того, что в коридоре там может оказаться Павел. Мне надо было использовать весь запас моего самообладания, чтобы казаться естественной и непринуждённой. Я взошла на кафедру, открыла журнал и незаметно потёрла себе нос.

— Кто отсутствует? Что вы учили на предыдущем уроке?

Я чувствовала, что как будто бы играю роль, и это все знают. Но я достигла своей цели, получила табель, и многие даже поздравили меня.

***

Училище для медсестёр, репетиторство ради возможности снимать жилище, чтение, театр, приобретение новых знаний — у меня действительно оставалось совсем немного свободного времени. Из-за этого я была недовольна собой: я чувствовала, что пользуюсь временем недостаточно хорошо. Утром я вставала с мыслью, что сделаю ещё и то и это. Но неожиданные обстоятельства, встречи, сплетни, причудливые идеи или просто скука, не говоря о дожде или хорошей погоде, разрушали мои планы.

— У тебя нет философии, — сказал как-то Колокольников, один из сосланных студентов, когда я жаловалась ему на недостатки своего характера. Когда я спросила у его товарища, какая у человека может быть философия, он посоветовал мне почитать Гегеля. Я подумала, что это подходящая для меня идея.

Но скоро я запуталась в понятиях Гегеля так, что бросила его читать. Я с большим удовольствием занималась тем, в чём была практическая польза, а не гегелевскими абстракциями. Например, спорами социал-демократов и эсеров, личными делами и любовными перипетиями собственной жизни.

До этого момента у меня было ровно столько опыта, сколько я приобрела в общении с Павлом. Я медленно начала от него выздоравливать. Да и Павел не обращал на меня внимания. Однако мои мысли часто вертелись вокруг него. Наверное, моё чувство собственного достоинства, моё самолюбие было ещё оскорблено. Я узнала его адрес: он жил на первом этаже, окна выходили на улицу. Однажды поздним вечером я постучала в его окно. Но я сразу испугалась и убежала. Впрочем, волнующая тайна постепенно теряла силу притяжения, и образ Павла начал блекнуть. Я завела новые знакомства, и житейские дела отвлекли моё внимание к другому человеку. Я помню рождественскую экскурсию: провожатый отправился на лесопильню примерно с дюжиной мальчиков и девочек. Туда было необходимо добираться по тропе — через лес, на крестьянских санях. На каждых санях ехало по два человека, закутанных в овчину и одеяла. Таким образом, всей компании нужно было всего пять-шесть саней, они двигались друг за другом караваном, кучер был только на первых санях. Снег покрыл землю и оттянул к земле ветки сосен, испуская рассеянный свет. Рядом со мной был Ян, сын одного сосланного поляка, его семья общалась со мной как со своей родственницей. Пока мы слушали, как скрипит снег под копытами наших лошадей, наши руки встретились. Я почувствовала стыд за своё легкомыслие и за то, что стала неверной Павлу.

На лесопильне не было ничего, кроме единственного деревянного барака, где внутри было почти так же холодно, как и снаружи. Маленькая, раскалённая докрасна печь немного согревала воздух. Мы ели, пели и много смеялись, а потом заснули на сене, конечно в одежде. На другой день — прогулка по лесу на лыжах. Мы видели горную серну, зайца, белку. Опять пели и много смеялись. Чтобы у меня снова не возникли угрызения совести, на обратном пути я ехала рядом с одной девушкой. Этот маленький эпизод с Яном усилил во мне желание понять разницу между любовью и сексуальностью. Как я уже сказала, мой опыт ограничивался «романом» с Павлом. Любовь: абсолютное доверие, постоянное желание быть с другим человеком, поцелуи до изнеможения. Но что такое сексуальность, которая меня так потрясла в Минусинске, в рассказе Андреева «Бездна»? Что чувствуют люди, которые ходят в публичный дом? Что это за люди? И я решила посетить публичный дом.

Я сообщила о своём намерении знакомому парню, выглядевшему для своих лет довольно серьёзным, и попросила его проводить меня. Предполагаемое приключение вызвало у него определённый энтузиазм. Его одежда как раз подошла мне, мои волосы уже немного отросли с лета — я уже выглядела как мальчик. И однажды вечером мы отправились в публичный дом.

Не знаю, был ли у моего провожатого опыт, я не смела спросить у него, бывал ли он уже в таком заведении. Мы посетили два таких «заведения», пока не нашли подходящее для нас. В первом доме — ковёр при входе, зеркала, музыка, шум, накрашенные женщины заставили меня убежать. В конце концов, мы нашли более скромное место. Это было довольно большое помещение со столами и стульями. Двое мужчин ожидали, чтобы их обслужили. Мы сели за один стол. Пришли девушки, пили с мужчинами, немного поговорили, а затем:

— Пошли?

— Да.

И парочки исчезли. На несколько минут мы остались одни. Настала наша очередь.

— Что вам угодно?

Мой товарищ встал и посмотрел на часы.

— К сожалению, уже поздно... Нам надо уйти...

Нас не задерживали. У меня сложилось впечатление, что ничего дьявольского в сластолюбии публичных домов нет, а проститутки являются жертвами своего ремесла. Соня Мармеладова из романа Достоевского и Катюша из произведения Толстого не выходили у меня из головы.

Обитателям публичных домов иногда надо было проходить медицинский осмотр, а ученицам школы медсестёр надо было присутствовать на этих осмотрах по очереди в качестве ассистентов. Я узнала одну девушку и окликнула её. Мы разговорились. Внезапно она заявила: «Мы, конечно, видели, когда вы были у нас, что вы женщина...» Одним словом, меня разоблачили... Я почувствовала к ней симпатию и решила помочь ей освободиться из того постыдного положения, в котором она, по моему мнению, находилась. Я сказала ей, что если она захочет покинуть дом терпимости и взяться за «настоящую» работу, то на определённое время может переехать ко мне. Она со смехом отказалась от моего предложения. Мы ещё несколько раз встречались и вели дружеские беседы. Я и сейчас удивляюсь тому, почему она была так снисходительна ко мне, ведь я всё время повторяла расхожее мнение о её профессии. Вероятно, она считала, что у неё всё в порядке, а меня, наверное, считала простодушным ребёнком.

Уже почти вся молодёжь жила надеждой революции. Мы знали, что не можем многого сделать для свержения царизма, но хотели принимать участие хотя бы в изготовлении и распространении листовок. Однако что произойдёт, когда самодержавие будет свергнуто? Какая демократическая республика будет построена вместо него? После феодализма следующим этапом общественного развития будет капитализм, говорили социал-демократы. Но это не касается русских крестьян, возражали эсеры, то есть социал-революционеры. Крестьянам не надо переходить через капитализм, они могут сразу строить социализм. В русских деревнях уже есть зародыш коллективизма, потому что земля общая,  правда, она и не обрабатывается совместно, зато каждый год раздаётся между семьями соответственно числу «голодных ртов». Между двумя партиями была и другая значительная разница: социал-демократы отвергали террористические акты. Однако пока речь шла о том, что надо свергнуть царизм. А как будет дальше? Увидим. Меня личная симпатия тянула в большей степени к эсерам, чем к социал-демократам, которые, между прочим, были в Красноярске в меньшинстве.

Это был счастливый период: молодёжь сама решала самые сложные и самые больные вопросы благодаря «здравому смыслу» и по зову любви.

Увеличивались дни, и на деревьях появились первые листья, на Енисее трескался лёд и по его поверхности поплыли огромные льдины. Я жила вместе с Зосей, двоюродной сестрой Яна, в комнате на первом этаже, окна которой выходили на улицу. Из школьного кабинета мы унесли череп и поставили его на наш письменный стол в знак того, что мы смелые и не боимся смерти. Я часто развлекалась, когда наши посетители, незнакомые с анатомией, испуганно застывали в дверях. Чтобы усилить эффект, мы засунули в зубы черепу сигарету. Конечно, мы обе считали себя революционерами, мы читали запрещённые книги и нелегальную русскую литературу, листовки и две газеты, напечатанные за рубежом: «Искру» и «Революционную Россию». Мы научились пользоваться гектографом, чтобы размножать листовки, в первую очередь — для рабочих ремонтной мастерской механического транспорта Красноярской железной дороги. А затем — началась пропаганда против войны.

В январе разразилась русско-японская война. Все знали, что Россия вообще не подготовлена к войне. Правительство хотело убедить общественность, что русскому солдату-герою достаточно только швырнуть шапку в «жёлтых обезьян», и дальше они уже побегут как зайцы. Но демонстрации против войны становились всё более и более частыми. Казаки на лошадях и с плетками постоянно разгоняли демонстрантов. Если история с шапками была скорее анекдотической, то мобилизация и отправляющиеся на Дальний Восток солдаты были зловещей действительностью. Женщины рыдали на вокзалах, все боялись будущего. Как-то одна женщина пела под нашим окном: она пела о своём любимом, который ушёл на войну и которого скоро убьют. Она странно пошатывалась, а через некоторое время упала. Мы выбежали, подняли её и внесли в комнату. Я удивляюсь, почему мы сразу не заметили, что она была пьяна? Мы положили её на кровать, и она сразу уснула. Я постелила постель себе на полу. Утром облагодетельствованная нами смущённо повторяла, что она хочет уйти. Мы просили её позавтракать с нами.

— Ой, барышни, — сказала она после того, как выпила чашку чая. — Вы не знаете, кто я. Если бы вы знали, то не стали бы пить чай со мной.

Мы поняли. И больше никогда не видели её.

На Дальнем Востоке русская армия терпела неудачу за неудачей. Мчащиеся в сторону бойни поезда всё чаше проходили через Красноярск. В городе возникло скрытое беспокойство. В железнодорожных мастерских листовки, призывающие к революции, передавались из рук в руки. Полиция пыталась найти их авторов, а особенно их распространителей, прятавших и распространявших эти бумажки с лиловыми чернилами.

Однажды ночью двое полицейских пришли к нам в квартиру произвести обыск. У нас не было ничего, за исключением одной запретной книги — произведения князя Кропоткина, философа, революционера, который лет двадцать томился в Шлиссельбургской крепости. Наши посетители перевернули всё, даже наши матрацы, но «подрывное» произведение, которое лежало около черепа, они не заметили.

Наступила весна. По вечерам мы наслаждались воздухом на берегу и великолепными видами реки, широко разлившейся после таяния снега. Набережная служила и местом для променада: на ней были уложены в качестве тротуара длинные доски, и было поставлено несколько скамеек. Мы садились на одну из скамеек, потому что из дома золотопромышленника, любителя музыки, слышались оперные арии, записанные на граммофонных пластинках, и мы их слушали. Я уже знала фонограф, но граммофон стал для меня удивительной новостью. Так мы познакомились с оперными соло и дуэтами, отрывками из хоров, иногда мы и сами пели их. Петь в два-три голоса — это для русской молодёжи было естественным делом. Тихими летними вечерами берег оглашался нашими голосами. Как мы любили петь! Не только из-за гармонии звуков. Но и из-за радости совместного пения. Лучше всего получалось, когда мы могли собираться для этого на природе, например в тайге, в находящемся недалеко от Красноярска посёлке «Столбы», на территории нынешнего национального парка. Здесь в одной из котловин таинственные силы земли создали из скал настоящие башни. В приюте у родника можно было переночевать. По вечерам мы пели и разговаривали у костра. Несколько дней в «Столбах» — и человек возвращался в город, заряженный жизненной энергией.

 

К концу весны отец и семья вернулись из-за границы. Они сняли квартиру в красивом каменном доме. Традиционную простую мебель сменили роскошными вещами: вместительными креслами, шкафами и даже коврами. Наверно, главную роль во всём этом сыграла европейская поездка. Дмитрий не переставал рассказывать мне, дикарке, о тех чудесах, которые он видел за границей: об Эйфелевой башне, метро... и об автомобилях! И об универмаге Бомарше! И о легковом извозчике, который в ожидании пассажира читает газету! Наибольшее впечатление на отца произвело посещение парламента. В его глазах парламентаризм был синонимом победы над самодержавием. Один друг представил его Жоресу и сообщил политику, что отец является его поклонником. Отец навсегда запомнил тот момент, когда народный трибун пожал ему руку. Юлия, которая до этого знала только Белое море, провела зиму в Сан-Ремо с детьми и восхищалась Средиземным морем.

К тому времени мы с отцом уже забыли о ссоре и договорились, что осенью я поеду в Берн, чтобы стать медичкой. Отец предложил мне переехать к ним, но я скептически отнеслась к его предложению и отказалась, тем более что благодаря ремонту я прекрасно устроилась в хирургическом павильоне. В свою очередь, я должна была составить каталог разбросанных по больницам брошюр, чтобы заложить основу собрания, которое в будущем стало бы библиотекой. Я уже не давала частных уроков. Отец обещал давать мне деньги на жизнь, пока я готовилась к экзамену по латыни. Он также обещал покрыть расходы моей бернской учёбы. Отец уже не регламентировал, каким должен быть мой преподаватель латыни. У самого подходящего были седые волосы, ревматизм и большой живот, как и у всех мужчин за шестьдесят. Он раньше был пленником Шлиссельбургской крепости, а потом — сосланным в Сибирь. Сейчас же он давал уроки латыни и греческого языка, потому что в так называемых классических гимназиях всегда находились ученики, неспособные усвоить латинско-греческую премудрость.

— Вы говорите немного по-французски? — спросил он меня, показывая на одну книгу. — Читайте!

— Gallia est divisa in partes tres, — начала я.

— Переведите!

— Галлия разделена на три части.

— Что значит divisa?

— Наверно, причастие... по-французски «divise». Разделена...

Он одновременно учил словам и грамматике. После месячной напряжённой работы я получила табель. Может быть, экзаменующие были не слишком строгими, зная, зачем он мне нужен.

Составление каталога шло довольно медленно. Я в основном только копалась в книгах. Однажды, перелистывая брошюры, я нашла странное предложение. Цитирую по памяти: «После сексуального акта обе стороны охватывает отвращение, это продолжается долго и редко прекращается полностью».

Летом студенты, учившиеся в европейской части России или за границей, приезжали домой в Красноярск. Местные считали, что эти студенты намного их образованнее и культурнее. Один из них, Аполлон[6], медик с басистым голосом, убеждённый эсер, вернулся домой с новой мыслью: самое главное не лечение, а предупреждение болезни. Профилактика! И как хорошо он разбирался в политике! Через два года его арестовали, обвиняя в подготовке покушения на царя Николая Второго. Его заточили в Петропавловскую крепость, откуда он успел выслать несколько писем друзьям. Я тоже получила от него длинное письмо, которое он писал с перерывами, по ночам, когда внимание тюремщиков ослабевало, а душа пленника легче раскрывалась. Его душа была чистой и открытой, несмотря на его террористические убеждения. Его сослали на каторгу, откуда он освободился после революции семнадцатого года. Где-то в 1970 году я слышала, что он объявлялся в Красноярске в двадцатые годы. В 1904 году он казался хорошо осведомлённым, немножко таинственным человеком.

Я с удовольствием проводила время в его компании. Однажды ночью мы разговаривали, сидя на улице на скамейке. Я уже не помню, о чём шла речь, но мы также и много молчали. Наш отрывистый разговор прерывался бесконечными поцелуями. «Я легкомысленная, ветреная», — повторяла я про себя, но у меня не было сил перестать целоваться. Нам было трудно оторваться друг от друга. Ночью я не могла спать, у меня были угрызения совести, что я стала неверной Павлу, и ещё за то, что я целовалась с Аполлоном, хотя и не была влюблена в него. На другой день я пошла к нему. Он жил с матерью-вдовой и младшей сестрой. Мать содержала семью тем, что печатала на пишущей машинке. Это было нечто новое, у неё была единственная в городе пишущая машинка, и поэтому её владелица никогда не оставалась без работы. Я сказала ей, что хочу разговаривать с её сыном с глазу на глаз.

— Аполлон, — начала я, —  я вас не люблю. Я ветреная, мне стыдно...

Кажется, Аполлон был большим знатоком темы. Он успокоил меня, и мы решили не возвращаться к этому вопросу. Я вернулась домой с ощущением, что, может быть, я не такая уж и безнравственная.

Приближался день моего отъезда. Со мной ехали ещё Ян и его брат, Болеслав, лучший баритон нашего хора, они ехали в Москву. Аполлон с таинственной улыбкой сказал, что он «едет на юг». Остальным, направляющимся в Берн, нужно было остаться на несколько дней в Омске. И лишь я одна ехала напрямую до Берна...

Последние дни, проведённые в семейном кругу... Приготовления, добрые советы. Приходят посетители, желают счастливого пути... Прежде чем перешагнуть порог, по русскому обычаю сидим несколько минут молча, погрузившись в себя.

Станция... Последние поцелуи... Свисток поезда... Прощай, Красноярск!

_________________________________

1. Жюль Легра (Jules Legras, 1866–1939) — французский славист и германист, переводчик. Легра основательно знакомился с Россией во время своих приездов. В 1892 г. он вместе с В. Г. Короленко участвовал в помощи голодающим Нижегородской губернии, был знаком с Л. Н. Толстым, приезжал к нему в Ясную Поляну и написал об этом воспоминания “Несколько посещений Толстого” (см.: ЛН. Т. 75, кн. 2. С. 11—18), в том же году познокомился с А. П. Чеховым. В архиве Чехова сохранилось 10 писем Легра к Чехову и одна визитная карточка; известно 3 письма Чехова к Легра. К первой публикации чеховских писем (Письма А. П. Чехова. Т. 4. М., 1914, издание М. П. Чеховой) Легра сделал несколько примечаний.  

2.  "Но вот перед Енисеем гранитный массив Большого порога. Захваченный в каменные объятия гранитов, могучий богатырь рвется на свободу со скоростью более тридцати километров в час. Это бешеная скорость. Ничто не в силах устоять перед мощным напором огромной массы мчащейся воды. Длина узкого коридора, образующего Большой порог, около трехсот метров. Падение реки на этом отрезке пути равно семи метрам. Ниже Большого порога Енисей встречает еще четыре: Дедушкин, Березовский, Джойский и Майнский. Но самый опасный — Большой порог. С неумолкающим ревом и грохотом проносится Енисей через Большой порог, с упорством и настойчивостью прорывается сквозь гранитные скалы. Ни одно судно не в состоянии собственными силами преодолеть порог. Советские теплоходы «Хакассия», «Азербайджан», «Туркменистан» и другие при помощи мощных тракторов, идущих по берегу, и системы тросов поднимаются выше порога и дальше совершают путь своим ходом до пристани Чаа-Холь, куда ежегодно доставляют сотни тонн грузов. Прозрачны водные струи Енисея, и трудно оторвать взор от этой огромной силы мчащейся воды. «Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость», — писал А. П. Чехов, любуясь великой сибирской рекой." (Источник: сайт фестиваля "Устуу-Хурээ")

3. Из книги М. Ф. Величко. «По Западному Саяну» (1972)
"Ниже устья Казырсука начинается Большой порог Енисея. Для осмотра порога надо причалить в устье Казырсука к правому берегу, к домам Большепорожского гидропоста, расположенным на террасе Енисея и Казырсука.

4.  Зицерман Павел Васильевич (24 июня 1883, с. Куйтун, Иркутской губернии, Российской империи – 8 ноября 1942, Тара, Омской области, РСФСР) — юрист, педагог, иркутский городской голова с 23 сентября 1919 г. по 21 февраля 1920 г.. Гласный Иркутской городской думы с 18 августа 1917 г. по 21 февраля 1920 г.. С 1917 по 1919 г. состоял в партии эсеров, в дальнейшем – беспартийный. Арестован органами НКВД по Иркутской области 1 августа 1938 и по решению Особого совещания при НКВД СССР 19 ноября 1940 г. обвинён: по ст. ст. 58-2, 58-8, 58-10, 58-11 УК РСФСР. Приговор: 5 лет ссылки в отдаленную местность, направлен в лагерь Особого назначения. Скончался в 1942 г. Реабилитирован 24 октября 1958 г. определением Военного трибунала ЗабВО.

5. Лепешинская Ольга Борисовна (урождённая Протопопова; 06 (18) августа 1871, Пермь, Российская империя — 2 октября 1963, Москва, СССР) — революционер, биолог. Лауреат Сталинской (Государственной) премии первой степени (1950), академик Академии медицинских наук СССР (1950). В 1898 году вступила в РСДРП, а после раскола партии примкнула к большевикам. С 1900 года участвовала в работе псковской группы содействия «Искре». Затем, в 1903 году, вновь последовала за мужем в Минусинск и организовала его побег из ссылки. С 1903 году чета Лепешинских находилась в эмиграции в Швейцарии, где Ольга Борисовна училась (один семестр) на медицинском факультете в Лозанне. В Женеве организовала столовую большевиков-эмигрантов, которая являлась местом заседаний большевистской группы. В 1906 году Ольга Борисовна вернулась в Россию, вела партийную работу в Орше до 1910 года.

6. Кругликов Аполлон Николаевич (29 июля 1883, в Красноярском уезде, Российской империи — 1919, РСФСР), сын политического ссыльного. В 1903 г. окончил Красноярскую гимназию; учился на юридическом факультете Московского университета, исключен. Эсер с 1903, боевик. В 1906 выслан на 2 года в Тверь, скрылся. В 1907 г. приговорен к 8 годам каторги, отбывал в Шлиссельбурге и в Александровском централе. В 1917 г. иркутский губернский комиссар. Делегат I Всероссийского съезда Советов РСД от 8-й армии Юго-Западного фронта. Обязательный кандидат ПСР в УС. Член бюро фракции. Арестован 28 марта 1918 г. в Иркутске после призыва Сибирской областной думы к борьбе с большевиками. В 1918 г. член Комуча. Управляющий делами Всероссийского временного правительства в Омске. Арестовывался колчаковцами. Умер в тюрьме от тифа в 1919 г. (предположительно). 

Материалы по теме

1. «Славное десятилетие». 1953-1964
2. 17 сентября — День работников леса в России (Монюшко Владимир Платонович — ученый-лесовод, фотограф, революционер, общественный деятель)