ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 5-я). В ТЮРЬМЕ. 1905

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материал предоставлен правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова. Фото: "Последствия восстания в Москве. Баррикада в Оружейном переулке. 1905 год". Неизвестный автор. Источник: МАММ / МДФ.

Начало: часть 1-я; часть 2-я; часть 3-я, часть 4-я.

Сопровождающий передал меня в кабинете дежурного офицера. Личные данные? Есть ли у меня деньги? А ювелирные изделия? Всё надо оставить в конторе. Получу обратно при освобождении. Звонят, появляется надзирательница и обращается ко мне на еле заметный кивок головы офицера:

— Идите за мной!

Она останавливается у двери и шепотом спрашивает:

— Есть у вас что-нибудь? Деньги? Документы?

— Нет.

— Хорошо. Давайте остановимся!

Две минуты спустя она говорит громко:

— Ничего нет.

«Хорошая примета», — думаю про себя.

В конце длинного, тёмного коридора открывается дверь.

Передо мной — высокие стены, скудный свет. Вдоль стен друг над другом — узкие коридоры. Туманно вырисовываются открывающиеся в них двери. Лёгкие мосты и лестницы связывают этажи. Тихо. Только какой-то низкий бас прерывает молчание.

— Кто там? Какой-то сумасшедший?

— Да нет! Это Володя Мазурин[1]. Он разговаривает с тюремщиком.

Значит, это известный Володя Мазурин! Здесь он будет ожидать виселицы. Он первым включит в террористическую деятельность эсеров ограбление банков с революционными целями. Как это всё странно!

Лестница. Мы поворачиваем на мостках налево. Останавливаемся в коридоре перед дверью. Наверное, это и будет моей камерой. В двери две щели: одна совсем маленькая, круглая, на высоте головы. Понятно: через неё наблюдают за заключёнными. Другая щель намного больше, это четырёхугольное окошко сейчас закрыто. Утром я узнаю, что оно используется для подачи и выдачи вещей. При проверке офицер может засовывать туда даже свою голову. 

Я вхожу в камеру. Приятное тепло. Свисающая с потолка керосиновая лампа освещает откидную кровать, мой лежащий на соломенном тюфяке багаж, стол и табуретку. Около двери — батарея. Центральное отопление! Напротив двери что-то похожее на мебель, я не знаю, для чего оно нужно.

— Ведро, — отвечает на мой немой вопрос надзирательница. — Ложитесь, но лампу не гасите.

Конечно же. Чтобы они могли за мной следить... Щёлкает замок. Я одна. Осматриваю стены. Фамилии, даты, стихи... «Николай Огнев, 12 мая 1904». «Да здравствует революция!» — Анна Макарова». Я чувствую себя немножко героем в компании моих предшественников. Есть ли у меня соседи? Я несколько знакома с азбукой Морзе. Выстукиваю на одной стене: «Кто вы? Почему вас арестовали?» Нет ответа. Не отвечают и из-за другой стены. Позже я узнала, почему не смогла общаться таким образом: на Таганке[2], где держали политических заключённых, во время расследования проводился в жизнь принцип строгого разделения. Поэтому политических заключённых и других арестантов размещали в шахматном порядке. У них не было общей стены.

Я быстро распаковала своё постельное бельё, а потом легла на кровать и сразу уснула. Пусть читатель не удивляется тому, что я пришла в тюрьму с постелью. В то время в России никуда не ехали без подушки, одеяла и простыни... Ведь за исключением отелей люкс на кровати повсюду клали только матрац.

Я проснулась от шума тяжёлых шагов, быстро открывающихся и закрывающихся окошек. Утренняя проверка. Её делали втроём. Впереди шёл тюремщик и распахивал все окошки друг за другом. За ним шёл офицер, заглядывал в камеру и убеждался в том, что заключённый на месте. А третий — тоже тюремщик — закрывал окошки. Шум стихал, а после — замирал совсем. Вскоре снова шаги. Опять открывалось окошко, в щели появлялся носик большого чайника.

— Кипяток!

Кипяток необходим для приготовления чая. Чай — непременный атрибут русского питания. Кипяток был доступен каждому желающему в поездах, на кораблях. Бесплатно его можно было получить и в столовых. Мне не из чего было заваривать чай. Поэтому к завтраку годился и пустой кипяток. Хлеб я получила из бельевой корзины, которую таскал один неполитический заключённый.

Так начался первый день моей тюремной жизни. Через некоторое время один из тюремщиков просунул бородатую голову в окошко, а затем вошёл в камеру.

— Подойдите... Я староста...

Впрочем, староста являлся представителем политических заключённых, а не надзирателей.

«Как ваша фамилия? — записывает староста. — Почему арестованы? Вы получите пропитание из «котла» политических заключённых. Нужно какое-то чтение, если да, какое? Сообщите. К какому сословию вы относитесь? Это нужно к расчёту».

Я рада, что обо мне заботятся. «Однако при чём здесь сословие?» — думаю я и удивляюсь. Позже я узнала, что сумма, которую государственная казна предоставляет на содержание заключённого, зависит от того, к какому сословию относится данный человек: дворянам полагалось 25 копеек, мещанам меньше, крестьянам совсем мало. Питание из политического «котла» с хлебом на весь день — 16 копеек. Для тех, у кого не хватало денег, староста компенсировал их из кассы, которая пополнялась в первую очередь из денег, собиравшихся вне тюрьмы. Однако денег, настоящих денег, нет ни у кого, даже у старосты. Деньги — в конторе тюрьмы. Бауман — это была фамилия старосты — организовал не только политический котёл, но и большую для тюремных условий библиотеку. Он сам выбирал книги, но выбор должен был утверждаться тюремным начальством. Если заглавие книги намекало на бунт, революцию или на подрывную деятельность, цензура не разрешала её. Но такие заглавия, как, например, «Капитал» или «Философия природы», выглядели невинно и считались вполне подходящей духовной пищей... Так что, кроме классической литературы, мы могли читать и марксистскую литературу. Первой книгой, которую я прочла на Таганке, был труд Энгельса «Положение рабочего класса в Англии».

Николай Бауман был хорошим человеком и хорошим товарищем. Бедняга не знал, насколько он близок к смерти. Всего несколько месяцев отделяло нас от 17 октября, когда на какое-то время могло показаться, что до победы революции остаётся всего один шаг. В тот день царь, смертельно боявшийся стремительно набирающей обороты революции, издал манифест, в котором он обещал Думу, гражданские права и много всего другого. Благодаря этому все политические силы пришли в движение: и те, кто мечтал о новой жизни, и те, кто цеплялся за старую систему... На другой день, 18 октября, и в Москве, и в провинциальных городах перед тюрьмами собрались толпы, требующие выпустить на свободу политических заключённых. Кое-где тюремное начальство почувствовало дуновение новых ветров и выпустило заключённых. Бауман тоже освободился. Вскоре на него на Немецкой улице напали монархисты и убили. Сейчас эта улица названа его именем.

Немного позже надзирательница принесла мне записочку — ни больше ни меньше от моего милого земляка, от старого друга, Аполлона. Значит, он тоже здесь! И тоже по поводу дела с револьверами! Здесь и Витя, автор «Идеи» и неловкий организатор доставки револьверов, и ещё несколько моих сибирских товарищей, которых я знала только мельком.

Я как раз собиралась написать несколько строк Аполлону, когда надзирательница заявила мне, что будет гораздо проще, если я с ним поговорю. Ведь он мой сосед: наискосок направо и сверху. Достаточно встать перед открытым окном на табуретку и, уцепившись за решётку, подняться на узкий подоконник и сесть на него. Тогда не потребуется кричать, и мы сможем спокойно поговорить друг с другом.

В одно мгновение я оказалась на подоконнике. Какой сюрприз! Передо мной открылась панорама Москвы... Но в мои планы не входило длительное время наслаждаться видами...

— Аполлон! — позвала я его. И услышала, что открывается окно.

— Это ты?

Неописуемой была моя радость, когда я услышала голос друга. Надзирательница (романтическая душа, как потом выяснилось) с интересом подслушивала нас. Она вошла в камеру, затем вышла и во время всего длинного разговора время от времени иногда заглядывала ко мне. Для себя она сразу сделала вывод, что в нашем случае речь идёт о «ворковании голубков». Когда через неделю или десять дней она распределяла между заключёнными возвращённую из стирки одежду, то напомнила, что «воркование» влечёт за собой и кое-какие обязанности, и принесла мне кое-что из белья Аполлона.

— Здесь нужно поставить заплату! Пришейте и пуговицы!..

Перед обедом появился тюремщик.

— На прогулку!

Политических заключённых на четверть часа вывели на маленький двор для прогулки. Двор был завален глубоким снегом. Протоптанная в снегу окружность напоминала, что мы находимся в тюрьме. Весной здесь зеленела трава, и благоухало несколько кустов сирени. Окна полуподвала смотрели во двор. Там были камеры и мастерские неполитических заключённых. Не знаю, была ли для них работа обязательной, но точно известно, что их товары шли на продажу, а изготовители даже получали за это деньги. Однако сколько и как — кто знает?

Вечером ещё одна проверка. После я раздеваюсь на ночь, как будто нахожусь у себя дома. Я начинаю приспосабливаться к своему новому положению.

Тюремщики обращались с политическими заключёнными иначе, чем с не политическими. Последние были более свободными, чем политические: их камеры днём были почти всегда открыты. Многие ходили по коридорам и по большому двору, который находился под камерами политических заключённых. Одновременно они выполняли в тюрьме хозяйственные работы, и для этого им была разрешена определённая свобода передвижения. Для политических работа не была обязательной, кроме того, им даже не разрешалось выходить из камеры. Так что они были поневоле «тюремными аристократами». Они получили освобождение от какой-либо уборки. Даже их вёдра выливали неполитические. Блестящее медное ведро устанавливалось в круглое отверстие специальной подставки, на него клали крышку, и всё это закрывалось перевёрнутым ящиком. Такая конструкция использовалась как туалетный стол, наверху которого красовались тазик и кувшин. Более того, более склонные к «роскоши» товарищи при посредничестве тюремщика могли нанять себе неполитического заключённого, который за табак чудесным образом превращал пыльный «асфальт» их камеры в блестящую поверхность; оплата, конечно, осуществлялась через контору, данные записывались в книгу индивидуальных расчётов заключённых. По этой книге мой дневной доход был девять копеек. Эта сумма оставалась от 25 «дворянских копеек» после того, как из них вычитали цену «политического» обеда (16 копеек). Таким образом, я тоже могла воспользоваться возможностью придать серому асфальту торжественный чёрный блеск. Раз в неделю, в большинстве случаев во время моей прогулки, один парень с умным лицом и высокого роста прилежно танцевал в моей камере на щедро натертой воском щетке. Его звали Миша. Однажды случилось, что я не пошла гулять, а тюремщик как раз вышел из камеры. Тогда мы немного поговорили.

— Почему вы сидите, Миша?

— Из-за любви, мадам.

— Как?

— Я крал.

— Ясно.

Неполитические часто бывали и в городе. По утрам целая экспедиция отправлялась на рынок. Заключённых, носивших пустые корзинки для переноски «домой» купленных товаров, сопровождали солдаты с примкнутыми штыками. С ними находились и тюремщики. У них были деньги и списки, кому что надо купить. Излишне говорить, что эти экскурсии открывали большие возможности для контрабанды. В тюрьму широкой рекой лились всякие контрабандные товары, в том числе и запрещённые газеты. Газеты приносили грамотные неполитические заключённые, таким образом, мы беспрепятственно получали печатные издания. Но так как газет было меньше, чем читателей, то эти газеты переходили из рук в руки. Чтобы понапрасну не беспокоить тюремщиков передачами, мы пользовались «телефоном». Мы не хотели тревожить тюремщиков, потому что мы могли отплатить им за услуги только любезностью, а не деньгами, ведь денег у нас не было. Стоит отметить, что между тюремщиками и заключёнными присутствовали некоторые человеческие отношения. В то время характеры тюремщиков пока что оставались в своей «изначальной», неиспорченной сущности, в их голову ещё не была вбита железная дисциплина.

«Телефон»... Конечно, это был не настоящий телефон. В тюремном уставе не упоминалось ничего подобного, но в либеральное время на это закрывали глаза. Длинный шнур, на один из его концов мы привязывали груз. С ним нужно было обращаться, как с арканом. Цель: передача предметов из одной камеры в другую. Адресат вытягивал руку, как только мог. Если манёвр с арканом удавался, шнур накручивался на его руку. К нему прикреплялись записка, газета и т. д. Принцип тюремной изоляции не действовал: мы разговаривали, читали газеты, могли и переписываться...

Тюремщики, которые непосредственно контактировали с нами, не были злонамеренными, если только не получали специальных приказов или к нам не определяли некоторых из них, бывших более враждебными по отношению к политическим. Раз в неделю надзирательница провожала меня в просторное помещение в полуподвале, где стояли только ванна и скамейка. Деловито оттирая мою спину, она приговаривала: «Ну, барышня, вместо того, чтобы вам выйти замуж... сидите здесь...»

Мужчины тоже ходили в баню: они ходили раз в неделю небольшими группами в сопровождении тюремщиков. В это время у них была возможность и подразмяться — находясь в тюрьме, они сильно в этом нуждались. В баню они ходили через дровяной склад. Наверное, дрова были нужны для центрального отопления, потому что каменный уголь тогда ещё почти не использовали. Дрова пилили и кололи ручной пилой и топором. Эти инструменты так и просились в руки истосковавшихся по движению парней. Они брали топор, пилу и работали, пока хватало терпения у тюремщиков.

Но через два года, когда революция пошла на убыль, жизнь заключённых в корне изменилась. Был положен конец «телефону», сидению на подоконниках. Наружной охране дали приказ стрелять в тех, кто не спускается с подоконников после первого предупреждения. И стреляли, и были жертвы. Например, в пересыльной тюрьме «Бутырка». Были приняты и другие ограничительные меры. «Райская» тюремная жизнь закончилась.

В середине февраля, когда я уже привыкла к своему новому положению, ночью неожиданно началось какое-то движение: грохот сапог, хлопки дверей, суета.

— Привезли важных товарищей! Их девять. Они не называют свои фамилии.

Несмотря на холод, все живо обсуждали через открытые окна, кто это мог бы быть. Девять пришельцев, они, очевидно, не были новичками в тюремном мире, так как скоро из соседней камеры, находившейся наискосок снизу, я услышала, что кто-то говорит.

— Кто вы, товарищ? — спросила я.

— Я Гапон — прозвучал ответ.

Давайте не будем забывать: был февраль 1905 года. Прошел месяц после кровавого девятого января. Гапон! Герой! О котором никто не знал, жив он или умер. ...Гапон! Что я могла бы сделать для него?

— У вас есть постельное бельё? Подушка? Одеяло?

— Нет.

Я хватаю свое постельное белье и звоню. Говорю появившейся надзирательнице: «Отнесите в 86-ю камеру, пожалуйста. Там Гапон. Я ему это посылаю».

Надзирательница лишилась дара речи от удивления. Через несколько минут она возвратилась со своей ношей обратно: «Это не Гапон... он пошутил».

Этот человек действительно оказался не Гапон, а известный член социал-демократической партии, Михаил Сильвин. Он любил пошутить, и ему и в голову не могло прийти, что к такой шутке могут отнестись всерьез. Позже, в тюрьме и на воле, мы стали очень хорошими друзьями.

Разочарование. Судьба не дает мне непосредственно войти в контакт с историческими героями революции. Прошу вас, читатель, не улыбайтесь, когда читаете мои строки. Мне не было ещё и двадцати, я была типичной представительницей молодого поколения тогдашней русской интеллигенции, в которой бурлили революционный энтузиазм с большой буквы и нетерпение. Через два-три года, во время спада революционного движения, у многих жизнь повернулась в другую сторону: они стали артистами, писателями, учеными. Часть из них оставалась революционерами только потенциально. Были и те, кто стали обывателями.

О судьбе Гапона мы получили достоверную информацию только через два-три года, и именно тогда узнали, кто на самом деле был этот человек. Я сама составила представление о Гапоне только тогда, когда была опубликована статья Бурцева в журнале «Былое». Гапона нашли мертвым на одной пустой даче около финского Выборга (пос. Озерки под Санкт-Петербургом, с 1963 года находится в черте города. - Прим. ред.). Члены террористической группы повесили его. Утверждалось, что этот наивный, ограниченный человек с церковным образованием с самого начала якобы был связан с царской охранкой. Трагические события на мгновение подняли его на самую вершину геройской доблести, сбросив позже с этого пьедестала. После девятого января полиция искала его, но он сбежал за границу. Русские эмигрантские круги отнеслись к нему с недоверием, потому что его мировоззрение было чуждым для них. Он говорил только по-русски и не знал других языков, он чувствовал себя одиноким. Он начал посещать кафе и питейные заведения, где собирались эмигранты, начал пить... Позже он вернулся в Россию, чтобы продолжить свою деятельность, однако был разоблачен и убит эсерами.

Но на тот момент, когда в Таганскую тюрьму поступило девять незнакомых личностей, после девятого января прошёл всего лишь месяц, и популярность Гапона была еще значительной. О «девятке» ходили слухи, что они являются членами московского областного комитета социал-демократов.

Когда Сильвин узнал, что меня арестовали по эсеровскому делу, он наказал мне, чтобы я прочитала «Капитал». Я послушалась его, и скоро на моём столе появились толстая книга и блокнот... Основные понятия экономики были уже мне знакомы. Еще в Сибири я тщательно изучила распространенный учебник Железнова, но его подробные формулировки спокойно дремали в глубинах моего сознания. Однако «Капитал» — это не только экономика, но и обвинительное заключение против капитализма. Сноски — эпическое повествование о превратностях производительного труда и призыв в защиту рабочего класса. Маркс стал автором, повлиявшим и на мой ум, и на моё сердце. Мои записи становились всё более и более редкими, и я читала Маркса как какой-то роман. Мне казалось, что в Марксе проявилась «настоящая» наука. Это вызвало смятение в моей душе. Если бы я стала марксистом, мне нужно было бы перейти на сторону социал-демократов. Но ведь это предательство! До этого я работала вместе с эсерами, мои друзья тоже были эсерами. Как сказать про это Аполлону? Я была в большом смятении.

Но жизнь продолжалась — и в тюрьме, и вне тюрьмы. Мы узнавали о событиях только из газет, которые тайком передавали неполитические заключенные. Те, кто мог читать между строк, знали, какие серьезные поражения потерпела русская армия в середине февраля у Мукдена. Мы знали, что в разных местах бастуют рабочие. Однако в тюрьме дни шли без всяких потрясений. Только незначительные, простые события прерывали ее монотонность. Однажды Миша, который тер воском пол моей камеры, попросил за работу заказать ему не табак, как обычно, а молоко. В его камеру, находившуюся в полуподвале, пришла кошка и родила четырех котят. Для матери нужно было достать молоко. Я тоже весьма неравнодушна к кошкам. Люблю их гибкое тело, мягкую шерсть, их умиротворяющее мурлыканье. Это неправда, что они себе на уме, просто они сдержанные. Миша сообщал мне, как котята подрастают: вот у них открылись глаза... они встали на лапки... Иногда он приносил одного из них и оставлял его у меня на несколько часов, чтобы я могла поиграть с ним. Когда они уже могли ходить, Миша предложил мне взять двоих из них. Два котенка в тюремной камере — это было действительно соблазнительно. Меня волновала только уборная. Миша подумал и об этом, он пообещал принести ящик с песком, который он каждый день будет менять. Я уже больше не раздумывала, и два обаятельных, игривых, серых малыша вселились в мою камеру. Мы уже спали на кровати втроем. Что касается ящика, Миша принес целых два: один — для кошек, а другой — с черной землей, чтобы я могла посадить цветы. Через некоторое время душистый горошек и петуния заблистали своей красотой на моем окне. «Огород» обеспечил меня и зеленым луком. Как истинный русский человек, я очень любила яичницу с мелко нарезанным зеленым луком. Однако как приготовить яичницу? В моей камере единственным источником тепла была керосиновая лампа, свисающая с потолка. Я сняла лампу и поставила её под кровать, а свой соломенный тюфяк прислонила к стене. Железная решетка, на которой лежал соломенный тюфяк, выступила в новой роли: она стала конфоркой. Сковородкой послужила крышка моего котелка. Итак, кухня готова! Яичница с зеленым луком была великолепной! Я захотела угостить и своих товарищей. Только лампа давала мало тепла, поэтому эта операция продолжалась очень долго. После приготовления третьей или четвертой порции мне надоело это дело. Ворчала уже и надзирательница: она боялась, что ее накажут за уступчивость.

Как смог узнать караульный, расхаживавший около стены, что за одним из зарешеченных окон сидит девушка по имени Елена, которая любит животных? В один дождливый, осенний день мне крикнули со двора:

— Елена! Телефон!

Я прицепилась к окну и увидела караульного, в одной руке державшего винтовку со штыком, а в другой — какой-то бесформенный пакет.

— Привяжите к нему платок, слышите?

Я спустила «телефон» вместе с платком. Когда я развязала пакет, выяснилось, что в нем находился почти взрослый птенец голубя. Однако он отвратительно пахнул помоями. Вероятно, он выпал из гнезда и его облили из помойного ведра. Я позвонила и попросила надзирательницу принести мне теплой воды: я хотела искупать своего неожиданного гостя.

— Ведь он от этого умрет!
— А с помоями еще быстрее!..

Я его, как следует, намылила, сполоснула и закутала в полотенце. Голубь начал медленно ерзать. Вскоре он понял, что хлеб, который я разжёвывала для него, не такая уж плохая пища, и стал жадно тянуться за ним своим клювом. За несколько дней он набрался новых сил и уже пробовал хлопать крыльями. Мне эта птица была не нужна, тем более из-за кошек; кроме того, он и дальше продолжал пахнуть помоями и был весьма нечистоплотным. К счастью, через несколько дней, сидя на решетке окна, он вдруг расправил крылья и улетел. Он даже и не попрощался. Я немножко завидовала ему, но после того как он покинул меня, мне стало легче.

Я уже давно сидела в тюрьме, а меня даже и не допрашивали. Однажды неожиданно появился мой двоюродный брат, который был адвокатом и жил в Москве. До того момента мы даже не знали друг друга. Он получил сообщение о моем деле от кого-то из Нижнего Новгорода. Меня ввели в камеру: по другую сторону от окна с частой решёткой, я неясно видела своего только что приобретенного двоюродного брата. Рядом с ним стоял жандарм, следивший за нашим разговором. Мой родственник пообещал мне, что займётся моим делом, но о самом деле жандарм не разрешал говорить, потому что брат официально еще не был назначен моим адвокатом. Это посещение очень приободрило меня, поскольку, несмотря на чтение, на Маркса и художественную литературу, на товарищей по тюрьме и на котят, недостаток свободы уменьшил мой задор.

Возможно, благодаря вмешательству адвоката-родственника меня скоро вызвали на допрос к судебному следователю. Три месяца назад, когда я приехала в сопровождении полицейского на Таганку, была тёмная ночь. Тогда земля была покрыта белым снегом, непрерывно падавшим сверху. Я и сейчас ехала одноконным извозчиком, рядом со мной и сейчас сидел полицейский, но светило весеннее солнце, в парках зеленела трава. Люди гуляли по тротуарам или переходили дорогу, все шли по своим делам. И я тоже так буду делать...

Судебный следователь принял меня по-дружески, пригласил присесть на стул, а затем предложил искренне рассказать все о деле с пистолетами. Но я знала, что самое главное правило во время допроса — не отвечать на вопросы. И поэтому я заявила, что не буду отвечать. Судебный следователь хотел уговорить меня по-отцовски: и вам будет лучше, если... может быть, и мы выпустили бы вас из тюрьмы... и т. д., но я держалась. Я была горда своей твердостью. В качестве поучения для меня служило дело одного из наших товарищей по Таганке, который нарушил правило молчания. Студент Полторацкий[3] совершил безуспешное покушение на персону высокого ранга. Он нарушил золотое правило революционера и на допросе начал говорить с судебным следователем. Он запутался в своих показаниях и выдал своих товарищей. Этот случай долго занимал таганскую публику. Мне нужно было определиться — как оценивать Полторацкого? Нужно ли его считать предателем или вынести ему порицание и дальше относиться к нему как к товарищу? Спор был жарким. «Телефон» работал без остановки, потому что обмениваться мнениями с товарищами, сидящими в дальних камерах, было возможно только в письменной форме. Приобретя небольшой опыт у судебного следователя, я глубоко прочувствовала, как легко оступиться, когда на допросе человек начинает говорить. Мне показалось, что Полторацкий стал жертвой своей легкомысленности, он никого не хотел предавать. Сильвин и Дубровинский разделяли мою точку зрения. Это было лестно для моего самолюбия: я тоже теперь опытный революционер, да?..

— Сопляк, — отзывалась я о Полторацком. Большинство думало так же и не обвиняло его. Дело Полторацкого растянулось на годы и закончилось виселицей. Его защитник Якулов[4] рассказывал мне, что и на слушании дела и перед смертной казнью он вел себя спокойно: вчерашний «сопляк» стал мужчиной.

Дни стали длиннее и стало чаще светить солнце. Приходили известия о массовых забастовках. В наших сердцах росла надежда, что ненавистному царизму скоро придёт конец. Как-то, когда я шла в приподнятом настроении на предобеденную прогулку, я поняла, что откидные окошки в камерах в этот момент не заперты ключом, и маленький бес, прятавшийся внутри, шепнул мне: «Иди! Загляни к своим товарищам! Беги! Не обращай внимания на тюремщика!» Я побежала (где теперь моя юношеская ловкость!) и бежала по коридорам, переходам и лестницам, чтобы открыть окошко, заглянуть в камеру и пожать руку Аполлона, Сильвина, Дубровинского или красавца Рая, которого я знала только по голосу. Эти посещения продолжились не дольше минуты, потому что топот тяжёлых сапог тюремщика уже преследовал меня. В конце концов, мне пришлось всё-таки идти с тюремщиком на прогулку во двор, где вдоль стен уже зеленела трава и распускались почки на кусте сирени. Однако перед Пасхой мне удалось нанести более долгий визит. В страстную пятницу надзирательница принесла чистое белье. Через несколько минут я заметила, что она забыла закрыть дверь. Я возликовала. Тихо, на цыпочках, я сбежала к Аполлону и дернула окошко. Оно было открыто — скоро здесь должен был пройти контроль... В самом начале мы разговаривали шепотом, а потом совсем забыли о соблюдении тишины. Появились тюремщик и надзирательница и с упреками проводили меня «домой»: «Ну как можно делать такие вещи? В конце концов, и нас тоже накажут из-за тебя!»

Перед Пасхой одна необычная проблема занимала умы таганских политических. Тут обязательно нужно упомянуть, что в тогдашней России Пасха была самым большим религиозным и официальным праздником, ее традиции соблюдались повсеместно. Перед Пасхой — семинедельный строгий пост. Во время поста происходит несколько сокровенных обрядов. Длинный пост кончается празднованием мистического воскресения Христа. По-русски слова «воскресенье» и «воскресение» имеют сходный смысл. Накануне Пасхального воскресенья в церкви собирались празднично одетые люди. Каждый приносил с собой свечи и крашеные яйца. Внутри полумрак, одетые в черное священники совместно читают молитвы. Ровно в полночь с одной церковной свечи на другую по тонкому шнуру начинает перебегать маленький огонёк, церковь начинает сверкать в блеске свечей, у алтаря появляется священник в ярком белом облачении и кричит: «Христос воскресе!» Хор славит воскресение, присутствующие зажигают свечи и тоже приветствуют друг друга: «Христос воскресе!» На это надо отвечать: «Воистину воскресе!» А потом обмениваются яйцами и следует троекратный поцелуй: в губы и в обе щеки. Если кто-то нарушит такой ритуал приветствия другого человека, то это считается большой обидой. Вот это и было нашей проблемой! Мы знали, что после ночной службы начальник тюрьмы обходит камеры, чтобы поздравить заключенных с большим праздником. За ним шли двое неполитических, которые несли с собой бельевую корзину с крашеными яйцами, и каждый заключенный получал по одному яйцу. А как же поцелуи? Целоваться с начальником тюрьмы? Вот еще что?! У нас с ним не было каких-то личных конфликтов, и нам не хотелось его обидеть. К счастью, и начальнику не очень-то хотелось целовать несколько сотен заключенных. Так что пасхальное сближение состояло из рукопожатия и пожелания скорого освобождения. В моей камере под ногами вертелись два маленьких котенка, и одного из них начальник тюрьмы случайно задел своей длинной саблей. Начальник был ошеломлён громким мяуканьем, испугался и несколько раз просил у меня извинения.

После первого мая в городе стали быстро разворачиваться события. Из редких новостей мы понимали, что народ уже был сыт по горло нищетой и неопределенностью. Даже в легальных газетах чувствовался гнев... Мы все чаще и чаще читали, что беспокоится и деревня. Во многие места «залетал красный петух», и крестьяне начали распахивать земли помещиков, считая, что земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. В апреле разразилась забастовка на больших текстильных заводах в Иваново-Вознесенске. В этой забастовке появился новый элемент: рабочие избрали стачечный комитет, который от их имени вёл переговоры с владельцами. До этого мы не слышали о подобных случаях. Мы взволнованно строили догадки, когда уже наступит конец царизму и станет возможным последующее зарождение нового общества во имя разума и истины.

В один прекрасный день я получила письмо от отца. В тюрьму оно попало нелегально. Раньше на сегодняшней территории Казахстана у государственных инженеров, помимо профессиональной деятельности, были и другие задачи. Работая там и мой отец, поклонник Разума, Науки и Свободы, раз за разом обращался в министерство за денежной помощью, чтобы живущие на целинных землях крестьяне имели хотя бы минимальные возможности для цивилизованной и культурной жизни. И в первую очередь их необходимо было обеспечить колодцами и орудиями труда. Когда после засухи появилась угроза голода, отец развил такую бурную деятельность по получению материальной помощи, что в глазах собственного начальства приобрёл репутацию опасного человека. Чтобы от него избавиться, его перевели в Красноярск. Как я уже упоминала, на публичном заседании медицинского общества он произнёс речь в революционном духе, за что его телеграммой отстранили от должности. После этого он работал фотографом в Красноярске. Очевидно, он почувствовал, что стал революционером и увидел во мне товарища. По-видимому, он был доволен мной, потому что писал «...ты участвовала в серьезном деле». Бедняга, он не знал, каким ребяческим было дело Вити Евтихиева с пистолетами.

То ли весна принесла с собой беспокойство и мечты или же распространились ростки романтических чувств, но любовь бушевала там, где её меньше всего было можно ожидать. Когда двое заключенных высказали своё намерение пожениться, я не удивилась. Но когда надзирательница Анна Ивановна провожала меня в баню и поведала свое горе, меня это поразило. Уже несколько лет она была вдовой. Но в тот момент у нее был кто-то, кого в последнее время она напрасно ждала на свидания. И сейчас Анна Ивановна хотела просить объяснений в письме. Она умела читать и писать, но не умела формулировать свои мысли, особенно, когда речь шла о таком деликатном вопросе, как предполагаемая неверность Николая Петровича. Она просила моей помощи. Вот мы и сидели в моей камере и обсуждали вопрос, как можно было бы вернуть неверного в руки Анны Ивановны. И я писала, писала...

Туда же и Миша, неполитический заключенный. Я уже давно подозревала, что с ним что-то не так. Однажды, вернувшись с прогулки, я нашла в своём блокноте любовное стихотворение. Оно было написано карандашом, а потом его стерли резинкой, но и так его можно было прочесть... Только Миша мог написать его! Наверное, когда он тер воском пол камеры, он воспользовался несколькими секундами в тот момент, когда из камеры вышел тюремщик. В тот же день — в день Елены — Миша позвал меня со двора за «телефоном». Пришла посылка: это оказалась коробка конфет. И в ней записочка с поздравлением по поводу именин. Значит, Миша стал неверным той девушке, из-за которой попал в тюрьму. К его несчастью, один из тюремных офицеров переходил в этот момент через двор и увидел телефонный маневр, за что заключил Мишу на неделю в карцер. Меня не тронули: снисхождение, которое полагалось политическим заключенным, не полагалось неполитическим.

В середине июня на броненосце «Потемкин» черноморского флота вспыхнул мятеж. Корабль повернул к Одессе, где была всеобщая забастовка рабочих. Мы ждали того, что матросы и рабочие совместными силами захватят Одессу и город станет очагом революционного восстания, которое потом воспламенит всю страну. Уже позже мы узнали, что «Потемкин» после долгого блуждания по Чёрному морю причалил в румынской Констанце и сдался тамошним властям.

Нам ужасно не хватало достоверной информации. Мы сидели по подоконникам и взволнованно пытались прогнозировать и анализировать те скудные сведения, которыми мы располагали.

Я решила стать социал-демократом. Я думала о том, надо ли мне порывать со своими друзьями-эсерами. Я обсудила это дело с Аполлоном. Он сказал, что мой переход на сторону социал-демократов не станет препятствием в нашей дружбе. Я с энтузиазмом поддержала его точку зрения.

В середине июня стали потихоньку выпускать заключённых, фигурировавших в деле с пистолетами. Но эта свобода пока что предполагалась только до судебных слушаний по делу. До того надо было жить в одном из выбранных нами (за исключением Москвы) городе или селе и регулярно являться к местным властям. Аполлон освободился одним из первых и вернулся домой в Сибирь. Теперь уже и я ожидала своей очереди... Я хотела поехать в Нижний Новгород, там жила моя мать. Я просила у Дубровинского (многим он известен под псевдонимом «Иннокентий») конспиративные адреса и пароли (московские и нижегородские), чтобы я могла включиться в партийную работу социал-демократов.

Наконец наступил день, когда тюремщик открыл дверь моей камеры и сказал: «Идите в контору с вещами». Короткое прощание с товарищами. До свидания, встретимся на воле! В конторе я подписала заявление, что буду находиться в Нижнем Новгороде. Я получила обратно документы и немного денег, которые накопились на тюремном счете из ежедневных остатков моих «благородных» 25 копеек. Я вышла из тюрьмы и оглянулась: мои товарищи махали мне из окон. В большом окне торца одного из коридоров я увидела Мишу, он тоже махал мне вместе с другими... Прощайте, обитатели Таганки!

Пока я искала извозчика, на несколько минут оставила свой багаж у караульного, а затем поехала к своему двоюродному брату-адвокату.

______________________________________________
1. Мазурин Владимир Владимирович (1882, Москва — 1906, Москва), участник революционного движения, один из создателей и лидеров Союза эсеров-максималистов (1906). В 1903–1904 гг. учился на естеств. ф-те Московского Университета. В нач. 1900­-х годов примкнул к эсерам, был членом Московского к-та партии. В мае 1904 г. арестован, освобожден в октябре 1905 г. В дни Декабрьского вооруженного восстания 1905 г. возглавлял летучую боевую дружину на Казанской ж. д., участвовал в боях на Чистых прудах и обороне Пресни. Выполняя решения созданного на Пресне военно-революционного трибунала, совершил ряд убийств московских полицейских; руководил «экспроприацией» кассы Моск. общ-ва взаимн. кредита (захваченные 875 тыс. руб. пошли на рев. нужды). При аресте 26 августа 1906 близ сада «Аквариум» оказал вооруж. сопротивление, был тяжело ранен. По приговору Военно-полевого суда 31 августа повешен во дворе Таганской тюрьмы.
Лит.: Андреев Л. Памяти Владимира Мазурина. СПб., 1906. ЭМ-80. (Источник)