«Война гуляет по России, а мы такие молодые». СЕРГЕЙ МЕДЫНСКИЙ, кинооператор

Источник: журнал «Искусство кино» № 5 за 1995 год. АНКЕТА «ИК».

Задумывая номер, посвященный 50-летию Победы в Великой Отечественной войне, редакция «ИК» обратилась к кинематографистам-ветеранам с просьбой ответить на вопросы анкеты.

Есть удивительное свойство человеческой памяти: что-то происходившее совсем недавно может напрочь забыться, а то, что было давным-давно, иногда вспомнится так свежо, будто случилось вчера. И снова чувствуешь тяжесть сапог, которые с трудом вырывал из вязкого украинского чернозема, и опять мешает едкий пот, стекающий на глаза из-под пилотки, и слышишь грохот разрывов во время налета «хейнкелей», и реально ощущаешь запах пыли на долгом ночном марше. Но все это отрывочно, бессвязно. «Не монтируется», как сказал бы кинорежиссер.

А того солдата я и не собирался вспоминать... Подползая к убитому, я сначала увидел только подошвы его ботинок и круглую подковку, окантовывающую каблук. Она была светлой, отполировал ее солдат в долгих походах. Я сразу понял, что это не немец. У тех - добротные яловые сапоги с широкими голенищами, а на подошвах — выпуклые шляпки гвоздей, чтобы не скользить и носить подольше.

Когда убитый был метрах в трех, я увидел то, на что сначала не обратил внимания. Не до того было. Но потом, дня через три, откуда-то из подсознания выплыла эта картина и осталась в памяти навсегда. А увидел я размотавшуюся обмотку. Только и всего. Обмотку, которая тянулась за мертвым солдатом. Обмотками заматывали ноги те, кому не досталось кирзовых сапог и старшина выдал ботинки. Начинали мотать от ботинок снизу, а наверху под коленом к обмотке был прикреплен шнурок, конец которого подсовывался под плотно примотанные кольца ткани. Закрепил и ходи, бегай, ползай хоть целую неделю! Очевидно, один из осколков чиркнул бойца по ноге и перебил этот шнурок. А другие осколки прошили его самого. Насмерть. Но какое-то время он еще полз, а эта обмотка распускалась по земле, пока не вытянулась во всю длину...

Потом я думал, почему память вернулась к тому солдату? И понял: меня поразило то, что, умирая, он полз вперед! Он не повернул к своим в отчаянной надежде, что кто- то перевяжет, доставит в спасительный медсанбат. Последние минуты солдатской жизни он полз туда, где окопался «фриц», который кидал мины, вел огонь из своих «шмайсеров» и которого надо было выбить из деревеньки, названия ее я сейчас не вспомню, хоть убей! И когда это было, тоже не скажу. Знаю только, что осенью 43-го. А того солдата помню! Я его вижу и сейчас. Не знаю, как его звали, не видел его лица. Ничего не могу рассказать о нем, но знаю, что он пал за Родину смертью храбрых, как потом прочитали в «похоронке» его родные...

Что мы помним о той войне? Да, в сущности, то, что происходило с нами. Помним то, что пережито, что видели. И все, что о ней говорится сейчас, мы соотносим со своим опытом, своим пониманием событий. Я уверен, что мои сверстники прочитают эти строки и «увидят» того солдата и каждый вспомнит, как серыми комками лежали в пыли, на траве, на снегу трупы убитых и каждый из нас думал: «Вот и я завтра, может быть, так же»...

Ну, а сегодняшние молодые, те, кто народился на белый свет в мирное время, как они прочтут эти строки? И станут ли читать? Как видится им та война?

Думаю, что у теперешних школьников все точно так же, как было у нашего поколения, когда на уроках истории мы слышали о гражданской войне, о Бородинской или Куликовской битвах. Мы понимали — было. Но раз это не касалось нас впрямую, откуда же было взяться сопереживанию, эмоциям? Как можно было ощутить давно прошедшее будто свою память, свою собственную боль?

Сегодня, чего греха таить, давят ветераны на молодежь: «Вы обязаны!» «Мы вас спасли!» «Мы в ваши годы!..» Стоял я как-то в очереди за ветеранскими продовольственными заказами, слушал. Продавщица одна, нас много. Седая симпатичная женщина — когда-то юная медсестричка — делилась впечатлениями от встречи с десятиклассниками родной школы:

— Я им обо всем рассказала, спрашиваю: «Вопросы есть?» Молчат. Потом один мальчик поднял руку и вежливо спрашивает: «А скажите, пожалуйста, вам сколько заплатили за это выступление»?

И взорвался собеседник с орденскими планками:

— Да я! Да он! Да я бы его сразу из автомата!

Вот и весь довод: из автомата и сразу! А ведь где возмущался? В длиннющей очереди за куском колбасы и килограммом сахарного песку по недорогим ценам. Он тоже парнишке будет говорить о воинской славе и доблести, а парнишка будет смотреть на его стоптанные ботинки, пустую «авоську» и грустные глаза. И трудно будет молоденькому, неопытному, только-только вступающему в жизнь разглядеть за всем этим отвагу, героизм, величие подвига...

Чего уж там говорить, когда я сам, внутренне охнув, увидел в такой очереди на проспекте Мира накануне 1 Мая 1989 года, знаете кого? Подумать только... Самого Булата Окуджаву! Никогда я не писал стихов, а тут вдохновился! Пришел домой, бросил на стол заказ и создал! 

Подожди. Опомнись. Брось-ка. 

Погляди сюда, Держава!

 У него в руках «авоська».

Окуджава? Окуджава!

Это Бард! Певец народный! 

Голос барда будит массы. 

Почему же он голодный 

И полдня стоит у кассы?

Был в войну любимцем роты, 

Стих писал Прекрасной Даме,

А теперь за банкой шпроты:

«Кто последний? Я за вами»...

Называется «Заказы».

Называется заботой.

Лучше стал бы сам завбазы, 

Чем полдня стоять за шпротой! 

Ветеран. Почти не старый.

Он окопы вспоминает.

Он с авоськой». Без гитары.

Что ж, на свете все бывает...

Уж если на меня — седого и много повидавшего — так подействовала эта встреча, то что говорить о юных? Вот потому-то и вмешался я в разговор и, по мнению седого ветерана, «предал» интересы участников Великой Отечественной — выступил против «расстрела из ППШ» неведомого мне десятиклассника.

—  А что делать? Скажи, что делать? — наступал на меня соратник по воинским подвигам и послевоенному добыванию продовольственных заказов. 

— Что делать, чтобы вразумить?!

А действительно, что делать? Как вызвать в душах юных уважение к воинской доблести, чувство гордости за Отечество, понимание того, что главное событие XX века — наша Победа над фашизмом в 1945 году? И еще один, наверное, главный вопрос: а надо ли объяснять молодым, как и что происходило задолго до их рождения? Ответ вроде бы очевиден: конечно, надо, если мы хотим формировать величие России, духовный мир нашего народа. Но как это сделать?! И тут тоже ответ очевиден, его нам давным-давно подсказал великий поэт: «Глаголом жги сердца людей». Только язык искусства может вызвать молодых на диалог. И сегодня Пушкин, наверное, дал бы нам, кинематографистам, другой совет: «Экраном жгите!» Просто и талантливо говорить правду — другого пути, наверное, и быть не может! Вот если бы о Великой Отечественной все писатели говорили так же ярко, правдиво и с той же болью, как Василь Быков, Григорий Бакланов, все кинорежиссеры делали бы такие же щемящие душу фильмы, как «Был месяц май» Марлена Хуциева, «А зори здесь тихие...» Станислава Ростоцкого, «Проверка на дорогах» Алексея Германа, а все документалисты — такие фильмы, как двадцатисерийная «Великая Отечественная...» Романа Кармена, то не пришлось бы огорченно задумываться после вопроса нашего ежемесячного журнала: «Какое место в общественном сознании занимает сегодня память о Великой Отечественной войне»? Ответ прост. Что воспитали в людях, то и имеем... «Воспитывать», «формировать» не такие уж пустые понятия, если относиться к ним по-настоящему, серьезно. Так как же формируем и воспитываем? 

Ну, куда могут подтолкнуть, на что могут нацелить подростка потоком идущие по телевидению клипы, где, выкрикивая убогие тексты, дергаются полуголые певцы и певицы? Чему научат, как сориентируют горы детективов и эротических опусов, которыми завалены книжные киоски? На какие «подвиги» вдохновит документальный фильм, где за двадцать минут наслушаешься больше омерзительной матерщины, чем за две недели около винного магазин?

Капля по капле со всех сторон вливаем мы во «внутренний мир» нашей молодежи отраву духовной мелкости, беспардонного стяжательства, беспринципности. И ведь все это в красивой, блестящей упаковке! 

И если газеты или телеэкран (передача «Репортер» от 3 ноября 1994 года) услужливо сообщают десятиклассницам, что «жрица любви», предварительно поторговавшись с «гостем», пошла обслужить его за пять тысяч долларов, трудно будет бывшей медсестре говорить со школьницами о том, как она вытаскивала из боя раненых бойцов... Сказать-то она скажет, а потом услышит: «А за это выступление сколько вам заплатили? И не надо стрелять из автомата в задавших такой вопросик — сами их научили! А поднять бы из братской могилы того бойца с размотавшейся обмоткой (да где она, эта могила? Не запахали ли ее весной 45-го?) и спросить бы его, за это ли, за то, что сегодня престижно и «ново», полз он из последних сил навстречу чужим выстрелам? И его ответ был бы главнее всех наших ответов. Точно сказано у Твардовского в его стихотворении «В тот день, когда окончилась война»:

Суда живых не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.

По салютам мы мастера. Но у Твардовского сказано не о тех, которые ярко и красочно возникают в ночном небе, а о тех, которые в наших душах! А у нас издавна повелось, что фанфары, монументы и торжественные салюты загораживают живого человека с его тяжкими житейскими проблемами. И уверен я, если бы тот павший солдат узнал бы о сегодняшних баталиях насчет памятника маршалу Жукову, о строительстве мемориала на Поклонной горе, о возведении нового храма Христа Спасителя, о щедрой трате миллионов долларов, миллиардов рублей, то прежде всего спросил бы он: «А живых-то вы пригрели? Квартиры-то им дали? Пенсии-то им хватает? Дачные участки им выделили?»...

Что такое общественное сознание»? Общество-то состоит из отдельных людей, а они все разные. Вот в «Войне и мире» почти девочка Наташа Ростова, графинюшка, увидев, что на подводы грузят домашнее имущество и оставляют раненых солдат, воевавших не в нашей, а в той Отечественной — 1812 года... «с изуродованным злобой лицом, как буря, ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери. Это гадость! Это мерзость! — закричала она. — Это не может быть, чтобы вы приказали».

Ну и что случилось? Что сделали графья Ростовы? А они сбросили с повозок свое имущество и взяли раненых. 

«Неизбежностью или трагедией была война?» — спрашивает журнал. Она была неизбежной трагедией. Как только было сказано «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем», вот тут-то и начал этот мир задумываться, как бы не попасть в руки исполнителей. И как только мы на одну чашу весов положили помощь компартиям да противникам этого «мира насилья», он — на другую чашу — всякие каверзы вплоть до ефрейторской «Майн Кампф» (внесен в Федеральный список экстремистских материалов (№ 604), запрещен не территории РФ. - Прим. #МузейЦСДФ). Вполне логично. а мы пели: «Возьмем винтовки новые, на штык — флажки. И с песнею в стрелковые пойдем кружки!»

Мы пели: «Ведь от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней!» 

И мир насилья слушал. А мы все пели: «Когда нас бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!»

И один послал, а другой повел. И Польшу мы с Гитлером поделили. И к Прибалтике руки протянули. И к Бессарабии, и к Финляндии. А «мир насилья» на практике убедился, что мы слова на ветер не бросаем! «До основанья». И все закономерно: как только распался мир на «две системы», на «у нас» и «у них», как только было сказано: «Пролетарии всех стран...», так и было посажено зернышко схватки не на жизнь, а на смерть. И должно было прорасти это зернышко неминуемо. А кто урожай соберет, и какой это будет урожай, долго-долго было вовсе не ясно даже тем, кто водил хоровод вокруг этого деревца.

Вот поэтому, когда нынче спрашивают, как я отношусь к «переоценке» военной истории, я отвечаю, что вопрос этот, как говорят в науке, «поставлен не корректно». Ведь правильной, беспристрастной, честной оценки не было! Да и сейчас ее, на мой взгляд, нет. Одно замалчивалось, другое искажалось, третье толковалось без анализа причины, четвертое исследовалось военными историками, которые дослужились до генеральских погон, без устали рассуждая по предписанию уставов: «Разрешите обратиться?» «Так точно!» «Никак нет!» «По вашему приказанию явился»...

Вот как они мне объяснят, эти военные историки (а удивляюсь я вот уже пятьдесят лет и все не нахожу ответа!), кто и почему решил сделать товарищу Сталину подарок и положить к его сапожкам поверженный Берлин именно в день международной солидарности трудящихся 1 Мая??? Сколько стоил этот подарок? Дорого. Говорят, четыреста тысяч жизней. А сколько за свою долю Берлина положили американцы? А ни одного солдата. Сколько семей горючими слезами этот подарочек оплатили? Спросили бы меня в 45-м, я бы сказал: «Заблокировать и встать. У фрицев ни боеприпасов не будет, ни жратвы, ни куражу, сами «Хенде хох» закричат. Сами закричат: «Война шайзе, Гитлер шайзе». Сами начнут своих эсэсовцев бить»... Наивно? Нет. Глядя из сегодня, вижу: прав был в 45-м «стратег» Медынский, но не он командовал фронтами... 

А как объяснят мне те, кто писал все эти годы военную историю, почему война началась «неожиданно», когда еще в начале 30-х мы бодренько пели: «Раз-два-три! Пионеры мы. Мы фашистов не боимся — пойдем на штыки»!

А песенка-то оказалась пророческой. Воевать-то начали с 7,62 мм «трехлинейкой», которую капитан Иван Мосин придумал аж в 1891 году. И хотя ее кто-то в 1930 году как-то «доводил», но штык к ней и вправду полагался.

А как мне военные историки объяснят, почему из моих школьных товарищей трое побывали в немецком плену? Один так и погиб там, а два других после немецкого лагеря побывали в советском? И сколько миллионов наших пленных пострадало, и по чьей вине они туда угодили? А те, кто был в этом виноват, те в анкетах не писали: «Был в плену, был на оккупированной территории». Почему?

Так что военную историю, по моему разумению, надо не «переписывать», не «пересматривать», а просто писать. И стоит поторопиться, пока живы те, кто не даст соврать господам-историкам. Да и генералам, пишущим свои воспоминания. Ведь недаром сказано: «По-новому прожить жизнь можно только в мемуарах». Но мемуарной литературе можно простить и заблуждения, и искреннее желание авторов выглядеть поимпозантнее. И читать ее вовсе не обязательно. А история — это стремление осмыслить прошедшее ради настоящего, от которого зависит будущее. И уж тут не годится то увиливание от правды, которое царило в этой науке все послевоенные годы. И получалось, что в повестях бывших фронтовиков Василя Быкова, Владимира Кондратьева, Константина Воробьева больше истины, чем в толстых томах исторических «исследований», которые были написаны людьми, не ведающими, что творят. А если они понимали, что делают все, чтобы исказить эту истину, — тем хуже... Как я отношусь к той истории, которую нам предлагали все эти годы? Да точно так, как отнесся к награждению маршала Брежнева Звездой Героя Советского Союза и орденом «Победы»...

И еще один вопрос журнала: об опыте военных лет. Что актуально, а что безвозвратно ушло в прошлое? Смотрю на свою фотографию. Нехорошо, что в руке ложка, а на голове — шапка. Ведь как укоризненно сказал поэт о таких людях: «За стол садятся, не молясь и шапок не снимая»... Нехорошо-о... Это в Болгарии в 44-м, и мне всего 22 года от роду. Вот годы-то и ушли в прошлое. Безвозвратно... А еще, к счастью, безвозвратно ушло то, что за все написанное сейчас я в то время получил бы по статье 58 или солидный срок, или пулю в затылок. Да не от немцев, а от своих. Хотя какие они были мне «свои»?! Они мне были хуже гитлеровцев. И когда майор Иван Иванович Тюренков, бывший особист, отыскал меня после присуждения нам Ленинской премии (за нее не стыдно — это были отличные фильмы Романа Кармена!) и сказал в телефонную трубку: «Дорогой Фронтовой друг!» — я сперва немного поежился... Вот это ушло безвозвратно, и слава Богу! Но, к сожалению, сейчас пришло так много грязного и отвратительного, что снова думаю о том павшем смертью храбрых солдате, и закрадывается в душу горькое сомнение - за это ли, что сейчас происходит вокруг, отдал он свою жизнь?