К 100-летию со дня рождения режиссера театра и кино Семёна Туманова-Цейтлина. Рассказ написан автором в 1957 году. Публикуется впервые. Фото: "Бойцы 2-го гвардейского мотоциклетного полка. 1942 год". Фото из архива Дины Мусатовой.
22 июля 2021 года исполняется 100 лет со дня рождения Семёна Туманова-Цейтлина — советского режиссера и драматурга, который одинаково успешно работал в театре и в кинематографе. Еще в школьные годы его самодеятельные театральные постановки гремели на всю Москву — ими восхищались не только ровесники, но и зрелые профессионалы, о них с восторгом писали в газетах и журналах. Потом была война, которая сформировала его характер, научила ценить жизнь и проживать каждый день так, как будто он был последним. После войны он ставил спектакли в театрах Москвы и Ленинграда, и эти постановки неизменно пользовались успехом у публики. Его творческие идеи и художественные решения были во многом характерны для «эпохи оттепели», когда в центре повествования оказался новый герой — современник, живой и думающий, готовый без лживого пафоса бороться за правду и справедливость.
В кинематограф Туманов-Цейтлин пришел уже зрелым человеком, сложившимся художником. В качестве кинорежиссера и сценариста он принял участие в создании целого ряда игровых фильмов, некоторые из которых стали классикой советского кино и по сей день пользуются любовью зрителей. Достаточно назвать такие кинокартины, как «Алешкина любовь» и «Ко мне, Мухтар». К сожалению, Семен Исаевич прожил всего 51 год: его здоровье было серьезно подорвано войной, которую он честно и мужественно прошел от начала до конца. Кроме того, по воспоминаниям коллег, он не просто жил — он буквально «сжигал» себя: мог сутками работать без сна и отдыха, исчезая в бесконечном табачном дыму, заряжая своей энергией находившихся рядом людей.
В настоящее время на нашем сайте размещены материалы, посвященные Семену Туманову-Цейтлину. Как нам кажется, читателям непременно нужно ознакомиться с ними, чтобы в полной мере составить представление об этом многогранно талантливом человеке.
В связи с юбилеем режиссера Музей ЦСДФ начинаем публикацию материалов из его личного архива. Среди них — дневники, письма, размышления о жизни и искусстве, творческие заявки, литературные произведения и пр.
Цикл публикаций начинается с рассказа «Это было весной...», который Семен Исаевич написал в 1957 году (публикуется впервые). Автор, бывший фронтовик, восстанавливает некоторые события, свидетелем которых он стал в годы Великой Отечественной войны. Говорят, он мечтал снять фильм о штрафниках, но, как мы знаем, в то время эта тема была фактически под запретом: даже в относительно свободные годы хрущевского правления значительная часть правды о той страшной войне была по-прежнему скрыта от людей. Тем не менее, предлагаемый рассказ мог бы вполне лечь в основу киносценария о штрафниках.
Алексей Голубев, гл. редактор сайта #МузейЦСДФ
Наступила весна, которую так все ждали. Но вместе с радостью и теплом она принесла и большую беду: начался голод. Наш гвардейский полк уже несколько месяцев держал оборону возле совхоза с очень странным названием "Выбити". Совхоз этот находился на горке, и мы видели куски уцелевших белых строений. Раза два мы пытались выбить оттуда немцев, но они открывали такой бешеный минометный огонь, что нам приходилось поспешно откатываться обратно. Немцы тоже раза два пытались нас атаковать, но и мы довольно быстро загоняли их обратно в совхоз. Мы окопались, настроили землянок, вырыли траншеи, а немцы за это время заминировали все подступы к совхозу. И началась позиционная война. Так прошел месяц, второй, третий…
И вот наступила весна. Снег таял неимоверно быстро. Мутная вода стала заливать блиндажи и окопы. Мы сутками простаивали по колено в глинистой жиже. Все отсырело: и спички, и шинели, и сапоги, мы мерзли и тряслись от озноба, как от тропической лихорадки, но вода все прибывала... Но самое страшное наступило позже. Обычно каждый вечер старшина брал плащ-палатку и с двумя бойцами отправлялся на продовольственный склад за хлебом, сахаром и махоркой. Так было и в этот вечер. Старшина ушел, а мы стали кипятить чай, сушить портянки и вести бесконечные солдатские разговоры. Старшина вернулся очень скоро, но с пустой плащ-палаткой. Хлеба не было. Машина с продуктами застряла где-то по дороге, должно быть, придет к утру. Но утром она не пришла, не пришла и на следующий день. Первое время два раза в день нам давали пшенную кашу, потом жиденький супчик, и в один прекрасный день пришли мы с котелками на кухню, а кухня... Обычно черная от пыли, копоти и сажи, залитая кашей, она стояла, сверкая на солнце, вычищенная, вымытая, очень красивая, а повар спал. Не было никаких продуктов, А снег таял, и воды становилось все больше и больше. Дороги развезло так, что не только машины, даже танки, тягачи-трактора не могли сдвинуться с места; люди проваливались чуть ли не по колено в глинистую жижу. Мы целыми днями лежали в каком-то отупении, от голода тошнило, кружилась голова, и очень хотелось курить... Через несколько дней в полк приехал командующий армией. Вызвал командиров рот. Разнесся слух, что будем отходить.
Мы собрались возле блиндажа командира роты и с нетерпением ждали его возвращения. Наконец, он пришел. Но, взглянув в его хмурое, усталое лицо, мы поняли, что ничего хорошего он не скажет. Как сквозь вату, откуда-то издалека долетали обрывки его слов: «У немцев тоже нечего жрать… Нет боеприпасов… Надо строить дорогу... Всю армию — на дорогу... Все дело в том, кто раньше ее построит...» И мы стали строить дорогу. За день надо было принести из леса десять небольших бревен, которые саперный взвод укладывал поперек дороги, а затем скреплял. До леса было больше километра, и вот от зари до темна, медленно, поминутно проваливаясь, с трудом выдергивая застрявшие в глинистой каше ноги, мы в каком-то отупении таскали бревна. Километр туда, километр обратно. Двадцать раз в день. Приказ был строгий: не выполнившего норму — не отпускать на отдых. В соседней части троих, отказавшихся работать, расстреляли. Совершенно обессиленные, с разодранными в кровь плечами и руками, мы возвращались ночью в затопленные водой землянки, пили горячий отвар из сосновой хвои и валились в тяжелую дрему. Каждый раз казалось, что больше не встать, не проснуться. Но на утро, по команде, опять вставали, поднимали ноющее непослушное тело, и опять с рассвета до ночи таскали бревно за бревном... Десять штук в день. Сколько может вынести человек?
Однажды ночью вернулись в землянку, выпили отвар, смотрим, а Куликова Ильюшки нет. А шел как будто с нами... «Ладно, придет, спать надо...» Утром шли на работу, а Ильюшка лежит возле дороги на животе лицом в луже. Бросились поднимать, а он мертвый. Видно, упал и захлебнулся. Хоронили Ильюшку ночью после работы. Копать могилу не было сил. Бросили тело в затопленный водой окоп, сверху засыпали той же глинистой жижей. Никто не сказал ни слова. Только старшина, уже в землянке, разливая «витамин», задумчиво сказал: «Один отвоевался…»
Однажды среди ночи раздался крик: «Первый взвод, подъем, тревога!» Быстро схватив автоматы и вещмешки, мы выскочили из землянки. Командир взвода сказал, что нам приказано идти в деревню Сухиня в распоряжение капитана Савочки. Зачем мы идем, кто такой капитан Савочка, командир взвода не знал и сам. И мы пошли. Только пожилой, маленький, но юркий солдат Кабиров вслух спросил: «Что такое война?» И, помолчав, сам себе ответил: «Война — это спал, не спал — вставай...»
Шли остаток ночи и полдня. После каждого пройденного километра просили лейтенанта устроить перекур; он хмурился, но каждый раз соглашался, так как и сам еле-еле держался на ногах. Во время таких «перекуров» без махорки все, в том числе и лейтенант, моментально засыпали. Но через 10 – 15 минут какая-то непонятная сила встряхивала, будила лейтенанта, а он нас, и мы шли дальше. В полдень добрались до Сухини. Ни одного дома. Только груды кирпичей, да наполовину уцелевшие печи напоминали, что когда-то здесь было село и жили люди.
Навстречу нам шел высокий капитан, с нахмуренным злым лицом. "Савочка" — решили мы, и не ошиблись. Капитан с ходу набросился на нашего комвзвода и стал кричать на него: он, видите ли, с утра ждет нас. Лейтенант начал оправдываться, а мы тем временем легли и уснули.
Проснулись мы сами и все сразу. Пахло махорочным дымом. Не успели мы ничего сообразить, как капитан протянул нам кисет и сказал: "Курите". Дрожащими, непослушными пальцами мы стали скручивать большие "семейные " цигарки. Но курить не смогли, после первых же затяжек начиналось неимоверное головокружение. Пока мы отплевывались и откашливались, капитан Савочка объяснил нам цель нашего прихода сюда. Мы слушали и старались как следует понять. Здесь, за селом на поле, самолеты будут сбрасывать продукты, мы должны их собирать и охранять. «А нам дадут поесть?» — задали мы хором один и тот же вопрос. Капитан и лейтенант засмеялись. «Сколько захотите». Непонятно откуда взялись силы, мы быстро набрали хвороста, обгоревших бревен для костров, разложили их по краям поля и стали ждать самолетов. Мы сидели и прислушивались.
Где-то далеко ухали орудия, свистел ветер... Темнело. Наконец, послышался долгожданный гул. Он медленно-медленно стал приближаться. «Летит!» Показался транспортный самолет. По команде Савочки мы запалили наши костры. Самолет сделал разворот и стал кружиться над полем, вскоре мы увидели, как от него отделилась какая-то точка и, кувыркаясь, стала падать вниз. Не долетев до земли, в воздухе, бумажный мешок разорвался, и из него в разные стороны посыпались сухари. Мы бросились их подбирать. Глотали, почти не разжевывая. Совали в карманы, за пазуху, в пилотки... «Стойте, сволочи! — неистово орал Савочка. — Немедленно убирайтесь с поля, убьет мешком...» Но его никто не слушал. «Лейтенант, прикажите своим людям!" Но и лейтенант не обращал на него внимания. Он тоже бегал с нами, подбирал и ел сухари. Постепенно мы пришли в себя... Сбросив около сотни мешков, самолет улетел.
Посередине поля на куче сухарей сидел Кабиров, он жадно ел их и икал. Савочка, еле сдерживая ярость, говорил: «Завтра подам рапорт командующему. Всех к расстрелу. Это нарушение приказа. Вы можете сообразить, если трахнет мешком по голове, что будет?» Мы молчали. «Головы не будет, — с пафосом продолжал он, — а если бы самолет сбрасывал ящики с консервами?» «И консервы будут?» — обрадовался Кабиров. «Молчать! — визжал Савочка. — Если увижу кого-нибудь во время разгрузки на поле, сам расстреляю на месте. Лейтенант, приказываю. Перестаньте Вы сами грызть сухари... Приказываю...» Но он не успел договорить, послышался гул. Мы опять зажгли костры, и с самолета на поле полетели консервы, сахар, махорка, концентраты. И снова консервы, снова сухари, снова махорка...
За ночь самолеты прилетали восемь раз. Под утро на краю поля под брезентом лежали горы продуктов. Савочка был очень доволен. «Ночная операция прошла блестяще, — говорил он, улыбаясь. — Теперь выставьте караул и отдыхайте до ночи, только приведите себя в божеский вид. Полюбуйтесь, на кого вы похожи, не красноармейцы, а банда батьки Кныша».
Посмотрели мы друг на друга и ахнули. Вид у нас, действительно, был фантастический. Последние недели мы не брились и не мылись. Шинели до того пропитались грязью, что казались вылепленными из глины.
«Идите, немедленно брейтесь и мойтесь», — приказал Савочка. «Зачем? — уныло проговорил Кабиров. — Все равно нас расстреляют». «Не говорите глупости», — обиделся Савочка. «Нет, правда, будете писать рапорт командующему?» Помолчав, Савочка ,ответил: «Подумаю». Мы радостно вздохнули. «И еще, товарищи, у меня к вам большая просьба, — вдруг как-то виновато, совсем другим тоном заговорил он. — Я ночью на поле потерял очки, а без них я просто ни черта не вижу». «Разыщем очки», — бодро сказали мы.
«Кто найдет очки, того наверняка не расстреляют», — авторитетно заявил Кабиров, и мы пошли мыться. К вечеру нас было не узнать. Мы очистились, отмылись, выспались, а главное — наелись. Весь день на бывших огородах горели костры, и в котелках варились всевозможные супы, каши с подливками и без подливок, жарилась колбаса. Савочка нам сказал: «Сами ешьте, сколько хотите, но не воровать и посторонним не давать ни крошки. Если что-то замечу — расстреляю». (Он, как мы заметили, очень любил это слово). Настроение у всех было праздничное. Один Кабиров не мылся и не брился. Он объелся тушенкой и зеленый лежал возле костра. «Вот ведь зараза какая, всего кусочек съел, а она…» Он крепко ругался и бегал в кусты.
После полудня в Сухиню из разных частей стали приходить и приезжать за продуктами. Все требовали побольше и побыстрее. Савочка и наш лейтенант сбились с ног. Они кому-то что-то давали, кому-то не давали. Кто-то требовал махорки, кто-то просил концентраты заменить сухарями. Савочка, действительно ничего не видевший без очков, совал какие-то бумажки себе под нос, злился и кричал, что надо писать крупнее и разборчивее. Какого-то настырного старшину обещал к вечеру расстрелять, громко ругался матом, все время повторяя одну и ту же фразу: «Здесь вам не Сухаревка».
Примерно через час-полтора наш продсклад опустел. А ночью опять прилетали самолеты и сбрасывали продукты, Жизнь наша потекла спокойно: по ночам мы собирали продукты, днем стояли в карауле, но главное — спали и ели. Савочка оказался мировым мужиком. По вечерам он пил с нами сладкий чай, слушал наши боевые рассказы, сам рассказывал всякие анекдоты и подолгу пел с нами протяжные грустные песни.
Жили мы дружно, даже Кабиров, который никогда ни с кем не дружил и был во всем единоличником, стал общительным и веселым и, что всего удивительнее, невероятно дисциплинированным. Правда, однажды ночью, когда самолет разгружался, он не усидел в окопчике, выскочил в поле, и банка с консервами угодила в него, чуть не разбив голову. Савочка прочел ему длинную нотацию о человеческой глупости и жадности, из-за которой на войне человек мог погибнуть не от пули, а от банки консервов. Наш лейтенант дал Кабирову десять суток ареста, но не знал, куда посадить.
С Кабировым в эти дни случилось еще одно происшествие. Как-то к вечеру он умылся и побрился (что делал довольно редко). Припрятал в карман банку бекона и тихонько куда-то исчез. Пришел он довольно скоро с огромным синяком на щеке. На наши вопросы долго не отвечал, но потом по секрету рассказал, что ходил к бабам в прачечный отряд, стоявший недалеко от нас. По дороге, возле ручейка, он встретил трех девушек, которые возили воду. Кабиров познакомился с ними, помог наполнить бочку, разговорился, дал консервы. Девушки охотно взяли их и тут же с удовольствием съели. Когда же он попытался одну из них обнять, та дала ему в ухо, позвала подруг, и те здорово поколотили его ведрами. «Такие аферистки, — проклинал их Кабиров, — а еще, наверное, комсомолки...»
Прошло около двух недель. Нам не верилось, что в каких-то 5-6 километрах от нас идет странная война, люди сидят в мокрых окопах, строят дорогу, получая по одному сухарю в день. И вот однажды на рассвете, когда по всему полю были разбросаны продукты, которые мы еще не успели убрать, показалась колонна солдат. Шли они к передовой, но почему-то все без винтовок. Штрафники. Штрафной батальон. Савочка приказал немедленно окружить поле цепочкой и никого не подпускать. Мы понимали, что если голодали все части, даже гвардейские, больные и раненые в госпиталях, то уж штрафникам, если что и доставалось, то в последнюю очередь. Мы понимали также, что голодный человек способен на все, тем более тот, кому терять нечего. Мы напряженно следили за ними. Только бы ничего не случилось. Шли они медленно, многие без погон и ремней, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на поле. Колонна медленно проходила мимо. Но вот, когда уже все прошли, проклятый Кабиров закурил... Трое последних из колонны заметили и моментально бросились к нему. Один из них, высокий с рябым лицом, крикнул громким низким голосом: «Браток, оставь докурить!» Его фраза раздалась как команда. Весь батальон остановился и посмотрел на нас. Рябой почти с ходу выхватил у Кабирова цигарку и, захлебываясь, стал глубоко затягиваться, странно перепрыгивая при этом с ноги на ногу. Сделав несколько затяжек, он передал папиросу своему товарищу и вдруг увидел поле... Он увидел груды сухарей, ящики, мешки, пакеты. Сильно оттолкнув Кабирова, рябой пошел к нашему складу. Его товарищ каким-то низким бабьим голосом заорал: «Братцы, сухари!» И весь батальон, словно ждавший этой команды, бросился к складу. Их было человек двести, а нас восемнадцать. Мы пытались их остановить, но они нас не замечали. Савочка и лейтенант что-то кричали – их никто не слушал. Вдруг раздалась длинная автоматная очередь. Это Савочка выхватил у кого-то автомат и стрелял в воздух. Все остановились. Мы плотным кольцом окружили продукты. «Всем назад! — скомандовал Савочка. — Стрелять в каждого, кто хоть шаг сделает к продуктам». Мы подняли автоматы. Наступила напряженная тишина. Но как стрелять в голодных людей? Хватит ли сил? Мы стояли друг против друга. У нас и у них на пилотках красные звездочки. Но, если кто-нибудь тронулся, мы бы стреляли, и они нас поняли. Подошел пожилой человек в солдатской шинели, без погон, очевидно, командир батальона и тихо, как-то совсем не по-военному сказал: «Товарищи, идите на дорогу. Нам нельзя задерживаться». И они молча пошли строиться, никто даже не обругал нас...
Когда колонна скрылась за горкой, наш лейтенант сказал Савочке: «Капитан, дайте им мешок сухарей за наш счет, мы больше не съедим ни одного сухаря». Мы с радостью поддержали лейтенанта. Но Савочка словно взбесился: «Я выполняю приказ. Понимаете? Приказ! Вы знаете, что сейчас творится на передовой? Ни черта Вы не знаете, мальчишка». Он круто повернулся и ушел. Лейтенант крепко выругался и со злостью сказал: «И долго еще будем здесь торчать холуями у этого дегенерата. Хоть бы сменили нас». Махнул рукой и тоже ушел, с этого вечера мы больше не собирались у костра и не пели песен...
Ночью, сменившись с караула, Кабиров рассказал, что под вечер рябой штрафник со своим приятелем приходили менять на сухари и махорку великолепную бритву. Он дал им банку тушенки, махорку, но бритву не взял. А утром нас всех разбудил вопль Кабирова: у него пропал вещмешок. «Это штрафники сперли! — кричал он. — Вот суки-паразиты. Поймаю, убью бандитов». Оказывается Кабиров (на черный день) набил свой вещмешок консервами, сахаром, махоркой и прятал его где-то в крапиве.
Через неделю мы прощались с Савочкой. Дороги подсохли, машины с продуктами и боеприпасами стали подходить к передовой, и нам приказали вернуться в полк. Савочка оставался один с несколькими мешками горохового супа, за которым никто не приходил. По дороге в полк мы разговаривали о нашем житие в Сухине, вспоминали Савочку. «Вот очки ему так и не нашли»,— сокрушался Кабиров.
К вечеру мы пришли в роту, встретились с друзьями, и сразу же окунулись в жизнь и тревоги передовой. Пока мы «загорали в тылу», здесь начались бои. Немцы из совхоза свободно обстреливали с таким трудом построенную дорогу, подбивая наши машины. Нашему батальону приказано было взять совхоз. Два раза ходили в наступление, но, не пройдя и сотни метров, бойцы стали подрываться на минах. Все подступы к совхозу были заминированы, и командование понимало, что без саперов его не взять. Но саперы где-то наводили мост, их ждали вот уже третьи сутки. А немцы тем временем держали под обстрелом дорогу, не давая ни пройти, ни проехать.
Поздним вечером мы угощали гороховым супом нашу роту, а Кабиров вдохновенно рассказывал старшине о нашей сказочной жизни в Сухине. Неожиданно пришел командир роты. Приказал прекратить разговоры и немедленно всем лечь спать. Утром пойдем брать совхоз. «А саперы, — спросил старшина, — они разминируют поле?» «Саперов не будет. Подойдет подкрепление, и будут танки».
Перед рассветом батальон был на ногах. Протерли автоматы, перезарядили диски, получили гранаты, и взвод за взводом пошли в лесок, который по фронтовой привычке солдаты называли «рощей смерти». Там стояли замаскированные четыре танка, пришедшие ночью. Мы легли на влажный пушистый мох и стали ждать. Трудные эти минуты перед боем. Такая всегда чепуха лезет в голову. Хочется беспрерывно курить, а курить нельзя. Подполз старшина. «Чего ждем?» «Подкрепления, должен подойти батальон».
«А когда обед будет?» — спрашивает Кабиров. «Обедать будем в совхозе»,— отвечает старшина. «Но, — улыбается Кабиров, — совхоза не взять. Танки подорвутся, и мы домой вернемся, вот увидите. Нам не впервой».
«Сегодня возьмем, — хмуро говорит старшина,— приказ очень строгий. Если не возьмем — комбату каюк». И опять наступает тишина. Наконец, слышим, как рядом забряцало оружие, задышали люди. Подошло подкрепление. Сразу забегали командиры, связные, пришел духовой оркестр с носилками и лопатами и сел в сторонке. Это была команда из семи человек. Они во время отдыха были музыкантами, во время боя становились санитарами, таскали раненых, а после боя превращались в похоронную команду.
Стало рассветать. «Ребята, — вдруг заговорил Кабиров, — глядите, что за подкрепление. Ведь это же наши штрафники». Действительно, это был тот самый батальон, который проходил через Сухиню. Свелись наши дорожки. Пришел парторг: «Товарищи, давайте ко мне поближе». Говорил он немного: «Задача очень трудная, но, несмотря ни на что, совхоз мы должны взять. Вы — гвардейцы, оправдайте перед Родиной это высокое здание». А в штрафном батальоне в это же время кто-нибудь говорил: «Вы — штрафники, искупите свою вину...»
Нас рассадили на танках. Стало еще светлее. От земли поднялся густой белый туман. «Вперед!» — скомандовал комбат, и первый танк, сдирая гусеницами мох, пополз на запад, за ним второй, третий, четвертый. Сзади шли штрафники. До совхоза было не больше 400 метров. Но как пройти их? Немцы из-за тумана нас не видели, но, конечно же, слышали рев танков. С беспрерывными остановками, тяжело и медленно наш танк лез в гору. Вдруг впереди раздался оглушительный взрыв. Первый танк налетел на мину. Мы остановились. И в эту же секунду немцы открыли бешеный огонь. Снаряды рвались впереди, сбоку, сзади. Кругом раздавались крики, ругань. Кто-то бежал мимо нас. Наш танк круто развернулся и пополз назад, мы за ним.
И вот опять все собрались в «роще смерти». Из четырех танков остались три. Один горел где-то в тумане. На плащ-палатках тащили раненых, бегали связные… «Вот ничего и не вышло », — сказал Кабиров. Танкисты, высунувшись из люка, кого-то дико проклинали. Было ясно, что, не разминировав поле, совхоз не взять. А взять его надо было во что бы то ни стало. Таков был приказ. Возле комбата собрались офицеры. Они сидели, опустив головы. Мы издалека наблюдали за ними. Вдруг Кабиров крикнул: «Глядите! » К офицерам твердой походкой шел рябой штрафник, наш знакомый. Подойдя, он приложил руку к пилотке. Комбат угрюмо посмотрел на него. Рябой спокойно начал говорить. Мы не слышали слов, только видели, как все офицеры с каким-то волнением поднялись на ноги и одновременно закурили. Рябой, кончив говорить, показал рукой на свой батальон. Все штрафники стояли и напряженно чего-то ждали…
Потом мы увидели, как комбат достал платок, долго протирал нос и, наконец, ответил Рябому. Тот, козырнув, быстро побежал к своим. Мы не понимали, что произошло. Через несколько минут батальон штрафников энергично тронулся к опушке. Проходя мимо нас, Рябой удивленно проговорил: «Здорово, вояки, и вы здесь». Потом остановился, снял с себя вещевой мешок, бросил его Кабирову, весело крикнув: «Эй, меняла, возьми, это твой. Не сердись!» — и, махнув рукой, пошел вперед. Кабиров схватил мешок, хотел что-то сказать, но раздалась команда, и мы побежали садиться на танки.
«Что, опять в атаку?» — спросил танкист. «Да», — ответил наш лейтенант. «А как же мины? Ведь взлетим к богу в рай...» «Не взлетим, впереди пойдут они. Смотрите!»
Тут мы все поняли. Впереди пойдут штрафники. Пойдут люди. Пойдут по минному полю. Пойдут, взрываясь, чтобы расчистить путь танкам и нам. Штрафной батальон деловито, спокойно, не торопясь выстроился в три шеренги шахматным порядком лицом на запад. А где-то далеко, далеко на востоке уже всходило солнце, но туман стал еще гуще. И штрафники молча пошли в этот туман, ряд за рядом исчезая, расплываясь в нем...
Обедали мы в совхозе. Серьезных потерь в нашем батальоне не было. Мы захватили большие трофеи и взяли в плен около сотни немцев, которые никак не могли понять, что с ними произошло. Командующий объявил батальону благодарность. Командиры рот составляли наградные списки, нам дали трехдневный отдых.
В этот день духовой оркестр не играл, как обычно, свои грустные вальсы. Музыканты хоронили погибших на минном поле... В том бою был убит и наш Кабиров. Старшина принес его вещмешок. Среди обычного солдатского имущества там оказались великолепная бритва и савочкины очки. Их, очевидно, в свое время нашел Кабиров. Но почему не отдал, мы так и не поняли. Не узнали мы также, как звали хозяина бритвы…
Апрель 1957 г.