Опубликовано: журнал «Москва» № 3, стр. 164-172, 1987 год. Фото из архива Джеммы Микоши (Фирсовой). Материал к публикации подготовила И. Никитина.
Началось всё с телефонного звонка. Звонила моя подруга и помощница в работе – звонила, как всегда, рано утром, проводив дочку в школу, в последний десятый класс. Голос убитый:
— Знаете, я подумала – а для кого мы всё это делаем? Ночей не спим, дома неделями не бываем, забываем, что есть ещё что-то кроме работы. Для кого? Кому это нужно?
Настроение это ей было совершенно не свойственно, потому что жизнь её – вся в дочке и в фильмах, которые она делает. Мои недоумённые вопросы «раскрутили» причину, которая и меня ввергла в тягостное размышление.
Шли Есенинские дни, и в школе показали документальный фильм о Есенине, снятый уже довольно давно режиссёром Павлом Русановым. Фильм трепетный, поэтичный, человечный. В этот день Зойка пришла из школы зарёванной. Не от фильма, а от реакции на фильм её любимого мальчика. (Эту первую любовь мы переживали втроём – дочка, делясь с мамой, мама – со мной. Переживали, словно проходили ещё одну школу – душевную, духовную, эмоциональную, нравственную, сами становясь разумнее, добрее, терпимее, мудрее, чище). Так вот, после просмотра наш «любимый мужчина» вдруг заявил: «А кому всё это нужно?» Зойка остолбенела: «Как кому? И что нужно – фильм?» «Да всё это, – ответил мальчик, – и фильм, и стихи. Всё это никому не нужно. Папа говорит, что их надо заставить работать – всех этих поэтов, артистов, писателей. А то рабочей силы не хватает». «И твоих футболистов? И твоих «лабухов» из «Машины времени»? И твоего волка из «Ну, погоди!»? А что же тогда ты будешь смотреть по вечерам?» – язвительно спросил их приятель. «Ну, это развлечения. Развлечения должны остаться – чтобы отдыхать от работы. А всё остальное – ерунда...»
Девочка была потрясена. И отношением к Есенину – любимому поэту, и дремучей безапелляционностью, и неуважением к труду матери, которая работает так, как не снилось папе мальчика. Для того, чиновника в каком-то ведомстве, связанном с техникой, рабочий день кончается через восемь часов после начала, а для Зойкиной мамы не кончается порой сутками, даже если она и вырывается на несколько часов домой: мозг, как компьютер, не отключается ни днем, ни ночью – даже во сне сопоставляет, анализирует, монтирует, выверяет. Наверное, в этом и есть главное отличие творческой работы от нетворческой. В первом случае мозг должен работать непрерывно, не выпуская то, что в работе, лишь переключаясь на разные режимы. Даже во сне – на подсознательный. Во втором случае мозг «включается» в начале рабочего процесса и, как рабочий станок, отключается в его конце. Помню, на первом курсе института, когда наш мастер Александр Петрович Довженко «врубил» нас на максимальный творческий режим, в новогодней стенгазете курса – длинной – во весь коридор – среди других шутливых поздравлений и пожеланий было и такое: «Требуем восьмичасового мыслительного дня». И ведь выдержала этот режим только половина из поступивших на курс – начали заниматься на курсе 32 человека, закончили – 16. Остальным оказалось не под силу – в прямом смысле слова. Когда в те же институтские годы я спросила Михаила Ильича Ромма: «Что главное для кинематографиста?», он без тени шутки ответил: «Абсолютное здоровье и выносливость».
Известно, что Мейерхольд сказал о самоубийстве Маяковского и Есенина, что это результаты плохой охраны труда на самом опасном участке производства.
Самый опасный, но не самый нужный? – вот о чём размышляла я, слушая свою подругу.
— Так вот я и думаю: для кого мы всё это делаем, если им даже Есенин не нужен?
День начинался скверно, а в конце его девочке надо было ответить на такой нелепый, но выбивший всех нас из колеи вопрос: кому они нужны – эти стихи? (Помните? – «Кому он нужен – этот Васька?», «Кому он нужен – этот Онегин?», «Кому он нужен – этот Бах?» – когда эти вопросы выстраиваются в «стройную систему» – становится, согласитесь, жутковато.) На этот раз всё, что по воле папы отверг мальчик, сосредоточилось в вопросе: «Кому нужны стихи?»
И ответить надо было не только девочке, но и себе. К сожалению, сомнения – один из самых вредных участков «производства идей и образов».
И тогда я занялась разбором своей переписки со зрителями – незнакомыми, малознакомыми, и уже ставшими мне друзьями, ища ответ в их письмах.
Я точно знала, что начну с того, что перечитаю письма Ольги Филичкиной.
Уроки Ольги Филичкиной
Первое её письмо было неожиданным и необычным:
«2/Х1—1979 г.
Здравствуйте, дорогая Джемма Сергеевна!.. Прочла статью о Вас в «Работнице» № 10, вот и пишу.
...Вы говорите, что хотели бы снимать ещё и мультфильмы. А какие именно – для детей или для взрослых? Про сказочных или настоящих героев?
Не могу ли я Вам, Джемма Сергеевна, чем-либо помочь?
Пишу я стихи – для себя, детей и внучки Алёнушки. Есть и сказки. Сказки эти мне рассказывала ещё моя бабушка, когда жили мы в Орловской области – в селе. Если пожелаете – я могу прислать.
...Может быть, не следовало мне, простой русской бабе, совать в высокий мир искусства свой нос? Вы уж простите меня великодушно и черкните ответ – если сможете.
Филичкина Ольга Севастьяновна,
техник-лаборант зеркального производства».
До этого у меня была огромная переписка со зрителями – со школьниками, студентами, ветеранами Великой Отечественной, с историками, с людьми, которые в моих фильмах узнавали своих близких. Бывали письма сердечные, душевные, пронзительные, бывали такие, после которых наваливались тяжелые бессонные ночи, бывали и курьезы: «Вы были, очевидно, на нашем участке фронта – так хорошо вы всё знаете и показали. Так вот, помните...» И так далее. Во всяком случае, вся моя переписка касалась тех или иных аспектов прошедшей войны, эпизодов, судеб людей, проблем исторических, политических, вопросов войны и мира – всего того, чем жила я в своих фильмах. И вдруг – хочу ли я, чтобы мне прислали стихи и сказки?
Признаюсь, ответила я, во-первых, оттого, что привыкла отвечать (иногда, правда, очень затягивая с ответом, если сутками «сидела в картине» – выражение курьёзное, но точное), во-вторых, потому что письмо было очень душевное, и, в-третьих, – не желая обидеть своего нового корреспондента. Ответила, что, мол, присылайте. Правда, было в этом первом письме нечто, что поразило меня сразу – абсолютная грамотность, владение словом, образность письма (оно было большим и подробным).
Через какое-то время получила я бандероль, а в ней – скромная серая тетрадь и письмо. В тетради были три сказки в стихах, и к каждой из них – маленькое пояснение. Читаю эти пояснения и словно погружаюсь в русскую старину, в деревенский, пахнущий травами и хлебом быт, в сказку – к самим её истокам.
Пояснение к сказке «Алёнушка»
«В этой сказке сказочное – только сам рассказ Алёнушки, что была она под водой у водяного царя и что за добрые дела и душу её добрую вернул он ей жизнь. Всё остальное было в действительности. Со слов моей бабушки.
В одной молодой и хорошей семье умерла хозяйка – мать девочки. Мачеха девочку невзлюбила и истязала ее. Девочка убегала к тихой речке и горестно плакала, жаловалась умершей матери на свою долю.
Однажды она не пришла домой. Где она пропадала долгое время – никто не знал. Может быть, жила в лесу или в тёмных банях, а может быть, скиталась по деревням. У каждого хозяина была своя баня на берегу реки, где мылись и стирали белье. Считалось, что это самое «нечистое» место и что там по ночам всякие чудища обитают. Когда в полночное время вошел в баню Тарас, то одичавшая девушка бросилась на него. Потом она жила у одной старушки, а через некоторое время вышла замуж за своего спасителя.
Подлинные имена я не помню за давностью лет, и дала своим героям те, которые есть в сказке. Алёнушкой назвала девочку по имени своей внучки – ведь писала-то я для неё...»
Пояснение к сказке «Русалка»
«Почему «сказка-быль»?
Случилось это с моим дядей Федотом, когда он парнишкой пас в ночном коня. Дядя Федот Вуколович жив-здоров, живёт в Донецке.
Конечно же, такому случаю никто не поверит, и потому этот рассказ скорее походит на сказку. Когда я прочитала старшей сестре Лине, она внесла мне поправку, – сказала, что русалка не стояла и смеялась, а долго бежала за всадником, преследуя его.
В живых ещё дядя Иван Вуколович, живёт в Москве, и тетя – Дарья Вуколовна, живёт на нашей родине в селе Среднем Орловской области. Отец наш, как и дед Вукол, держал в крепком кулаке всю большую семью до самой смерти. Нас у него восемь человек детей. Шесть сестер и два брата. И хотя сами мы уже седые и давно бабушки, но подчинялись отцу беспрекословно...»
Пояснение к сказке «Загадочный цветок»
«...Слова строчек:
У трубы положит склянку.
Чтоб давала голосок...
...Безголосая – не печка, –
Снег, пурга – она молчит—
Хороший печник, зная направление ветра в зимнее время, кладёт осколок стекла, чтобы в долгие зимние вечера, когда горит огонь в печи, уютно и мирно посвистывал в трубе ветер. Если же хозяин пожадничает в оплате печнику, то печник шутки ради под особым углом вставляет в кладку трубы отбитое горлышко бутылки, и тогда ветер, страшно завывая басом, ухает и пугает хозяина и его домочадцев».
Читаю сказки. Вот начало одной из них:
Загадочный цветок. Сказка для внучки
Села бабушка удобней,
С головы сняла платок:
«Расскажу я вам сегодня
Про загадочный цветок.
Сядьте ближе, ребятишки.
Сказку буду начинать.
Этой сказки нету в книжке –
Так что, чур, – мне не мешать!
Жил в селе Сергей Пахомов –
Не богач, и не бедняк.
Ладил он дома по сёлам,
Сильный, добрый, весельчак.
Угождал любой хозяйке –
Он в работе не грешил.
Песни пел под балалайку.
Всё, что делал, – от души.
Лапти плёл для всех зимою,
Самопряхи вырезал.
Но с особенной любовью
Для хозяев печки клал...»
Я была настолько тронута прочитанным – и удивительными пояснениями к сказкам, в которых реально ощутила истоки народных сказок, народной поэзии, и самими сказками – яркими, экспрессивными, живыми, что тут же написала моей корреспондентке письмо с благодарностью и с просьбой подробнее рассказать о себе.
Спустя какое-то время пришел ответ.
«19/111—1980 г.
...Дорогая Джемма Сергеевна!
Вы просите, чтобы я написала о себе подробнее.
Я из большой семьи. Вместе с отцом и мамой нас было десять человек.
Какая я? Мне 54 года, рост средний, толстоватая, немного скуластая, как и все орловские женщины. Причёска старомодная, волос седой (был темно-русый). Поседела я в 36 лет за одну ночь, когда разбился муж вместе с рабочими, ехавшими утром на работу. Перед плотиной ГЭС шофёр автобуса за рулем потерял сознание или скончался, и автобус, въехавший на мост, упал с высоты девяти с половиной метров. Почти все погибли. Вот так я осталась вдовой с детьми 11 и 14 лет от роду. По характеру оказалась однолюбкой, а может, ещё потому, что в роду нашем нет людей легкомысленных: «или муж, или никто...» Так и живу уже 17 лет одна. Дом и хозяйство на моих руках – за годы одиночества всему научилась...
Работаю 15 лет в цехе по изготовлению бытовых зеркал как реактивщик – готовлю все химические растворы для ручной наливки зеркал азотистым серебром...»
В письме была ещё одна, только что написанная сказка «Два Степана» и стихи для внучки:
Червячок
Жил на свете червячок –
Как гармонь его бочок
То назад, а то вперёд –
Дернет тельцем и ползёт.
Слива соком налилась.
Выше дома поднялась,
С высоты её ветвей
Думал червь, что всех сильней,
Для него цветут сады.
Для него растут плоды...
Сел на дерево скворец –
Червяку пришел конец.
Завязалась переписка, а с ней возникла и дружба, которой вот уже семь лет. Мы ни разу не видели друг друга – только фотография, с которой смотрит на меня простая русская женщина, да большая пачка писем. В письмах всё – повседневные дела и настроения и воспоминания.
«1/VI—1980 г.
„Вот вспоминаю, как девчонками были, в семье 10 душ! Братишка принесет в мешке двустворчатые ракушки, мы их выдерем из раковин, мама выполоскает песок и варит – долго-долго. Потом на сковороду выложит и кипятит, пока пригорать начнут, вроде поджарились. Так у меня до сих пор запах этих ракушек остался и вкус болотом, сыростью отдаёт...»
Перебираю письма, перечитываю. Какая человеческая глубина и чистота! И какая трудная женская судьба, нелёгкая одинокая жизнь. Сын с семьей далеко – в Сибири. Дочь хоть и близко – в родном городе, что-то не сложилось в отношениях. Даже внучку редко видит. Как всё непросто, трудно. И никаких жалоб, сожалений, обвинений. О трудностях можно только догадаться – между строк. А в письмах – только желание поделиться радостью, открытием, стихами, встречами, воспоминаниями.
«12/VIII—1980 г.
...Ещё в мае сверлила неотвязная мысль – съездить в Орловскую область, на родину, где не была 44 года. Прошла целая жизнь! Когда получила ответ из села от тёти Даши и приглашение – потеряла покой. Хотелось снова пройтись по земле, где я первый шаг свой сделала – от печки. Так раньше детей учили ходить. Поставят спинкой к стене печки, и зовёт мать: «Ну, иди, иди смелей ко мне». Тот и потянется ручонками к спасительным рукам матери и сделает первый шаг, а отец начеку стоит: как только ребёнок раз шагнул, отец делает символический надрез ножом на полу – между ножек ребенка. И побежит человек по земле от тёплых материнских рук познавать большой мир...
...А вот как ездила я в деревню.
Тётку я видела последний раз в 1936 году, когда мне было 10 лет. Какая она? Сколько ей лет? Ничего не знаю!
А там тётя Даша как получила телеграмму, утром сразу пошла встречать. Ей говорят, что, мол, на другой день я поеду, а она не верит, боится опоздать. Шла через поле, лес под проливным дождём, с клеёнкой со стола на голове. На станции ходит и всех спрашивает: «Ты не Оля?» Да так ни с чем и вернулась. А уж на другое утро вышла ещё в 5 часов утра. Перешла поле ржи, идет через лесопосадки, а на дороге два волка играют. Она остановилась, назад попятилась и тут видит— третий волк развалился на дороге. Да так и вернулась домой моя тётя Даша расстроенная. Встретила меня двоюродная сестра, которую я никогда не видела.
На другой день пошли с тётей Дашей к тёте Кате. С холма на холм поднялись, оглянулась я и замерла. Кругом холмы, пруды меж ними, леса вдали с такой густой и сочной зеленью, кругом цветы по пояс, трава выше головы – глаз не оторвать! Сжалось сердце, когда увидела разбитую церковь со снятой колокольней. В церкви колхозное зерно. Да, много ещё жестокости у человека к делам рук предков своих!..
...Все сказки мои от бабушки Надежды, всё добро души русской из простого дальнего села... Нельзя без сказки человеку, никак нельзя!
...А ещё, дорогая моя Д. С., нигде не найдёшь книгу хорошую почитать кроме библиотеки. В магазине днём с огнём не сыщешь. Не печатают, что ли? Своих классиков – Пушкина, Тургенева, Лермонтова – и тех в магазине не увидишь...»
«23/10—1980 г.
О день, ты вновь ко мне пришёл
Неповторимый и прекрасный.
Я говорю тебе: «День, здравствуй!» –
И страх ночной уже смешон.
Боюсь, что вдруг забудешь ты
Согреть и оживить планету,
И волю дать теплу и свету –
Поднять от сна и темноты...
Как видите, дорогая Джемма Сергеевна, пишу помаленьку, что вижу и что тревожит мою душу.
...На работу вышла рано утром, в 6 часов, – на траве иней, ещё кругом темно. Только чуть заголубела полоска неба на востоке, мерцающим светом горит утренняя звезда. Свежо, легко, пахнет опавшими листьями с морозцем. Ежишься, а хорошо-то как!»
«24/8—1981 г.
...Позавчера сказала дочери, что на работе создан кружок вязания. Хотела записаться, да неудобно: там все молодые и те, кто уже умеет вязать... Она мне и говорит: «Брось свои стихи писать, тогда и время найдёшь для вязания». А что я ей ответить могла? Что дело стихам не помеха, наоборот, в делах-то они и рождаются. Разве можно запрятать мысль в коробки, банки, ящики?..
...Работала сегодня в огороде и думала: необъяснимая загадка – наша чёрная, серая и красная земля! Сколько цветов, сколько оттенков, сколько вкусных веществ в ней таится! Ведь и арбуз, и свекла, и груша, и морковка – берут соки от земли, и это добро не уменьшается! Чудо из чудес!..»
«10/Х1— 83 г.
… Вы спрашиваете, дорогая Д. С., как мы работаем. А мне уж кажется, что вы про меня всё знаете...
...Изготовляем мы зеркала для сервантов и трельяжей. Стёкла получаем из Саратова и Стерлитамака, уже готовые, полированные, больших размеров. Стекло разрезают (мы говорим – раскраивают) на определённые размеры, потом обтачивают на машинах кромку или делают фаску (скашивают край со стекла, шлифуют и полируют), потом обрабатывают и полируют особыми пастами. Потом стёкла поступают в отделение «освежения», где вращающимся станком с раствором двуокиси циркония выводятся налёты – «загар» (ржавчина). После этого аммиачно-меловой пастой стёкла обезжириваются и идут в отделение аллюминирования, где ещё раз обрабатываются тампонами со спиртом и загружаются в вакуум-аппараты. Аппараты эти огромные, в виде круглых печей, под высоким давлением. Там алюминиевая фольга (такая же, как в шоколадных конфетах) распыляется на стекло под напряжением. И через 20-25 минут выходят готовые зеркала. На зеркальную плёнку наносится специальная краска для предохранения. Вот и всё.
Работа у меня нелёгкая, но бросать её пока нужда не даёт. Я ещё весной хотела бросить, да ураганным ветром крышу снесло. Пришлось материал покупать, нанимать людей крыть. Потом дрова привезла, сама половину попилила ножовкой, а остальную часть люди за деньги закончили. Отремонтировали со двора завалинку, а тут труба лопнула водопроводная на улице. Нанимала экскаватор, слесарей – устранить течь. Верно говорится – где тонко, там и рвётся... Ну, да всё это неинтересно.
...А вот зима на дворе свои строчки подсказывает.
Вот для Алёнки «Снежный зайчик»:
Лыжной палкой на снегу
Нарисую зайку.
Пусть он крикнет на бегу
Волку: «Догоняй-ка!»
Скачет зайка по полянке
В шубке белоснежной.
Ну, попробуй, угадай-ка.
Где зайчишка снежный?
Хвостик беленький и лапки,
Ушки тоже белые.
Даже мама без подсказки
Не найдет, наверное.
За берёзкою присел.
Скрылся за осинкою,
И вернулся мой пострел
Белою картинкою...»
В каждом письме Филичкиной обязательно хоть маленькое, но чудо – чудо видения, чудо слышания, чудо понимания. И в каждом письме – стихи. Она действительно пишет их – как птица поёт. Иногда лучше, иногда хуже, иногда – чудо как. И тогда рождается досада, что только я одна это увижу, прочту, прочувствую. И никогда – ни в одном письме – даже намёка на вопрос: «Как напечатать?» Да она никуда и никому кроме меня и не посылала. А мне вот – так просто, от сердца к сердцу.
И каждый раз, получая её письмо, я представляю себе её домик, её хлопоты в огороде, её долгие одинокие вечера с котом Мурзиком, её, склоненную у телевизора, над школьной тетрадкой, в которую записывает она свои стихи и сказки...
...Довелось мне этой весной быть свидетельницей яростного спора, в котором один утверждал, что фольклор умер, что рождение фольклорных творений сегодня – явление редкое, единичное, скорее исключительное, чем обычное. Другой говорил о живучести фольклорных форм и сегодня, ссылаясь на частушки, пословицы и поговорки. Спорили лингвисты. Спорили яростно, непримиримо. И казались убедительными и та, и другая точка зрения. Я только слушала, пытаясь разобраться – где же истина.
К этому разговору я возвращалась мысленно многажды. Ведь фольклор рождался тогда, когда народные массы не знали грамоты, не могли записать то, что пелось в их душе или то, что услышалось и полюбилось. Вот и передавали из уст в уста, трансформируя и усовершенствуя, отбраковывая менее удачное, сохраняя лучшее. С детства я задавала себе вопрос: а как рождались песни, былины, сказки? Да так вот и рождались, как рождаются они у Филичкиной – трепетные детские воспоминания, неясные ощущения – то ли быль, то ли слышанное? – ярчайшие сказочные образы, навеянные бабушкиными сказками; вековые семейные и народные традиции и неповторимость собственного жизненного опыта, восприятия, переживания... Только сегодня у Ольги Севастьяновны нет «выхода» её сказкам – внуки грамотные, телевизор смотрят. А что было бы с её сказками сто лет назад? Говорила бы она их детям, внукам, соседским детям – в длинные зимние ночи (без телевизора!), запоминали бы они их, говорили бы потом своим детям и внукам... Так бы и «вросло» в народную память, и фольклором называлось бы...
Виктор Астафьев в одном из своих интервью сказал, что не понимает, как родители своей волей детей в интернаты и садики отдают. С детского сада «начинается воспитание казённого человека», – горько заключает он. А я думаю, что для воспитания «казённого человека» и в садик отдавать не надо. Наши дети давно уже отданы на воспитание телевидению. Слава богу, нет у нас в программах комиксов, насилия, секса. Хотя пошлости и бездумности ещё достаточно. Но даже не в этом главная беда; главная беда – в унифицированности телевизионного «воспитания», когда родителям легче включить телевизор и перепоручить ему ребенка, чем тратить на него время, физические и душевные силы – читать, рассказывать, беседовать по душам. Нашим детям сказки рассказывает не мама и не бабушка, а «тётя Валя». Я очень уважаю «тётю Валю», но вот как-то, включив «Спокойной ночи, малыши!», я подумала: а вырос бы из Саши Пушкина Александр Сергеевич Пушкин, если бы сказки ему рассказывала не Арина Родионовна, а «тётя Валя»? Или из Алеши Пешкова – Алексей Максимович Горький? И даже дело не в том, что бабушка не просто рассказывала Алеше Пешкову сказки, – а несла ему целый мир, мир добра – образный, этический, философский, нравственный, а «телевизионные няни» – либо весьма плоскую сказочку, либо в лучшем случае – мультфильм. Дело в том, что ребенку необходим непосредственный, живой контакт.
Восприятие телепередачи – пассивно
Слушание и чтение в контакте с Мамой или Бабушкой – активно. Во-первых, оно рождает цепочку вопросов – ответов, закладывающих основы нравственности, во-вторых, оно не дает визуальных образов, а предполагает их самостоятельное построение, делая ребенка не зрителем, а участником, пробуждая в нём непосредственное соучастие, сопереживание, сострадание, порой – душевное потрясение, оттачивающее чувства, формирующее не только сознание, но и подсознание.
Я кинематографист, и как кинематографист люблю кино, храню в своей душе множество мгновений истинного потрясения, испытанного на свиданиях с любимыми фильмами. Но именно потому, что я «ремесленник – я знаю ремесло» – и кино, и экранное восприятие, – я как никто другой знаю: чтение не может заменить ничто, никакое самое лучшее, самое высокое, самое прекрасное кино, потому что только в чтении мы отождествляем себя с тем, что читаем. Я до сих пор помню все коридоры в холодном доме Домби, словно Флоренс – это была я. Мне достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть причудливую, неповторимую комнату мисс Хэвишем из «Тяжелых времен». Прекрасные английские фильмы, поставленные по этим романам Диккенса, я уже забыла. Я помню удивительное ощущение счастья, звуки и ароматы той летней ночи, когда Наташа Ростова не спала и сидела на подоконнике. Фильм я уже не помню, хотя сама снималась в нем в роли кузины Пьера.
А сказки? Я помню щемящую жалость, испытанную мной в раннем детстве, когда экранный Бэмби потерял маму. Я помню жалость – ощущение. А вот «Аленький цветочек» я никогда не видела на экране, но как часто из кладовых подсознания всплывает эта удивительная сказка – вновь и вновь, когда непросто выстраиваются отношения с близкими людьми. Это – первично, это влияет на чувства, побуждения, поступки. Хотя я очень хотела бы увидеть на экране «Аленький цветочек» и диснеевского «Бэмби» люблю нежно и преданно. Но это уже потом – после того, как в детстве прочтут или, ещё лучше, расскажут...
Сегодня родители удивляются, почему их дети читают меньше, чем читали мы. Если папа или мама способны назвать десяток-другой прочитанных ребёнком книг – это уже предмет несказанной гордости. А ведь не пару десятков книг необходимо прочитать ребенку, но все сокровища мирового духа пропустить через себя. И это не менее важно, чем овладеть высшей математикой, ибо литература, музыка, история – высшая математика души, нравственности, морали, гражданственности – в конечном счёте. Ибо патриотизм – не только умение владеть автоматом или ходить строем и не участие в игре «Зарница», а высшая форма духовности – когда ты знаешь, что за спиной у тебя – могила Толстого, Куликово поле, домик Пушкина, мавзолей Ленина... И тот объём чтения, который сегодня «осиливает» средний ребёнок, – катастрофически мал. Результаты этой «малости», оказалось, непредсказуемы. Как и многое в наш, ни на что не похожий, смертельно опасный двадцатый век.
Спохватившись, наконец, взялись мы за страшное зло – пьянство. Увидели, что грозит нам опасность не с одной ещё стороны, – и наркомания, и распущенность, и мещанство... Но как часто в конкретной борьбе с этими явлениями забываем мы главное. Что всё это – не причина, а следствие: количество выпитых бутылок водки обратно пропорционально количеству прочитанных книг. Думаю, что количество разводов – тоже.
Разве важнее научить ребёнка делать табуретки или печатать на машинке, чем научить его быть человеком? Мне становится просто физически плохо, когда я читаю о том, к чему сегодня свелись школьные программы по литературе и истории. Мы изымаем целые поколения из непрерывной, тесной цепочки нашей истории и культуры – потому что давно уже нет стройной системы в том, что узнаёт ребенок в школе о человечестве, его истории, о борении и восхождении его духа. Давно уже нет истории – как процесса и литературы – как словесности. И уже во всяком случае – единства исторического, экономического, философского, литературного, этического и других процессов, не отделимых в человеческой истории одно от другого. Мы зачастую воспитываем или прагматичных технарей, или недоучек-ремесленников. Детство всегда отпускалось человеку природой для того, чтобы он успел стать человеком, а табуретки делать он быстро научится. Вот человеком – если не стал, то уж и не станет. И не от того ли наши дети не хотят идти делать табуретки, что обрыдли они им с детства? Для ребенка всё хорошо вовремя и в меру. Да ведь и познание, учение – если оно серьёзно – большой труд. Труд и ума, и сердца, и души. Но какой уж тут труд, если на экзаменах в десятом классе учительница приносит детям сочинения прежних лет, чтобы они списывали? А шпаргалки уже давно легализованы. Значит, даже то, что в школе «пройдено», – формально «усвоено», а не пережито, перечувствовано, передумано.
Не идём ли мы и сегодня с нашей школьной реформой вразрез со временем – нашим таким непростым, таким требовательным, таким трудным временем? Не стараемся ли мы «улучшить» негодное, не оправдавшее себя?
Прагматизм американцев – не превзойти. Там всё «для дела», «для результата», «для прибыли» – в любой её форме. И вдруг – в Массачусетском институте, где обучаются таким специальностям, как химическая технология и аэрокосмическая техника, «количество часов аудиторных занятий в 1984/85 учебном году сократилось на 60-80 часов в пользу курсов социально-гуманитарного цикла... Официальный каталог института 1984/85 учебного года содержит такие курсы: «Развитие культуры в отображении памятников изобразительного искусства», «Архитектура поздней готики и раннего Возрождения», «Музыка Вивальди, Баха и Генделя», «Легенда о Дон Жуане в мировой литературе». «Пушкин и его последователи» – на русском, а курс «Тема любви во французской литературе» – на французском языке...» Цитирую по любопытнейшей статье в «Советской культуре» старшего научного сотрудника ВНИИ системных исследований Академии наук СССР Б. Гонтарева. А вот и обоснование автора: «...Эмоционально-образное мышление», «мышление-лирик» выступает как и полноправный участник, а ещё точнее – как своеобразный катализатор абстрактно-логического «мышления-физика». Вот вам и разные там «этики-эстетики». Вот вам и «излишняя роскошь» литературы, искусства, истории в школе и в жизни!
...Да, напрасно удивляемся мы, почему наши дети мало читают. Мы сделали всё для того, чтобы отучить их читать. Мы приучили их к «разжёванной пище» телевизионного познания, мы «оскопили» школьные программы, мы изъяли с прилавков книжных магазинов русскую и мировую классику, мы «обэкранили» всю русскую литературу, не научив их радости сотворчества в чтении. Мы провозгласили культ знания, а не понимания, ума, а не сердца. И, не научив труду души, удивляемся, отчего так непроизводителен труд рук. Ещё Константин Эдуардович Циолковский сказал, что впереди труда рук должен идти труд души.
Что же? Далеко ушли мы от нашей темы – любительских стихов, народных сказок? Да нет, всё это – звенья одной цепи. Ведь и Ольга Севастьяновна жалуется: нет на прилавках книжек Пушкина, Лермонтова, нет русских сказок... Хорошо, она сама их «складывает». А другие – с ней на одной улице живущие? «Нельзя, нельзя ребёнку без сказок», – пишет моя корреспондентка… Да, сказки – для ребёнка основа основ, активизация добрых сил в детской душе и становление его воли, неисчерпаемый кладезь жизненной силы и оптимизма, чистоты и нравственности.
В сказке он – и крестьянский сын, и купеческая дочь, и царицына падчерица, и всё измеряется главным – благородством и добротой. Сказка – тест: испытание героя, а с ним и нас с вами – не на силу, не на ум – на благородство и доброту.
«Ко мне приходят стихи...»
...Спустя несколько лет после первого письма Филичкиной у меня образовалась уже целая «библиотека» такой вот поэзии – от сердца к сердцу, без притязаний на публикации. Я не боюсь говорить «поэзия» – потому что из тех более чем двадцати моих корреспондентов, которые, не сговариваясь, присылали мне стихи, несколько несомненно талантливы, и в этой библиотеке стихов всё-таки есть крупицы поэзии.
Почему пожилая, больная женщина после тяжёлой работы пишет стихи и сказки? Почему у инженера-строителя рождаются стихи, которые он даже не записывает – только запоминает? Почему мой друг композитор Николай Каретников садится и сам пишет зонги для своей оперы «Тиль»? Почему стихи рождаются у восьмидесятилетнего человека, живущего одиноко и непросто? Почему? Этих «почему» у меня за эти годы накопилось множество. Наверное, все эти факты – в какой-то степени ответ Зойкиному «герою» и его папе на вопрос: «Кому нужны стихи?»
Человеку очень немного надо для пропитания физического и бесконечно много – для «пропитания» духовного. Страшно, если эти пропорции меняются местами. Вот почему, когда говорят о «возросших потребностях», мне всегда хочется поправить: «возросших духовных потребностях». Ибо именно это и было задачей всех великих революций – раскрепощение духа от насущных нужд плоти, чтобы дать всем людям на земле возможность не только «быть», но и «жить». Да, именно это и было задачей всех великих революций и в первую очередь нашей – Великой Октябрьской социалистической. Работая сейчас над документальной повестью о двух решающих днях революции – 24 и 25 октября (6 и 7 ноября) 1917 года, погрузившись в факты и документы, сейчас как никогда я поняла это. И не просто поняла – прочувствовала.
Что же – каждый должен стать артистом, художником, поэтом? Нет, не каждый. Потому что всё это – профессии трудные, точные, требующие всей жизни. Но кроме того, что это профессии, это ещё и способы самопознания. И как же это важно! Не от ума, а от сердца, от глубины души, глубины чувствования и постижения, «слышания» и «видения» своего внутреннего мира, его нераскрытых возможностей, его неоткрытых океанов и материков, его неразбуженных струн.
Почему все дети – поэты, художники, актёры? Да потому, что они «творят себя» – они бурно развиваются, открывая в себе эти неоткрытые материки, пробуждая эти спящие струны. У взрослого процесс самораскрытия замедляется. Значит ли, что во взрослом состоянии творят себя только люди, занимающиеся духовным трудом, ставшие профессиональными поэтами, музыкантами и художниками? Да нет, конечно. Мало того – сколько профессиональных поэтов и музыкантов остановилось в своем развитии и сколько людей, далеких от творческих профессий, продолжает «творить себя» – учиться, развиваться, «вырастать из самого себя».
«Исторический опыт учит нас, – писал Брюсов, – что от поэтических созданий доживает даже до следующего десятилетия весьма малый процент». «Не оставил заметного следа в литературе» – какая привычная фраза! Но в творчестве – в поэзии, как и в музыке, – первичен процесс, а результат отбирает время, так как поэзия, как и музыка, «творит творца», преобразуя и преображая его. И именно поэтому – тяга писать, петь, творить. Что? как? и зачем? – это уже вторичные вопросы, хотя и коварные, потому что именно «что», «как» и «зачем» и будут «творить творца».
Есть процесс познания внешнего мира – его бытия и законов. И есть процесс познания себя, своего внутреннего мира – это творчество. А точнее – самопознание через творчество. И если бы существовал бог, то, наверное, сотворил бы он мир именно с этой прекрасной целью – познать себя через свое творение. И не выпестовала ли нас природа единственно с этой целью?
Как всколыхнул читателей материал С. Соловейчика «Агу» и «бука» в «Новом мире». Но такая простая формула, выведенная Соловейчиком в его статье применительно к детям, распространима равно и на взрослых. Достаточно напомнить, что отец В.И. Вернадского Иван Васильевич Вернадский – профессор политической экономии и статистики – писал о том, что политическая экономия должна заниматься изучением потребностей человека и путей их удовлетворения. Для него все человеческие потребности делились на две категории: стремление к самосохранению и стремление к самосовершенствованию. Потребность самосохранения охраняет человека от возможных опасностей. Стремление к самосовершенствованию, наоборот, предполагает тягу к риску, борьбе. Именно эти два фактора в своем противоборстве творят личность, а вместе с нею и общество. Как мне кажется, в этой связи тезис Соловейчика о неизменности души взрослого – не верен. И остановка в развитии взрослой души – смерть.
Чуковский писал, что «детская талантливость очень часто иссякает с годами». К сожалению, взрослая – тоже. И у профессионалов – тоже...
Итак, необходимость безопасности и развития. «Быть» – безопасность, «жить» – развитие. Одна из разновидностей такой потребности в развитии – потребность «петь».
И так же, как у детей, у взрослых стихотворцев сам факт тяги писать стихи – ещё не есть необходимое наличие таланта. Зачастую – никакого таланта нет. Есть просто потребность самовыражения. И чаще всего чем эта потребность глубже, а результат – серьёзнее, тем менее стремится человек к «славе» и тем более довольствуется он тем, что снискал признание близких ему по духу – от сердца к сердцу и, более того, просто одним уже фактом самовыражения и своей собственной оценки. Или вообще – не придавая серьёзного значения «непрошенным» стихам.
Борис Тулин звонил мне полгода. Говорил низким красивым голосом, прося о встрече и консультации. Написал, мол, сценарий, сценарий приняли на телевидения в «Экране», а он в чём-то не уверен.
В это время было мне совершенно не до того, чтобы читать какой бы то ни было сценарий. Просто физически не было времени. Наконец, настойчивое постоянство его звонков, трогательная робость низкого голоса растеребили мою совесть, и я назначила ему встречу на студии.
В назначенный час в монтажную вошёл человек среднего роста и среднего возраста, от которого потом в памяти надолго осталось одно – глаза. Чёрные, пронзительные, то гаснущие, словно их выключают, как электрические лампочки, то вспыхивающие – лучистые и искристые.
— Мы написали сценарий о Фрунзе, его приняли, но, по-моему, там ещё не всё в порядке. Вот я и принес его вам, – и он вынул из портфеля «кирпич» страниц на четыреста. Поймав мой испуганный взгляд, он вновь открыл портфель и начал заталкивать в него свой «кирпич».
— Я его, конечно, не прочту. У меня просто нет времени. Рассказывайте. Что за сценарий и в чём проблемы.
Он начал рассказывать весьма запутанно авантюрную историю из жизни Фрунзе. Говорил долго, потом понял, что я уже потеряла нить рассказа, и замолчал. И тут я допустила бестактность.
— Зачем вам всё это надо? Ну, будет ещё один посредственный фильм о Фрунзе... – сказала я.
Он пожал плечами. Глаза потухли. Мне стало его жаль. Я подумала, что совершила бестактность, а может быть, и не права – как я могу судить о чём-либо по рассказу?
— Вы всё-таки оставьте сценарий...
Глаза не зажглись. Он понял мои слова как попытку загладить неловкость. А мне он уже стал по-человечески интересен, и что-то было в нём потайное и значительное, что скрывалось за потухшими глазами как за закрытой дверью.
— Вы ведь не сценарист?
— Нет, я архитектор...
— А что есть у вас ещё для души, кроме этого сценария?..
— Ко мне приходят стихи.
— Приходят?
— Да. Словно бы мне их кто-то подсказывает...
— Дайте почитать.
— А я их не записываю...
— ??
— Ну, не записываю... Ну, понимаете, это как состояние...
— Почитать можете?
— Пожалуйста.»
Глаза не зажглись.
Застыли каскады костёлов.
Их косность – как кость попёрек.
И как мост в неизвестность.
В них конуса колкость.
В них – компас.
А стрелка в ту местность,
где
немыслима
Месть,
А есть только свет неизбывный
И смерть.
— Ещё...
— Ещё?
— Да, ещё.
Глаза «включили», и они заискрились детским лукавством. И он начал читать быстро, но объёмно и выразительно:
Мой ангел-хранитель –
Мой ангел-хранитель –
Наверно, бродяга, наверно, хулитель.
Наверно, ценитель любых наслаждений,
Наверно, любитель земных похождений.
Мой ангел-хранитель, манкируя долгом,
Меня оставляет порою надолго.
А здесь без него происходит такое –
Свирепые ветры свистят надо мною.
Свирепые ветры, да разные беды
Сверх всякой, на то им положенной сметы.
Мой ангел-хранитель, Мой ангел-хранитель
Так редко свою посещает обитель.
Не жду от него ни подмоги, ни чуда.
И только когда он подхватит простуду,
И кашель, и насморк, и бронхи забиты.
Тогда он назад прилетает с обидой,
Со вздохом, со стоном, с пылающим взором,
И смотрит с тоскою, и смотрит с укором,
Что, мол, не люблю я его, не лелею,
Легко отпускаю, совсем не жалею.
Вот так.
И вздохнув, я бродягу прощаю
И чаем с малиной его угощаю.
— Ещё.
— Ещё?!. Пожалуйста...
Ах, базилик и повилика!
Они любили, а их убили.
Ах, повилика!
Как волокли их.
Укрывшись ночью.
Ах, базилик!
Как мы безлико
Стояли молча.
Поймём однажды,
Что все мы карлики.
Ах, базилик и повилика!
Сочатся кровью, исходят криком
Цветы бумажные на подзеркальнике...
Глаза-лампочки уже сверкали в полную силу.
— Ещё.
Он читал ещё, и ещё, и ещё...
— Можно попросить вас о любезности? – спросила я его, наконец. – Запишите мне ваши стихи. Сколько их у вас?
— Больше ста...
Через несколько дней он принёс мне тонкую папочку со стихами – всего не более двадцати, извиняясь, что записывать их для него мучительно тяжко. Стихи были совершенно разные, непохожие друг на друга, но все – удивительно похожие на него, Бориса Тулина, хотя и говорил он, что они к нему «приходят».
...Потом, уже работая над этим материалом, я позвонила Борису, спросила, как он, пишет ли стихи? Попросила, чтобы он написал мне о нашей встрече – когда это было? Как он это помнит? О том, что было с ним за эти несколько лет. Он пришел на следующий день. Мы проговорили весь вечер. Просьбу мою он исполнил – принес новые стихи и на страничке – ответы на мои вопросы:
«Случилось это в самом конце 1983 года.
Погода стояла пасмурная. Шёл мелкий, тающий на лету снег. Трудно даже было предположить, что в судьбе моей грядут перемены.
Волновался ли я в день встречи с Вами? Наверное, волновался.
Пришел я с четко очерченной задачей – посоветоваться по поводу киносценария, который с трудом преодолевал студийные барьеры. И начал с этого. Но... Помимо моей воли, моего желания в комнате зазвучали стихи...
Вошёл я к Вам ещё главным архитектором государственного театрального музея – вышел человеком, стоящим в самом начале неведомого пути.
Прошло почти два года. Фильм, о котором я приходил советоваться, – накануне сдачи. Сняла его по заказу Гостелерадио Свердловская киностудия (режиссёр О. Воронцов). Сценарий мы написали вместе с Эдуардом Вериго. Называется он «Не имеющий чина». Фильм – о Михаиле Фрунзе. Мы продолжаем «болеть» этой темой. Сейчас заканчиваем книгу о неизвестных страницах его жизни. А ещё идут в театрах страны две мои пьесы. Они о проблемах сегодняшних.
И ждёт меня впереди работа: сценарии фильма о гражданской войне в Средней Азии. И книга – о событиях совсем дальних – начало XX века, Мюнхен, Лондон, Женева. Российская охранка в борьбе против ленинской «Искры».
Всё в моей жизни переменилось. Всё...
А стихи?
Они приходят в самый непредсказуемый момент. Был бы только рядом чистый лист бумаги. Я уже научился их записывать.
Вот, пожалуй, и всё, что случилось со мной за это время...
Борис Тулин. 16.9.1985 года».
Долго я не могла понять, что же тогда, в тот день нашей первой встречи в монтажной, так повлияло на его судьбу. Долго казнила себя за то, что не отговорила его тогда от его стремлений писать сценарии: не отговорила более активно и определенно. Ну вот, думала я, ещё и неизвестно, как сложится его писательская судьба... И вдруг в большой обзорной статье в «Правде» Василия Кисунько, которого я очень почитаю и уважаю, в его статье «Память истории», где вышедшие в последнее время фильмы о судьбах революционеров разбираются весьма нелицеприятно, читаю: «На этом фоне фильм о Фрунзе во многом порадовал. Авторы картины – сценаристы Э. Вериго и Б. Тулин, режиссер О. Воронцов – создали фильм, основанный на скрупулезном изучении документов. Фильм, ясный по своим жанровым параметрам: героико-романтическая баллада, построенная по принципу остросюжетного, «приключенческого» повествования. Правомочен ли такой подход к столь серьезной теме? Безусловно. Ещё полвека назад М. Ромм, работая над фильмом «Ленин в Октябре», предвосхитил приемы «политического детектива». Разумеется, речь вовсе не идёт о сопоставлении по уровню художественности роммовского фильма и трехсерийной ленты о Фрунзе «Не имеющий чина». В последней, конечно же, есть изъяны по части документальности, подробности и точности в воссоздании биографии героя. Авторы романтизировали эту биографию, что всегда импонирует прежде всего молодёжи. А общий результат?
По-моему, очень интересный. Прежде всего – образ главного героя в исполнении актёра Г. Гладия. Редкостный пока на нашем телеэкране образ, близкий к идеальному, безусловно, положительный – и пронизанный токами живой жизни. Заставляющий буквально в каждом эпизоде сочувствовать, сопереживать...»
Я сознательно привожу такую огромную выдержку из рецензии. Для меня она не только высвечивает по-новому моего героя – Бориса Тулина, но и его стихи. Он стал не только серьёзным литератором, но и историком. Раскрыла сегодня «Советскую культуру» и вижу его подпись под материалом, открывшим новую рубрику газеты, – «Биография ленинской фотографии».
Вот тебе и бумажный «кирпич» в четыреста страниц!..
Окончание: журнал «Москва», № 4, 1987 год.