«Душа обязана трудиться». Опережающее отражение. От сердца к сердцу

Окончание. Журнал «Москва», № 4, 1987 год.

«Душа обязана трудиться». Опережающее отражение. От сердца к сердцу

15.12.2018

Джемма Фирсова

Микоша (Фирсова) Джемма Сергеевна (27 декабря 1935, Самарканд — 08 мая 2012, Москва) — актриса, режиссер, писатель, общественный деятель. Лауреат Государственной премии СССР (1973) и Ленинской премии (1980).

Опубликовано: журнал «Москва» № 4 стр. 180-187, 1987 год. На фото: "Владислав Микоша и Джемма Фирсова". Фото из архива Джеммы Микоши (Фирсовой). Источник: www.russiainphoto.ru. Материал к публикации подготовила И. Никитина.

«Опережающее отражение»

 Эта дружба – как и многие другие знакомства – началась с телефонного звонка.

— Здравствуйте! Я из Саратова, физик. В Москве в командировке. Мне кажется, нас с вами волнуют одни и те же проблемы. Мой сын рассказывал мне о вашем фильме, о встрече с вами в физтехе.

Встреча весной восемьдесят пятого вспомнилась сразу, хотя к тому времени я была с фильмом уже более чем в двухстах аудиториях.

В физтех ехали долго – куда-то за город. Опоздали. Гул переполненного нетерпеливого зала слышался уже у входа в клуб. Я вошла в зал и остановилась: он был заполнен галдящими, свистящими, возбужденными даже не юношами – мальчишками. Настроение в зале – бесшабашное, развеселое, кажется, что ждут «Кавказскую пленницу» или «Ну, погоди!» Пробираюсь к сцене, думаю: «Что же я буду им говорить? Какими словами ввести их в трудный мир фильма?» Начала говорить. Затихли. Только где-то, на самом верху, шепчется группа ребят.

— Ребята, если не интересно – можете уйти. Вы сидите как раз в проходе. Я не обижусь. Интересы у всех разные, а фильм не весёлый, я бы сказала – совсем наоборот...

Затихли. Потом, когда я кончила говорить, именно из этой компании задали вопрос:

— Мы слышали, что ваш фильм не сразу вышел, что он полгода пролежал. Почему?

— Нашёлся мелкий чиновник, который обвинил фильм в пацифизме.

— И как вы с ним справились?

— Ну, во-первых, фильм очень хорошо приняли все, кто имел хоть какое-то отношение к проблеме – учёные, политики, военные. А того человека я наивно попросила объяснить мне, что такое пацифизм. Он возмутился, сказал, что делая такие фильмы, мне следовало бы знать, что войны бывают справедливые и несправедливые. На что я попросила его ответить мне ещё на один вопрос: «Что такое «справедливая» ядерная война?» Потому что в фильме речь идёт об опасности ядерной войны, об опасности самого наличия в мире ядерного оружия. Через неделю фильм был принят, хотя чиновник сказал мне: «Вы берёте на себя слишком много – предлагаете пересмотреть установившиеся понятия...» Тогда мне пришлось привести ему слова Фридриха Энгельса – ребятам я их просто пересказала, а дословно мысль звучит так: «Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всём и во всём видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу. У неё, правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше. Консерватизм этого способа понимания относителен, его революционный характер абсолютен – вот единственное абсолютное, признаваемое диалектической философией».

Впрочем, думаю, что и Фридрих Энгельс чиновника не убедил – его жизненное кредо зиждется на незыблемости раз и навсегда установленных истин. Но напугал: «Как бы чего не вышло» – единственное соображение, способное свернуть такого «блюстителя истины» с его жизненных путей и позиций. Вот он и отступил.

Второй вопрос задала та же самая компания:

— Что вы знаете о фильме «День после»?

— Знаю, что он делался параллельно с нашим «Предупреждением об опасности» и одновременно с ним был запрещён. Значит, в этих фильмах, в этих предупреждениях, возникших независимо друг от друга, была насущная необходимость для мира. Знаю, что Пентагон задержал выход фильма на экран. Но если наш фильм вышел без единой поправки, то предупреждение американских кинематографистов подверглось очень серьёзному «операционному вмешательству» – его сократили на час экранного времени. Не говоря уже о серьёзном вмешательстве в концепцию фильма. Знаю, что выход фильма был приурочен к голосованию в западногерманском бундестаге вопроса о размещении в ФРГ «Першингов» – как фактор «мягкого запугивания». Однако вопрос о размещении был решён с перевесом всего в один голос. Зато, по сведениям института Геллапа, после просмотра фильма семьдесят процентов видевших его американцев высказались за мирный диалог с СССР.

Ребята слушали молча, долго аплодировали. Затихшие, остались смотреть фильм.

Мы с оператором фильма Владиславом Микошей вышли из клуба и отправились гулять по садовым аллеям, понимая, что прогулка в ожидании конца фильма продлится долго – час сорок.

Из-за яркой весенней листвы я то и дело поглядывала на двери клуба: ждала, что вот сейчас мальчишки, устав от серьёзности фильма, начнут сбегать. Но никто не сбежал. Вышел покурить устроитель вечера, видевший фильм дважды. Да какая-то старушка, которой такая душевная перегрузка оказалась не под силу.

Вот на этом просмотре – где-то в пёстрых рядах амфитеатра и сидел сын физика Бориса Медведева. Сам похожий на взрослого мальчишку, Медведев прекрасно вписался бы в юношескую компанию зрительного зала физтеха.

Борис пришёл после того, как посмотрел фильм в кинотеатре.

Тот вечер затянулся допоздна. Нам действительно было что друг другу сказать. Кроме своих прямых интересов в физике, Медведев занялся разработкой философской проблемы самосохранения цивилизации – во многом по тем же аспектам, что и я в своих поисках. Было ясно, что для моего собеседника попытка разобраться в сложнейших проблемах войны и мира – не праздная «гимнастика ума», но необходимость, продиктованная личной ответственностью.

В этот вечер – как не один раз уже за эти годы – я ощутила необъяснимое единство со всеми, кто параллельно со мной искал ответа на то, как предотвратить катастрофу. Словно бы создалась невидимая цепь, по которой какими-то непонятными путями передавались результаты работы каждого, укрепляя и обогащая всю цепь, проявляя, формируя и формулируя новые тенденции.

Вскоре пришёл пакет из Саратова. Борис прислал свой очерк «Принцип самосохранения в материалистической диалектике». Рукопись заставила меня многое пересмотреть в том, что за эти пять лет было исследовано, продумано, сделано. Даже проблематика моей следующей картины (в Госкино была утверждена заявка на фильм о космических войнах) представилась мне в свете работы Медведева во многом «отработанной», идущей от прошлого, а не от будущего. Я получила от работы Бориса мощный импульс – вернее, даже не импульс, а сильнейший толчок, «пинок», – я словно бы выскочила из удобного кресла – из своих уже привычных, сложившихся постулатов в область, которую только ещё предстояло исследовать, прорисовывать, заново формулировать. Снова – не отражение уже существующего мира и миропонимания, а «сотворчество с творцом» – создание совершенно новой онтологии мира и миропонимания.

В конверте вместе с рукописью Бориса лежало письмо его жены Наташи и стихи. В письме, благодаря меня за фильм, незнакомая мне женщина удивительно лаконично и точно обосновала его необходимость. Как часто сомнения одолевали меня: нужно, ли то, что я делаю? Кому нужно? Зачем нужно? Что может фильм – и может ли он вообще что-либо? И каждый раз усилием воли, не находя ответа, я отгоняла от себя сомнения, понимая, что главное – работать, главное – разобраться во всём самой. И вдруг мне так легко и просто объясняют значение того, что я делаю:

«Сейчас всё больше говорится, наконец, вслух о необходимости иного уровня самосознания – о планетарном сознании, о переосмыслении таких понятий, как патриотизм, безопасность, реализм. Но мне кажется, самосознание вырастает только на почве прочного чувства, а чувство рождается опытом. Вот почему никогда не удавалось предотвратить войны, хотя многие и многие понимали надвигающуюся трагедию. Понимание не рождает неприятия с такой силой, с такой активностью, как осознание – чувство – опыт.

Всё происходило потом, после.

Теперь  впервые  жизненно необходимо – до.

Я думаю, а что же может преодолеть этот заложенный самой природой во все формы жизни закон отставания самосознания? Может быть, только другой дар природы – дар только нам, людям, человечеству данный, – закон отражения с помощью искусства. Одно только искусство способно так же глубоко воздействовать на чувства, как свершившийся факт: воздействовать, рождая опыт не бывшего, но могущего случиться, осуществить как бы инверсию опыта и чувства, формируя опережающее сознание».

Письмо было датировано 12 августа 1985 года.

Но только спустя несколько месяцев я осознала понятия «опережающее сознание», «опережающее отражение» как конкретную реальность, а не как абстракцию, с которой я была знакома уже по ряду научных работ.

Осенью 1985 года М. С. Горбачев впервые сформулировал на встрече в Париже тезисы о необходимости мышления по-новому в вопросах войны и мира. Впервые на правительственном уровне, ибо почти тридцать лет тому назад записанная в манифесте Рассела – Эйнштейна формула «Мы должны научиться мыслить по-новому» стучалась в сердца людей, и – безуспешно— в сознание тех, кому она была адресована прежде всего – в сознание руководителей стран западного блока, лидирующих во всех военных начинаниях и доктринах. И не случайно, что на правительственном уровне она была сформулирована и предложена миру именно нами, страной, которая уже раз спасла человечество, когда грозили ему на всех континентах – Европа была бы только началом – Треблинки и Освенцимы. За два года до этой осени 1985 года в двух противостоящих друг другу странах «самое важное из искусств» сказало об опасности – двумя страшными, трудными фильмами, которые, каждый по-своему, своими средствами, потрясли сознание тысяч зрителей. Американский фильм только предупреждал, мы же попытались сформулировать тенденцию, которая только выкристаллизовывалась. Да, за два года до того, как новые тенденции стали руководящими, в нашем фильме – в его главах «Мыслить по-новому», «Война по ошибке», «Оставь надежду всяк сюда входящий». Именно это новое, кстати сказать, и напугало того чиновника. И когда в Пицунде, в Доме творчества, где нас застало это событие, после речи М .С. Горбачева по французскому телевидению, ко мне подходили друзья, знакомые и совсем незнакомые мне люди, слышавшие о трудностях, через которые прошел фильм, поздравляли с совпадением концепций и формулировок, не скрывая изумления, я и сама, немало изумляясь, отвечала Наташиной формулой: «Опережающее отражение».

Вот когда реально и зримо, как непреложный факт, проявилась для меня та цепь, по которой тысячи людей, связанные между собой общей тревогой и общей, задачей, передавали друг другу крупицы осознания новой, только нарождающейся тенденции.

Тогда, на Пицунде, я вспомнила и разговор с Борисом Медведевым, и его работу, продиктованную таким простым человеческим посылом: «Кто, если не я?» И письмо Наташи Медведевой, и её стихи.

И как во всём, что исходит от Медведевых – в каждой мысли, в каждом посыле, в каждой строчке, – в Наташнных стихах прежде всего поражала эта причастность всему: «Что пользы? Но я верю связи, себя со всеми, всех – со мной...»

Земля моя, дитя звезды недальней.

Ты повзрослела, ты отяжелела.

Всей прошлой жизни – горькой я печальной—

Могила братская – твоё большое тело.

 

Могила, где граница на границе,

А мёртвым снятся весны, не бои.

И так боятся вовсе не родиться

Доселе не рожденные твои...

 

Не тяжела ль беременность грядущим

Тебе, познавшей без числа утрат,

В ракетном веке, яростно ревущем.

Истоптанной подковами  солдат?

 

Колючей проволокой стянут твой живот –

Каким он будет, твой грядущий плод?..

«Материнство земли» – так называется этот сонет – горькое и тревожное материнство, горько и тревожно уловленное женщиной и матерью в сегодняшнем состоянии земли, мира, человечества. Сопричастность не только настоящему – прошлому и будущему в их неразрывной взаимосвязи и взаимозависимости. И не только скорбь и сострадание, – но мужество, почерпнутое в прошлом, – как залог будущего:

Ровесники Курской битвы,

Однажды мы видим её

Не вехой, в эпоху вбитой,

А – зарожденье своё.

 

Не кончена книга истории.

Но крошится хрупкий грифель...

Выбор – совместная стойкость

Или – совместная гибель...

 

И мужеством – не отчаянием

Нам не впервой, не однажды.

Сегодня за всё в ответе

Каждый.

Каждый.

Каждый.

 

Верю в искру азартную

В споре хрупкости с вечностью:

В одну четырёхмиллиардную –

Но всё-таки – Человечества!

И эта «одна четырехмиллиардная» – граница между хрупкостью малого, что есть человеческая жизнь, и нетленностью большого, что есть Мироздание, и магический мост между мгновением и вечностью – мера и смысл всего сущего:

...Антенною в эфире сердца шаря,

Травинка шлёт свой слабый позывной –

Ушедшие во глубь земного шара

Из тьмы его идут на связь с тобой.

 

А там звезда – то слабое растенье –

Сквозь зыбкое темно небесных вод

Мерцает искрой дальнего рожденья.

Что на земле твоей защиты ждет...

 

Да, ты – природы малая пылинка.

Но тянется – робка и не горда –

К тебе и тонким лучиком былинка,

И стебельком беспомощным – звезда.

 

И как же в этой жизни МНЕ – столь малому и столь великому? Мне – земному, и мне – космическому? «Люди, искры бессмертной Вселенной, тех же атомов вижу биенье в дальних солнцах и в вашей крови!..» Не это ли родство, не это ли ощущение себя причастным вечности рождает пронзительное чувство материнства ко всему – даже к тому, что с тобой вроде бы и не соизмеримо – к человечеству, к природе, к Земле: «Как жить в корысти на земле, что так беспомощно беспечна, чье бескорыстье – бесконечно?..»

Всё – удивление. И всё – открытие. Родные поля и храмы Суздаля, Волга и Млечный Путь, Михайловское и Сибирь.

«В минувшем – в даль», поверяя его сегодняшним, опрокидывая в грядущее – «Ничто, ничто не утопает в реке стремительных веков...» И потому, например, в Святогорском монастыре – не поклонение праху Пушкина, а неистовая уверенность в бессмертии –

Здесь нет его. Пуста гробница.

Иначе почему, скажи,

Так весело свистит синица

Без зла, смущения и лжи?

 

Здесь время терпит пораженье.

Здесь пенье сосен, снег и свет.

Здесь длится чудное мгновенье

Все полтораста с лишним лет...

 

Здесь нет его. Он был лишь ранен –

России певчая струя.

Он влился в нас – вовек на грани

Небытия –  и Бытия.

И через все ratio и emotio, через все раздумья и боли, через все слова и обращения – лейттема – вечное чудо материнстве, чудо духовности и любви:

Материалист, не бойся о душе:

Энергия души – материальна!

И вера в божество – не криминальна!

И имя бога – названо уже.

 

Что лепит существо из ничего?

Что жизнь дает орущему комочку? –

Любовь приобретает оболочку, –

Лепечет, плачет – только и всего.

 

Беспомощная в смертном существе.

Всесильная в космическом бессмертье…

Да бог с ним, с богом!

Вы в Любовь поверьте

Двадцатый век со звездами в родстве!

И оттого так пронзительны стихи о любви, так трепетны и самоотреченны. Не придуманы, не выстроены – выстраданы.

Бывает в жизни каждого из нас:

В душе настанет тихая прохлада, –

Когда так много есть.

так мало надо! –

Благословенный и прекрасный час!

 

Но вдруг ворвется времени иного

Мятежная, шальная полоса:

Как мало есть у нас!

Как надо много! –

И день летит, как кратких полчаса...

 

И каждый миг – как главное предвестье…

Я одного хотела б не успеть:

Не испытать отравы равновесья

Меж тем, что надо нам,

и тем, что есть.

И вновь – как уже много раз – меня впустили в удивительный мир человеческой души. Впустили щедро и трепетно, бескорыстно и безвозмездно. И тут я обнаружила, что, зная так много о внутренней вселенной человека, я ведь в сущности ничего или почти ничего не знаю о его жизни, внешних её чертах и обстоятельствах. Мне даже нечего об этом писать. Я послала в Саратов телеграмму: «Срочно вышлите максимальные сведения о Наташе – профессия, работа, образование, занятия, увлечения».

Однажды утром я вынула из почтового ящика Наташино письмо:

«Здравствуйте, уважаемая Джемма Сергеевна!

...Отвечу в основном на «анкетные» данные, хотя Вы и сами знаете, что это ничего не говорит о человеке...

  1. Профессия – преподаватель физики. О том мечтала, поступая в университет: только работа в школе, хотя относительно физики до поры были сомнения – увлекалась и литературой, и английским, да как-то всё было интересно и шло легко. Даже слишком. Но на моё счастье к нам пришел прекрасный физик Владимир Борисович Шахматов (ныне покойный, но всегда помню о нём с благодарностью). Это на его уроках я почувствовала, что физика – не просто ряд законов, что она дает картину мира. И доныне ставлю философскую, качественную сторону физики неизмеримо выше «количественной», математической. Думаю, что если всё-таки человечество выживет, то придёт время некоей «новой натурфилософии», – исчезнет нынешняя пропасть между естественными науками и искусством, и, скорее всего, произойдет это благодаря переосмыслению, качественно новому восприятию понятий пространства и времени, и – себя в них. А это ведь без физики невозможно.
  2. Образование – высшее, физический факультет Саратовского государственного университета, кафедра теоретической физики, отделение физики атомного ядра.

Ну, почему не пединститут и почему именно теоретическая физика – наверное, понятно из уже сказанного. Современная картина мира в то время тесно связывалась с теорией элементарных частиц, которая, казалось, вот-вот будет создана. Иначе говоря, с общей теорией поля. Но это для меня было, как мне казалось, не по силам. Поэтому диплом писала по ядру, а спецкурсы по теории поля посещала для самообразования.

  1. Работа. Как и мечтала – в школе. О начале вспоминаю с удовольствием и удовлетворением; это было время, когда назревала необходимость новой программы. Было много споров – даже до конфликтов. Но я чувствовала, что то новое, что необходимо внести в программу, в систему преподавания, я делаю уже, не дожидаясь «установок». Мне повезло с поддержкой старших. С ребятами у меня тоже всегда всё ладилось («...нас любят дети, звери и поэты...»). К сожалению, к двадцати семи годам начались нелады со здоровьем... А тем временем в школе началась «процентомания» и, следовательно, столкновения уже совсем иного плана.

Последние годы работаю на подготовительных курсах при университете.

  1. Занятия. Раньше была участником и иногда оформителем спектаклей в «Театре чтеца». С гастролями театра проехала всю Тюменскую область до Салехарда. Свой девятисотый концерт мы давали в Заполярье – ведь Салехард расположен точно на Полярном круге, а выступали – в Заполярье.

Ну, и пишу. Хотя – мало, очень мало...»

И только теперь, по прочтении этого письма, мне до конца стала понятной пронзительная, почти трагическая причастность лирической героини Наташиных стихов всему и всем, её всеохватывающее ощущение материнства – к Человеку, к Земле, к Вселенной. И, наверное, именно поэтому – видимо подсознательно – я оставила напоследок это ее стихотворение – «Предновогоднее»:

Как плещет хвоей эта ночь.

Как блещут млечностью дороги!

И нежности не превозмочь,

И трепетности, и тревоги...

 

Мерцают в окнах огоньки

И в цепи нижутся цветные –

Те, что безмерно далеки,

И эти – близкие, земные.

 

И разноцветные миры –

Сосуды жизни вдохновенной.

Как новогодние шары,

Висят  на дереве Вселенной.

 

Здесь в хороводе снежных искр.

Смолистых игл и звёздных свечек,

Вдруг сгинет грохот страшных игр,

И веришь: мир и вправду вечен...

 

...Да будет небо над тобой,

И ты в нём – искоркой нетленной.

Мой хрупкий шарик голубой

На вечном дереве Вселенной!..

 

От сердца к сердцу

Работа моя – урывками между других работ – кажется мне нескончаемой, по­тому что стопка стихов и писем моих корреспондентов не иссякает – она только немного поубавилась. Но я понимаю, что пора и «закругляться»...

Знаю, что не ко мне одной «приходят стихи» от сердца к сердцу, без цели и корысти. Знаю, что есть и такие люди, рядом с которыми каждый чувствует себя ярким и неповторимым, каждый в чем-то талантлив, – такие, как мой ростовский друг педагог Татьяна Викторовна Бабушкина, как художница из Боровска Людмила Кисёлева, как давняя моя приятельница биолог Надежда Борисовна Борисова. Удивительные альбомы со стихами и сказками учеников Тани Бабушкиной я вернула ей этой весной. К Людмиле Киселёвой, которую давно знаю по работам, по письмам и телефонным разговорам, я давно уже собираюсь, но никак не доберусь – незаконченные работы не отпускают ни на день. А вот «поэтическое окружение» Надежды Борисовны Борисовой лежит на моем столе отдельной внушительной стопкой – стихи близких ей людей, малознакомых и совсем незнакомых. Разные: наивные и подражательные, простые и заумные, вторичные и самобытные, несовершенные и талантливые. Чаще – просто СТИХИ, реже – ПОЭЗИЯ. Но вот что интересно: никогда – пошлые, никогда – глупые, никогда – пустые, никогда – конъюнктурные. И всегда – без умысла, без корысти – от сердца к сердцу.

Из-за необходимости «сокращаться» я выбрала из многочисленных тетрадей и папок Борисовой одну, к которой мысленно возвращалась, работая над этим материалом.

…Красная коленкоровая тетрадь, каких уже не выпускает наша промышленность, – скромная, но изящная. Тонко пролинованные страницы точно скомпонованы строками. Строчки заполнены каллиграфическим почерком – то ли детским, то ли... Дата под первым же стихотворением потрясает— 1912 год. После этого понимаешь, что в тонкой вязи строк не хватает старинного «ять».

Погружаюсь в стихи – поначалу наивные и очень несовершенные, несовершенные не несуразностью, а непреднамеренной подражательностью. Но даже в этих строчках, в этой подражательности – какой точный аромат времени! Какой удивительный, русский, несущий в себе все самые лучшие влияния и веяния характер! Годы сменяются десятилетиями – на твоих глазах совершается чудо мужания, обретения душевной стойкости и глубины, восхождения к доброте, терпимости, щедрости... Из строк медленно и с трудом уходит чужое, они становятся яснее и точнее. И вся человеческая жизнь – жизнь человеческого духа в его нелегком движении восхождения – в этой скромной коленкоровой тетради...

Я открываю первую страницу и читаю строчки «Вместо предисловия»:

«Жизнь – это самовыражение. Человек стремится жить вечно и вечно совершенствовать себя. Но смерть сразу и неумолимо уничтожает неповторимую сущность человека – мир его идей и ощущений. Человек с его огромным запасом жизненной информации, накопленной духовной энергии – превращается в ничто. С этим трудно смириться. Человек стремится жить вечно: инстинктивно – в своем потомстве, рассудочно – в своих делах, остающихся близким.

Пусть же эта тетрадь с моими стихами счастливо переживет меня и, быть может, напомнит обо мне в то время, когда от меня останется только молчание».

Вот два стихотворения, между которыми – 60 лет. Первое написано, когда Василию Ивановичу Додонову было двадцать лет. Второе – в восемьдесят.

Любимой (из Гёте) 1914 год

В час утренней зари, в вечерний час заката,

Слова молитв ещё не говори,

Два слова чудные, как увещанье брата,

Произношу я, сладко грудь томя:

Люблю тебя.

 

Когда с морского берега слежу я.

Как волны гордые, тесняся и шумя.

Дробят утесы, хладно их целуя,

Взволнованный, твержу я про себя:

Люблю тебя.

 

И если полночью таинственно брожу я

Среди душистых трав, при пенье соловья,

Опять мечту, одну мечту бужу я,

И звёздам говорю, желанием горя:

Люблю тебя.

 

Не потому ль для этих слов живу я,

И больно, и тепло звучащих для меня,

Что и сама сказала ты, тоскуя,

Прощальную улыбку мне даря:

«Люблю тебя».

Ожидание 1974 год

Ищу тебя в туманном свете утра,

В весёлых бликах солнечного дня,

В вечерних облаках из перламутра,

И в тишине ночей – ищу тебя.

И вечно жду, и жду тебя повсюду,

Упорствуя и душу теребя,

Порою веря в рок, порою – в чудо,

В смятении, в тоске – я жду тебя.

И кажется, как будто не случайно

Кольцо волос щекочет мне висок,

И век опущенных – открыта тайна,

И губ твоих – мне внятен холодок...

Приди скорей! Душе моей неймётся,

И нетерпению нет меры и границ...

Вот ты вошла. Как  сильно сердце бьется,

Как в комнате светло от вскинутых ресниц...

Да, они не совершенны – эти стихи. Они и не писались для того, чтобы стать «всехними». Они писались только для любимых, только для себя – в единственном экземпляре. В красной коленкоровой тетрадке.

И всё же, когда я читала эти строчки, – живые и трепетные, обжигающие, я невольно вспоминала Гёте, его до конца неиссякаемый талант любить и страдать.

Я очень хотела познакомиться с Василием Ивановичем. Не выкроила пока времени, но всё знаю о нём: в прошлом – юрист, преподаватель математики, заведующий научно-технической библиотекой в одном из институтов, сегодня, в свои 92 года, живёт совершенно один, сам занимается хозяйством, готовит себе, убирает. Увлечён музыкой – все конкурсы Чайковского знает не хуже специалистов. Сейчас увлёчен Кантом. В данный момент готовится к переезду на новую квартиру – отдельную однокомнатную.

Читаю его письма. Чувстваживые и трепетные, ум – ясный и острый, характер – мягко-ироничный. Вот пример его сегодняшнего эпистолярного языка:

«Дорогая моя Надечка!

Хотя я очень озабочен сложностью задачи, которую ты себе поставила, и сопровождёнными с ней трудностями, всё же считаю, что поскольку ты сама приняла такое решение, оно, очевидно, самое правильное и никакие доводы со стороны, даже весьма разумные, не могут иметь решающего значения.

Вообще в наше время понятие здравого смысла часто терпит фиаско, ибо кроме так называемой формальной логики, есть ещё особая логика – логика точки отсчёта, лежащая в основании всей теории относительности...

Этим постулатом и я себе стараюсь доказать, что моя жизнь – единственно справедливая. Если Гёте (не случайно вспоминался мне Гёте! – Д. Ф.) от своих любовных трагедий отделывался стихами, то я, применяя его метод, стараюсь отделаться от своего часто мучительного одиночества... Очень хотелось бы продолжить свою жизнь в памяти твоего сердца.

Любящий тебя – Василий Иванович».

Я вынесла на эти страницы строчки, которые никак не предполагались для публикаций. Они писались только для любимых. Для себя. И для любящих. Это старая русская давно утраченная нами традиция стихотворных альбомов. Пушкин в «Онегине» с мягкой иронией охарактеризовал девичьи альбомы и Слепнину в альбом писал: «Я не люблю альбомов модных...». И тем не менее такие поэтические шедевры, как «Что в имени тебе моем?..» или «Если жизнь тебя обманет...» – написаны в альбомы. Первый – Каролине Собаньской, второй – Евпраксии Вульф... Сколько шедевров русской поэзии родилось как «стихи в альбом»! А сколько стихов писалось в альбом – и только в альбом – без претензии быть когда-либо опубликованными. Это был тот же самый путь«от сердца к сердцу». Традиция альбомов – это традиция дневников и писем, традиция тесного духовного общения, традиция пристального внимания к внутреннему духовному миру своему и своих близких. Это традиция памяти и сбережения прошлого, традиция уважения своих корней и истоков. Как могли мы её утратить? – ведь она существовала ещё в двадцатые, тридцатые годы, а сегодня сохранилась как невероятная редкость.

И если с таким интересом все мы читаем новые сведения о предках Лермонтова, то что же не интересуемся своими? Ведь рано или поздно они скажутся в нас – со всеми своими достоинствами и недостатками – вся далекая цепочка наших пращуров...

Менее всего просятся в печать стихи из красной коленкоровой тетрадки. Но более всего дают они уроки того, что было прекрасной русской традицией, что давало и выход творческому самовыражению, и духовному общению, и такой необходимой связи поколений.

 Я понимаю, как нелегка для решения проблема того поистине нескончаемого потока стихов, которым завалены редакции. Я понимаю и сложности отбора, и возможности ошибок: ведь критерий качества  стихов – это прежде всего уровень вкуса и компетенции редактора. И как часто этот уровень оказывается не на высоте или подчинённым интересам не поэзии, а конъюнктуры. И, кстати, самое неинтересное, бледное, серое из присланных мне стихов – стихи, опубликованные в газетах, местных журналах и сборниках: гладко, однообразно, ровно, причёсано. Но зато – ни сучка ни задоринки. И не этой ли нулевой прической нескончаемого печатного потока стихов снижается общий уровень нашей поэтической словесности? Может быть, для первых публикаций имело бы смысл завести журнал и альманах начинающих поэтов, «непрофессионалов», «случайных» стихотворцев – есть и такая категория, когда стихи рождаются от импульса и являют собой состояние души. Как есть выход любительского кино, любительской живописи, любительского музицирования. Это мог бы быть ежемесячный толстый журнал и годовой альманах, в котором печаталось бы лучшее – с рецензиями и мнением мастеров, была бы ироническая рубрикастихотворных курьёзов – «Для себя, любимого», раздел разбора штампов, шаблонов, подражательности, конъюнктуры. Раздел «Из истории поэзии». Раздел «Ремесло» – помните, у Цветаевой: «Ремесленник, я знаю ремесло». И, может быть, тогда мы, с одной стороны, «разгрузим» нашу профессиональную поэзию, а с другой  – обретём возможность проверки новых голосов.

Одно время я сама оказалась в положении редактора, заваленного непрофессиональными рукописями. Мне было «хуже» – рукописи были объемными киносценариями, и авторы их через высокие инстанции требовали непременной реализации своих творений на экране. Не могу сказать, что я тогда испытывала нежность к своим корреспондентам. И особенно – из-за их непреклонной настойчивости и воинственности. Ничего этого не было ни у одного из моих «поэтических» корреспондентов. Ни у тех, о которых я успела написать в этом материале, ни у тех, о ком не написала.

Не скрою: я увлекаюсь своими корреспондентами. И теми, которые пишут стихи, и теми, которые их не пишут. Для меня они – родник, неиссякаемый духовный родник, из которого я черпаю с благодарностью и знаю, что нет ему конца. Я знаю, что была бы во сто крат беднее, если бы не было их у меня, не было их всепобеждающего стремления «от сердца к сердцу». Вырастая из русской культуры, из дорогих мне традиций и образов, историй и имён, они являются частью её, ее продолжением и её выражением. Сейчас мы озабочены проблемой разобщенности и бездуховности, ростом мещанских и обывательских тенденций. Наверное, правомерно, что нас это тревожит. Но – не знаю, как уж это происходит, – мне везёт на встречи с людьми интересными, глубокими и высокодуховными – независимо от того, работница ли это фабрики, учительница, ветеран Великой Отечественной, инженер или студентка. И по своему опыту общения с самым широким кругом корреспондентов могу сказать: удивительные у нас люди – яркие, самобытные, талантливые главным человеческим талантом – талантом добра. Я не стыжусь учиться у них – моих друзей и корреспондентов – и ставших близкими, и ни разу не виденных. Жаль мне, что большинство из них остались «за кадром» этого материала. Для меня, как и для каждого из них, важен не результат – станут они профессионалами или оставят свои стихи в семейных и дружеских альбомах, – важен процесс. Процесс духовного восхождения, в котором каждый из нас, как катализатор, стимулирует другого, помогая ему в его нескончаемом процессе самопознания и самосовершенствования.

И как же благодарна я судьбе за то, что привела она ко мне и Наташу Медведеву, и Ольгу Филичкину, и Бориса Медведева, и Бориса Тулина, и Тамару Истомину, и Ларису Фёдорову, и ещё многих, многих других, для которых шкала ценностей находится не вовне, а внутри, в глубине души.

Я помню, как в маленьком селе над Днепром, где снималась я в одном из фильмов Юрия Ильенко, мою хозяйку, певунью и сказочницу, попрекал её сосед, что и хата у неё «не как у людей», и цветов за хатой больше, чем картошки, и помидоры не того сорта в огороде зреют: «Меньше бы по сёлам ходила, песни собирала, глядишь, и серьги себе золотые справила бы и шубу, как у моей жены Татьяны». – «Да у твоей жены Татьяны душа не поёт, а считает...» И добавила вслед тихо и раздумчиво: «Жаль дурака. Загинет от горилки – досчитается-просчитается...»

Да ведь и «загинул», как писала мне потом моя Дануся. И пытаюсь я припомнить, уж не «Вечер ли накануне Ивана Купала» снимали мы в этом селе? Гениальную притчу о проданном за золото таланте, о загубленной за блага земные любви? Тем, видно, из века в век кончалось, кончается и кончаться будет, коль «душа не поёт, а считает», даже если сам ты и петь, и гулять, и любить мастер...

«Мне было лет десять, но я уже стал поэтом, стихов я не писал... – вспоминает Пабло Неруда. – Поэзии учатся медленно, среди вещей и существ, не отделяя их от себя, а собирая вместе слепым притяжением любви». Неруда рассказывает, как в детстве незнакомый мальчик, которого он даже не видел, просунул ему в сад через дыру в заборе старую игрушку – белую овечку. Пабло принес из дому свое сокровище – пахнущую смолой огромную шишку и положил в соседний сад. Овечка потом сгорела при пожаре, а Пабло всю жизнь искал такую же... «Быть может, два незнакомых мальчика просто играли, просто захотели обменяться самым лучшим, что у них было. Но эта нехитрая тайная мена осталась в моем сердце нерастворимым осадком, и ей я обязан своими стихами».

Быть может, всем светлым и в себе и в жизни обязаны мы этому детскому желанию «обменяться самым лучшим, что у нас есть»? Обменяться, а не взять. Одарить, а не получить.


Материалы по теме