«Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора

— Помните, как в финале фильма Эйзенштейна броненосец под красным флагом проходит сквозь строй кораблей Черноморской  эскадры. Но сначала эскадра должна была дать предупредительный залп по восставшему «Потемкину». Пришлось обратиться к самому наркому, и тот отдал приказ боевым кораблям выйти в море и разок стрельнуть из орудий. На берегу установили несколько камер, пригласили на такое зрелище высокое начальство с домочадцами. Пока корабли строились, а операторы возились с аппаратурой, Сергей Михайлович развлекал знатных гостей. И надо же: одной даме пришло в голову спросить, а как будет дана команда для общего залпа?

—  А вот как! — поспешил разъяснить благодушно настроенный режиссер. — Махну белым флагом. Вот так!

И он показал: как. И через минуту все увидели поднимающиеся над горизонтом тучи дыма. А потом услышали грохот…

Повторить залп эскадра не имела права…

В Лисичанске к нам должен был присоединиться молодой практикант — студент ВГИКа Саша Рацимор.

— Валентина Яковлевна [Попова]! — приставал я к режиссеру. — Зачем нам этот балованный барчук! Начнет выпендриваться, невесть что из себя строить…

— Как вам не стыдно! Человек только что пережил такое горе! У вас же самого отец сидел!

Ну да. Я слышал, что Рацимор-старший попал «под раздачу» во время очередного разоблачения торговой номенклатуры. Но это вовсе не значило, что недавнее несчастье обязательно облагородило давно устоявшуюся натуру элитного вундеркинда. Как-никак его бабушкой была Лидия Ильинична Степанова — пятикратный лауреат Сталинской премии. Та самая Степанова, которая погорела вместе с Зямой Фельдманом, но которая уже успела стать примой «Моснаучфильма». Даром что ли именно ей поручили снимать фильм о Первом конкурсе имени Чайковского!

Конечно, я попал пальцем в небо. Саша оказался славным парнем, покладистым и добродушным. И очень компанейским.

— А что вы хотите? — говорил он. — Я же вырос в коммуналке на восемнадцать семей! С одной ванной, одним туалетом, зато таким коридором, по которому дети разъезжали на велосипедах и самокатах, а мамаши выгуливали детей в колясках. Кто здесь только не жил! И алкоголики, и шизофреники, и паралитики, и даже человек с дырой в горле! А какие славные скандалы у нас были! Из-за электричества в местах общего пользования. Никак не могли поделить киловатты. Причем каждый кричал: «Я не из жадности! Я из принципа!». Кастрюли закрывали на замки, а корыта приковывали цепями.

Когда его спрашивали, почему он не взял фамилию матери и бабушки, он честно отвечал:

— Я каждый день бреюсь и вижу себя в зеркале. Ну, какой же я Степанов!

Бабушку Лидию Ильиничну он боготворил. Что не мешало ему рассказывать про нее анекдоты.

— Гуляет она как-то по Одессе. Со всеми своими сталинскими значками. И захотелось ей попасть на Привоз. Остановила прохожего: как, мол, найти этот Привоз? Тот, конечно, вопросом на вопрос: а зачем вам? — Просто посмотреть.

— Мадам, говорит, лучше вам там не светиться. В одну минуту оторвут ваши цацки вместе с грудями!

Сережа Чернышов охотно подхватывал тему:

— А я со старушкой Степановой работал на Конкурсе Чайковского. Вкалывали по-черному, ночи напролет, группа с ног валилась. А Лидия Ильинична хоть бы хны! Только румяна на щеках подправляла. А утром говорит мне: «Сережа, я свою честь могу доверить только вам!» И я провожал ее по темной еще Москве. По дороге она спрашивала: «Сережа, как по вашему, кому надо присудить первую премию?». « Мне больше всех нравится этот американец… Ван… как его…». 

«Клиберн, — подсказывала старушка. — Значит, так и поступим!».

В Лисичанске мы не только разговаривали, мы еще и снимали. Всякие реакторы, колонны и прочую химическую хренотень. Показывали, какие сложные процессы протекают в живой клетке.

Теперь Валентина Яковлевна подзывала к камере Сашу. Все-таки будущий режиссер. Саша прилежно смотрел в окуляр и восторженно восклицал:

— Это находка!

 Или:

— Элегантно, как рояль!

Почему у меня так не получалось?

Снимали мы все, что движется. Пар, выходящий из колонн, дрожащие стрелки приборов, желтые факелы над заводскими трубами — «лисьи хвосты». Откуда нам было знать, что через два года Антониони сделает этот ядовитый дым символом разрушения мира в своей «Красной пустыне».

А между тем до нас дошло, что в соседнем Рубежном делают нейлоновые носки мечту советских  мужчин.

— Надо брать! — сказал Рацимор.

— Я не пойду! — отнекивался я. — Неудобно…

— Неудобно штаны через голову надевать!.. У вас есть студийный бланк? Пишите!

— Киностудия «Моснаучфильм» снимает картину… — нет, добавьте — актуальную картину о достижениях отечественной химической промышленности. Для демонстрации достижений просим отпустить двадцать пар нейлоновых носков производства вашей фабрики!

— Двадцать пять! — поправил его Краснов.

И они с Рацимором отправились в Рубежное. Вернулись с полной коробкой.

Каждому досталось по пять пар.

«Вот кому надо быть директором!» — подумал я о Рациморе. Забывая о том, что скромность украшает большевика, но не режиссера.

Саша Рацимор вырос в киношной среде. Поэтому он был кладезем всякого рода легенд и анекдотов. В наш последний вечер в Лисичанске, оторвавшись от преферанса, он поведал очередную байку:

Сталин просматривал все номера киножурнала «Новости дня». Держал руку на пульсе, так сказать. И вот как-то раз ему привезли очередной выпуск. Только тест в нем читал не диктор Леонид Хмара, к которому Сталин привык, а Юрий Левитан. Сталин посмотрел и сказал: «Хороший журнал, очень хороший журнал. Скажите, а что случилось с товарищем Хмарой? Нет, я против товарища Левитана ничего не имею, но что случилось?». Ему отвечают, что Хмара в отпуске, в Сочи. «Жаль, — говорит Сталин, — был бы еще лучший журнал». Встал и ушел.

И вот Хмара лежит на пляже с женой и дочкой, немного приняв перед этим «Изабеллы». Открывает глаза, а над ним стоят двое в шляпах и макинтошах и спрашивают: «Товарищ Хмара?» Что там, на песке, после этого осталось, я не знаю. Но Хмару сажают в военный самолет, и видя, в какое состояние он пришел, дают ему коньячку и привозят в Москву, в дикторскую кабину на Хронике.  Там он читает текст, после чего эти двое снова сажают его в самолет, везут обратно в Сочи и кладут на то же место на пляже. Новый выпуск киножурнала везут Иосифу Виссарионовичу, тот смотрит и говорит: «Все-таки товарищ Хмара очень хорошо читает. Замечательный журнал, спасибо, товарищи».

Нам с Валентиной Яковлевной пришлось завернуть в Москву — запуститься с сюжетом о языке обезьян для журнала «Хочу все знать». Буквально на другой день мы вылетели в Адлер.

С нами была Галя. Всю дорогу она просидела с приготовленным гигиеническим пакетом. Но удержалась. Мы благополучно приземлились, и я, наконец-то, свободно вздохнул.

— Вот видишь! — сказал я. — А ты боялась!.. А вон, смотри, самолетики едут!

Галя посмотрела в иллюминатор… Да, надо знать, когда можно тормошить человека, страдающего от «морской болезни».

До Сухуми мы добрались только на следующий день. Пришлось заночевать в гостинице аэропорта. Всю ночь бушевала гроза. Такого ливня я до той поры не видел. Но утром тучи ушли, и солнце заявило, что праздник жизни продолжается.

Нас ждал обезьяний питомник и воссоединение с мужской частью группы. Галю и Валентину Яковлевну поселили в Доме для приезжающих, а нас отправили на постой к местному работнику. Жилище его сверкало новизной. Первый этаж был сложен из больших камней, а второй, деревянный, просторный и уютный, еще хранил запах свежей краски. Потом мы узнали, что постройка своего дома — цель и содержание жизни каждого аборигена.

Из письма жене:

30.09.1963 г.

Мы провели день в обезьяньем питомнике, знакомились с обезьянами, привыкали друг к другу. Нас теперь впускают в вольеру, обезьяны едят с наших рук, а детеныши забираются на одежду и вытирают липкие от повидла руки о мои сандалии.

 Снимать обезьян трудно, они такие актеры, которые не дадут спокойно радоваться жизни. Из 18 звуков, записанных в диссертации, на которой основан сценарий, мы заметили только 3. Больше, по-моему, никто не слышал. Да и есть ли они — бог его знает. Это очень удобно: пиши диссертации — проверить все равно никто не может, Снимать обезьянью жизнь сюжетно просто невозможно. Они ни минуты не сидят на месте, грызутся, носятся по вольере, пищат. В вольере, где мы снимаем, 48 обезьян: 15 детенышей, остальные самки. И на всю стаю один самец — Муррей, маленькая копия льва. Это полный хозяин стаи, повелитель гарема. И самки яростно дерутся из-за его благосклонности. Мне сразу вспомнились «Восемь с половиной». Маленькие хвостатые обезьянки похожи на бесенят с длинными хвостами, Они прыгают на нас, лезут в карманы, берут конфеты и виноград из рук.

Нас сразу предупредили, что в вольере надо вести себя осторожно. Обезьяны пугливы, но непредсказуемы. Самка может придти в ярость, если что-то угрожает ее детенышу.

— Не делайте резких движений! — сказали нам. — И ни в коем случае не замахивайтесь на малышей! Ну, а если уж очень достанут, наденьте белый халат — они сразу разбегутся.

«Э, голубчики, — подумал я, — видать, бедным обезьянкам есть чего бояться!».

Так мы и снимали, стараясь не дергаться. Даже когда хвостатый чертенок залезал на голову режиссера и собирался пустить струю ей за воротник.

— Валентина Яковлевна! — просил я. — Не шевелитесь! Я сейчас!..

И осторожно снимал гаденыша, стараясь не смотреть в глаза его напружинившейся мамаше. И так же несуетливо отнимал аккумулятор у резвившихся бесенят. Я понял, что не люблю обезьян.

Что нас примиряло с ними, так это их привычка ровно в полдень спасаться от жары  в густых ветвях. Все! — мы могли быть свободны до следующего утра. И мы с легким сердцем отплывали на катере в Синоп — купаться и загорать. 

Я пристрастился плавать с маской. Особенно интересно было возле камней, облепленных водорослями. Среди них шныряли проворные рыбешки и лениво колыхались медузы. Мне казалось, что я целиком погружаюсь в стихию другого мира, ухожу от повседневной суеты. Я раскидывал руки, и волны качали меня, уговаривая уснуть.

— Спрячь попу! — кричала Галя. — А то странно смотреть: возле берега плавает брошенная кем-то попа! - объясняла она потом.

Вечером мы возвращались в Сухуми.

Из письма жене:

2.10.1963 г.

   Привет вам от зеленого Черного моря!

Сегодня мы лежали на пляже, купались, потом плыли на катере в Сухуми. Солнце садилось, темнела вода, у горизонта золотились ребристые облака. У пирса стоял белоснежный «Нахимов», а рядом с ним, словно утки, покачивались на волнах маленькие суденышки. Красиво! Я твердо решил: пусть меня похоронят в море (когда-нибудь потом) - уж очень оно красивое! Наша любимая поговорка сейчас: «Кто не любит море, тот не человек».

Но уже холодает. В воде не понежишься, с моря дует ветер, небо часто хмурится, идут дожди.

Сухуми не Ялта. В нем нет ее обаяния. И все-таки я привыкал к этому шумному, бестолковому городу с его мохнатыми пальмами и запахом шашлыков. Я даже придумал не то стих, не то песню:

Привыкли мы с вами к очередям и спорам,

И к длинным непонятным грузинским разговорам.

Едим мы сыр Сулгуни и пьем вино сухое,

И все куда-то мчимся, и мечтаем о покое.

И солнце, и море мы в памяти своей

(Клянемся — вернемся!)

Сохраним на много дней!

Сухуми, Сухуми,

Волна ласкает пляж,

Сухуми, Сухуми,

Хороший город наш!

Я успел полюбить хачапури на завтрак — еще горячее, с куском растопленного масла. И кофе по-турецки, которое варил старик на причале. Он колдовал над утопленными в раскаленном песке стаканчиками-турками, переставлял их с места на место и в какой-то, ведомый лишь ему, миг переливал в крохотные чашки. Вкусно было до умопомрачения.

Настал день расставания с Валентиной Яковлевной. Она должна была лететь в Москву, а оттуда — в Италию. Она купила в Союзе туристическую путевку. По-моему, она в первый раз собиралась за рубеж.

Но как неохота было тащиться в Адлер — провожать ее! Слава богу, удалось уговорить Сашу Рацимора. Обещал ему три бутылки грузинского.

Пили их в Амре — ресторане на морском причале. Пришли с твердым намерением посидеть скромно. Заказали три бутылки вина и две жареных форельки. Грузины за соседним столом глядели на нас с осуждением. Две форельки на восемь человек! Стало стыдно. Заказали еще три. И еще три бутылки. Стало легче. Саша Рацимор произнес грузинский тост:

Черепаха и Серый Кролик решили бежать наперегонки через пустыню.

— Бежим! — скомандовал Кролик и умчался. Черепаха припустила за ним.

Через какое-то время Черепаху обогнал Кролик. — Это ты? — удивилась черепаха. — Я сын Серого Кролика!.. Еще через какое-то время черепаху обогнал новый Кролик. — Опять ты? — снова удивилась Черепаха. — Я внук Серого Кролика!.. Это же повторилось и в третий раз. — Я правнук Серого Кролика!..

Наконец Черепаха добралась до края пустыни. У куста сидел Рыжий Тигр. Перед ним тянулся ряд аккуратных холмиков, над каждым из которых торчали серые ушки. — Так выпьем за тех, кто живет не спеша!

В конце вечера стол был завален рыбьими хребтами и заставлен бутылками. Мы братались с грузинами и хором пели:

— Расцветай под солнцем, Грузия моя!

 Домой мы возвращались, не замечая дороги. Любовь к миру переполняла меня. Я обнимал телеграфный столб и декламировал:

— Сухуми, Сухуми, хороший город наш!

Потом я пошел провожать Галю в ее питомник.  Ночь была прекрасна. Звезды были прекрасны. Галя была прекрасна. Я чувствовал, как ощущение счастья приподнимает меня. Чтобы не улететь, я приобнял ее за плечи.

— Галя! — сказал я. И вдруг понял, что камня, который давил на меня после возвращения из Дома отдыха «Актер», больше нет. Свалился! Я был свободен от сладкого, но утомительного бремени.

— Галя! — сказал я. — А давай выпустим на свободу обезьян! Всех! Я знаю, как открываются клетки!

Руку мою Галя сняла, но была явно воодушевлена.

— А что! Они же привыкли получать корм от людей! Вот они и пойдут в город! Представляешь! Обезьяны в магазинах, обезьяны на рынке, обезьяны на набережной!

Дома я встретил спешащего куда-то звукотехника Володю Лучанинова.

— Куда ты? — спросил я.

— В ту… в ту… в тувалет… — ответил Володя. И вывалился в окно.

Боже мой! Мы жили на втором этаже, но внизу была выложенная булыжником дорожка и острый частокол цветника. Я, насколько позволяли ноги, бросился вниз. Володи не было.

— Уже увезли? — подумал я. Но он шел мне навстречу — явно живой. И кровь с него не текла.

— Как же ты? — спросил я.

— Успел! — ответил он. Я посмотрел на булыжную дорожку. Между ней и частоколом был промежуток сантиметров в двадцать. Как он ухитрился в нем уместиться?

Неожиданно вернулась Валентина Яковлевна. Ее не пустили в Италию. Райком не утвердил. Это было неожиданно даже для Советской власти. Ведь Попова же была депутатом Моссовета! Скольким людям она помогла. И не только студийным. Я сам видел благодарственные письма от жителей района. Люди получали квартиры — при том, что сама она жила в коммуналке. Но видно клеймо бывшей жены иностранца оставалось несмываемым.

Я уезжал из Сухуми с сожалением. Море остыло, но дома и деревья еще хранили тепло южного лета. На рынках появился виноград, в садах зеленели мандарины. И кипарисы, и магнолии — когда это все снова будет?

Когда над Арбатом тоскливо бродит ветер,

Когда снег холодный покрывает все на свете,

Мы в звоне мороза, в нормальном зимнем шуме
Вдруг слышим, как кто-то тихо шепчет нам: «Сухуми!»

И солнце, и море мы в памяти своей

(Клянемся — вернемся!)

Сохраним на много дней!

Сухуми, Сухуми,

Волна ласкает пляж,

Сухуми, Сухуми,

Хороший город наш!