«Война гуляет по России, а мы такие молодые». АЛЕКСАНДР БОРЩАГОВСКИЙ, писатель

«Лучшее доказательство воистину военных, фронтовых судеб журналистов — долгие списки их, погибших на войне: литераторов разного рода «оружия», сложивших голову на фронте»

14.10.2023

Александр Миха́йлович Борщаговский (01 (14) октября 1913, Белая Церковь, Киевская губерния, Российская империя — 4 мая 2006, Москва) — писатель, драматург, театровед, литературный критик.

Журнал «Искусство кино» № 5 за 1995 год. АНКЕТА «ИК».

Задумывая номер, посвященный 50-летию Победы в Великой Отечественной войне, редакция обратилась к кинематографистам-ветеранам с просьбой ответить на вопросы анкеты.

Войну я услышал и увидел с первыми же немецкими залпами. В ночь на 22 июня театр Киевского Особого военного округа, где я завлитствовал, сыграл спектакль «Парень из нашего города» для погранзаставы, и в неправдоподобной беспечности этой летней ночи долго длился наш разговор с офицерами заставы. Не все и уснуть успели, когда по заставе прицельно ударили орудия немцев.

Мы — «куркули», у нас полуторки, из которых составлялась походная сцена, два автобуса, легковушки, пикап — больше десяти машин, все они тотчас же стали служить войне и милосердию. Сброшены на землю декорации нескольких спектаклей, ящики с бутафорией и париками, сундуки с театральным гардеробом, — в машинах мы увозили на восток, в Киев, семьи пограничников, людей, разом лишившихся всех своих пожитков.

С того часа, не дня, а именно часа, на долгих два года передо мной открылись и властно легли дороги войны: Украина, Западная и Восточная, Донбасс, Дон, междуречье Дона и Волги, приволжские земли России и Казахстана, Ахтуба и Сталинград, — исполинская панорама, сотни навсегда запомнившихся людей войны и сотни деревень, поселков, сел, городишек и городов, нечто, определившее во мне, по ощущению, годы войны как совсем отдельную, завершенную жизнь.

Почему же я не написал и никогда не напишу (при всем моем многописании!) ни одного рассказа о войне?
Задаю себе этот вопрос сегодня. В минувшие десятилетия само собой разумелось, что я не вправе писать прозу о фронте. Не вообще о войне, захлестнувшей и подчинившей себе все сферы жизни народа, а именно о фронте. Об окопе, об орудийной прислуге в аду сражения, о танковом бое, об успешном или заранее обреченном броске пехоты, одним словом, о собственно войне. О фронте вправе писать, во всяком случае, пока живы, солдаты этой войны, те, кто сражался, кто принимал участие в боях, кто, говоря напрямик, убивал и всякий день, всякий час рисковал быть убитым.

Слишком сложен организм пережитой нами войны. Конечно, на фронте сражались и словом, и милосердием, мужеством спасения раненых на операционном столе, бессонной службой интендантов или штабных трудяг, о которых мы часто склонны судить иронически. Лучшее доказательство воистину военных, фронтовых судеб журналистов — долгие списки их, погибших на войне: литераторов разного рода «оружия», сложивших голову на фронте. В нашей живой памяти и те, кто сумел так прожить фронтовые сроки, так вжиться в войну, что, читая их повести и рассказы, невольно сочтешь и их прямыми участниками боев. Вспомним военную прозу Василия Гроссмана.

И все же фронт, баталии, сражения — не тот материал, который дается изучением. Дело не только в том, что бой нужно непременно и многократно увидеть и услышать, но главное — пережить, пройти через него. Ничем другим, кроме участия в бою, этого не заменить. Никакое чутье, никакая пристальность взгляда или способность «вживаться» в предлагаемые обстоятельства всерьез делу не помогут.

Перед нами опыт Ремарка, его первый, захвативший весь читающий мир роман «На Западном фронте без перемен» и другой роман, о финале второй мировой войны — «Время жить и время умирать». Абсолютная достоверность всей атмосферы, всех реалий и чувствований первой мировой войны, ее звуков и красок, ее голоса, войны, пережитой Ремарком, и декоративность, рассудочность, неточности, а то и даже странные неловкости в попытке написать другую войну, события которой Ремарк, конечно, пропустил сквозь сердце и разум, но эти события так и не стали подлинными, ранящими в его собственной жизни. Можно написать вполне приличный «офицерский», штабной роман, повесть, сопутствующую войне, но не выразившую ее во всей ее страсти и физической подлинности. Прочтите подряд последний роман Г. Владимова и первые книги нового романа В. Астафьева «Прокляты и убиты». Я говорю даже не о масштабах дарования, не об авторских намерениях или тенденциях; просто книгу, подобную той, которую написал Г. Владимов, могли бы, вероятно, написать иные — немногие — хорошие беллетристы, а роман В. Астафьева, пришелся ли он вам по душе или нет, бесспорное и ошеломляющее выражение минувшей войны.

Много и хорошо писавший о войне К. Симонов последние годы жизни испытывал яростную потребность записать голоса и свидетельства — подробные, точные, не упускающие никаких «мелочей», передающие интонационное богатство, свидетельства буквально ощутимые физически, — сотен солдат и офицеров фронта, войны, которую сам К. Симонов знал превосходно. Знал и помнил, что многого, быть может, главного для художника из того, что знали и пережили эти солдаты, - он не постиг и, как совестливый художник, стремился это возместить.

Наступит пора, когда никто из живых уже не сможет по собственной памяти писать правду о войне, — она неизбежно станет историей. Тогда в действие вступит иной метод или принцип изображения, о котором писал насмешник и парадоксалист А. Франс, размышляя над особенностями работы исторического романиста. Мысль его такова: писателю, романисту историческому, надо не только в совершенстве изучить материал истории, знать решительно все «по предмету», но и, главное, «успеть это забыть». Вся соль в этом: «успеть забыть». Это значит изменить «масштаб» изображения и повествования, выразить прошлое в новых «энергетических единицах», в измерениях нового времени, ответить тайной, скрытой потребности новых поколений. Это значит талантом завоевать право сбросить с себя иные вчерашние «табу», завоевать право на особую укрупненность ткани произведения.

Лев Толстой сумел написать войну 1812 года так достоверно не только потому, что прошел Кавказ и Крымскую войну, прилежно штудировал документы, бумаги, воспоминания участников Отечественной войны 1812 года, но и потому еще, что сбросил с себя обязанности историка-педанта, дотошного бытописателя войны, позволил себе многое «забыть». И как же против него ополчились еще живые тогда воины 1812 года, для которых время, увы, остановилось.

Л. Славин очень точно заметил однажды, говоря о редакторе одной фронтовой газеты, в котором он находил предельное бесстрашие: «Разумеется, я не хочу приравнивать труд военного корреспондента к подвигу солдата. Правда, случалось, что и корреспонденты ходили в атаку. Да, но только — случалось».
Между этим — «случалось» и постоянной, железной необходимостью идти в атаку, подниматься с земли и снова идти, идти сегодня, завтра и потом, пока тебя не подберут на поле боя, — огромная разница, в известном смысле — бездна. И как это отчетливо, сильно, неотменимо сказывается на писаниях тех, кто решился в форме художественной рассказать о войне.

Хотя я и был ранен под Харьковом в 41-м и пролежал с простреленной грудью в госпитале в Тбилиси, — я всегда помнил о том, что не сражался, всегда остро ощущал внутри себя нехватку таких областей душевного знания и опыта, таких жизненных переживаний, которых ничем не заменить. Мои дороги с театром Юго-Западного, а после Сталинградского фронтов и корреспондента фронтовой газеты «Красная Армия» — это дороги, так сказать, по обочинам фронта и на самом фронте — в полку, в батальоне — в часы или дни затишья, отдыха от боя, передышки. Сила и всеохватность войны, однако, в том, что в ее действующий «котел», в ее ураганные вихри, в близкие и дальние сотрясения земли попадает многое такое — драматическое и трагическое, что само по себе есть второе существование войны, другие бои, без которых не устоять и фронту. Это существование войны я знал, с болью наблюдал, проникался им и, рискуя, решался писать об этом.

Так родилась пьеса, а затем и фильм «Дамский портной». Война. Немцы в Киеве. Бабий Яр. Так родилась одна из моих первых повестей «Тревожные облака» о футбольном матче в оккупированном Киеве, — повесть, не слишком глубокая, но со счастливой судьбой, переведенная на одиннадцать языков. По ней поставлен и фильм талантливым Евгением Кареловым — «Третий тайм».

Так родился роман «Млечный путь» — сам по себе, по жизни удивительный, рожденный историей сюжет. Эпический по природе, он тех «кровей», того повествовательного жанра, который более всего близок (по случайному родству!) великому творению Стейнбека — «Гроздьям гнева». И «Млечный путь» чуть было не стал фильмом. Об этой постановке мечтал, буквально бредил ею замечательный украинский режиссер Артур Войтецкий, нами был написан и сценарий. Но кино область повышенного риска. В кино всегда отыщется несколько скучных персон, которым по службе надлежит наперед знать, что «нужно народу», а что не нужно, на что зритель пойдет, а чего не станет смотреть. Спорить с ними невозможно. Может быть, все эти спутники войны, сюжеты и образы, порожденные ею, закономерное свидетельство огромности, всепокоряющей силы такого события в жизни и судьбе страны и человечества, как народная война.