16.04.2023

Елена Габор (Монюшко)

Автор:
Елена Габор (Монюшко)

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980,  ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материалы предоставлены правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова.

Реставрация фото: Татьяна Юрина.

«Всякий раз, когда я начинала рассказывать о своём детстве и юности, в компании всегда находился человек, который произносил: «Ой, как интересно!» Прежняя безграничная Российская империя, где я жила до 22-летнего возраста, представляется интересным, экзотическим миром для европейского городского жителя. Меня часто захватывало желание погрузиться в прошлое, вспомнить старые времена и выплеснуть свои воспоминания на бумагу. Но всякий раз мне приходила в голову тревожная мысль: могу ли я говорить обо всём этом откровенно? Ведь я сама — главный герой своей истории. Как писать, чтобы не приукрашивать свои ошибки? Или лучше не ворошить былое?

Но, набравшись мужества, я начинаю — как обычно и в этот раз — с истории моей семьи»

Елена Габор (Монюшко)

Со стороны матери я — швейцарка. В середине XIX века житель города Нёвшатель[1Теодоре Вис отправился в поисках счастья со своей семьёй из городишка на берегу озера в “варварскую” Россию. В то время знатные русские семьи обеспечивала гувернантками французская Швейцария, а из Риги приезжали немецкие гувернантки к менее знатным семьям. Теодоре Вис послал свою дочь — мою мать — учиться в школу Фробеля. Воспитанники в этом институте учились по всемирно известному методу Песталоцци и пользовались большим спросом. Моя мать успешно устроилась в Петербурге. Однако у неё было мало практического чутья, и она вышла замуж за бедного студента, за моего отца, который был моложе её на 7 лет.

 Елена Монюшко. Будапешт. 1927 год.

Со стороны отца ситуация сложнее, моё происхождение погружается во мглу легенд. Неизвестно даже, кем были Монюшко — были поляками или литовцами. Хотя мой отец родился в Вильнюсе и там ходил в школу, он не говорил ни по-польски, ни по-литовски. В то же время он прекрасно говорил по-немецки, даже с берлинским акцентом. Другие члены семьи горячо верили в идеалы французской революции. Во время декабристского восстания они создали тайный союз с молодыми польскими дворянами. Знаком союза являлись два перекрещивающихся меча на фоне лазурного поля. Один меч символизировал Истину, а другой — Храбрость. Они имели самостоятельный организационный устав и обряды, как у масонов. Члены союза имели удостоверения, которые передавались по наследству.

У моего отца — Владимира Платоновича — тоже было такое удостоверение, только оно потерялось в бурях Гражданской войны.

Платон Винцентович Монюшко.

Платон Винцентович, мой дедушка со стороны отца, по семейной легенде, был полковником царской армии и участвовал в русско-турецкой войне[2] в 1876 году. Был такой случай, когда он не подчинился приказу старших по званию, считая этот приказ несправедливым. Произошёл спор, и дело чуть не дошло до драки, в результате чего дедушку понизили в чине. Позже он получил свой чин обратно и умер полковником.

Мама моего отца очень рано умерла. Владимир Платонович поссорился со своим отцом-полковником, когда ему было 14 лет, и ушёл из дому. До тех пор он ходил в реальное училище. Он был очень одарённым подростком, с прекрасной памятью. Играл в шахматы, не глядя на доску. Из-за шахмат он и попал в беду, когда его поймали во время игры со своим одноклассником на школьной церковной службе, и, посчитав это кощунством, выгнали из школы. Полковник-отец отнёсся к этому очень плохо. В то время — до Октябрьской революции, — даже имея среднее образование, можно было прожить, давая частные уроки. Мой отец не мог полагаться на поддержку своего отца-полковника и давал частные уроки, и так он сдал экзамен на аттестат зрелости, а потом продолжил учёбу в университете в Петербурге. Проведя свою первую ночь на скамейке на одной из улиц, позже он смог приобрести учеников и как-то сводить концы с концами.

Я родилась в 1886 году, вскоре после смерти моей сестры. Моё первое воспоминание относится к тому времени, когда отец был ещё студентом. Он быстро научился профессии фотографа и зарабатывал деньги работой, которая сейчас называется фоторепортажем. Он запечатлевал собрания, конгрессы, здания, выставки, институты и лаборатории. В то время ещё не знали моментального снимка: при съёмке люди стояли, не двигаясь. В петербургских магазинах ещё не продавалось никаких фототоваров — ни фотопластинок, ни светочувствительной бумаги, и отец изготавливал всё сам. Так как на фотографиях запечатлевались важные моменты, он получал много заказов. Его брат иногда помогал ему. Отец часто грубо на него ругался, называя дядю Сашу (до конца жизни остававшегося фотографом[3]) болваном.

Владимир Монюшко в отрочестве.

Мои ранние воспоминания смутны и путаны. То я вижу себя на руках матери, как она поднимается со мной по лестнице и, смеясь, называет меня “телёночком”. То мы гуляем по улице, идёт плотный дождь, и я гляжу на свет ближайшего уличного фонаря. То мама зовёт меня в соседнюю комнату и показывает мне спящего брата. Или — вечер, меня будят и сажают в кресло. Вспышка — и я уже сфотографирована. (Я и сейчас храню это фото смеющейся девочки.) А вот мы обедаем с мамой в крошечном ресторане, в нём только три-четыре столика. Замечаю, что женщина за соседним столиком ест торт. Я тоже хочу торт! Требую его, но мама неумолима. Женщина с тортом хочет меня угостить — мама запрещает взять кусок. Плачу. У нас на это нет денег, объясняет мне мать.

Детское фото Елены Монюшко.

Тем временем отец был уже выпускником Политехнического института, но затем он почему-то передумал и поступил в Петербургский лесной институт. Почему? Наверно, его манила независимость такой работы. Конечно, это государственная служба, но в провинции, далеко от суматохи города. Эта работа была ему по душе, даже с учётом обязанности регулярного составления докладов.

Вскоре после того как он получил диплом, его перевели как помощника инженера-лесовода в Нижегородскую губернию.

Я вижу себя на плечах отца, продирающегося через заросшую кустарником чащу. С нами ещё несколько мужчин. Время от времени они ловят змею, поднимают, захватывая её за шею, и показывают нам. Возможно, что и истребление гадюк входило в сферу деятельности отца.

Мы жили на берегу Волги. Низкие дома, заросшие сорняками улицы, пыльные мостовые. Вот мы гуляем втроём: мама, одна женщина и я. Мать разговаривает с женщиной. Они не обращают на меня внимания, и я сержусь. Отстаю. Мама поворачивается назад, но вместо ответа я плачу, кричу. Они напрасно зовут меня, я только стою и отчаянно рыдаю. Более идиллические воспоминания остались у меня о чтении. Я сижу в кресле с высокой спинкой, около меня мама. Читаю «Красную Шапочку». Но читаю ли на самом деле? Или только повторяю текст, который слышала сто раз? Мне — четыре года, брату — два, а младшего брата ещё нет на свете.

Монюшко Владимир Платонович в молодости.

Это было почти 100 лет назад[4]! Теперь я оглядываюсь в это далёкое прошлое и вижу перед собой девочку, которая немножко старше меня. Мы играем. Перед нами коробки разного размера и разной формы, тряпка, бумага, ножницы. Мы делаем из них комнату для кукол, кровать, стол, лавочку. Фантазируем, подружка пробует вырезать людей из бумаги, — они через некоторое время приходят к нам в гости, пьют чай, а потом уходят.

Аллея на берегу реки. Река Ока, приток Волги. Вода радужная... «Нефть», — поясняет отец. Корабль проплывает мимо нас, мы мысленно качаемся на волнах. Спускаются сумерки, зажигаются белые, зелёные, красные огни на пароходах. Световые лучи дрожат на глади. Прекрасно...

Позже — ужасная сцена. Отец и мать сидят за столом. Оба кричат. Я пробую съёжиться, чтобы стать для них незаметной.

В один из дней нас с братом уводят к соседям. Нам нельзя идти домой. Когда мы уже можем вернуться, в доме пахнет ромашками. Нам говорят, что у нас родился братик. Мама лежит в кровати. Почему?

Дома — большая суета. Отец отправляется в официальную поездку, поэтому мы переезжаем в другой дом. В новой квартире — щели между половицами, оттуда можно доставать спички, пуговицы, пушинки. Там можно и прятать всякие вещи. Прекрасно провожу время. Однако в доме чувствуются зловещие признаки беды. В одну из ночей просыпаюсь от бешеных криков. Отец хочет войти в комнату, но мама не пускает его. Вижу, что что-то летит. На одежде отца сметана. Появляются чужие люди. Больше не помню ничего.

Позже мы с братьями в незнакомой квартире. Ко мне кто-то обращается, но я обиженно молчу. Хочу к маме! «Она скоро вернётся», — говорит одна женщина.

Опять меняется сцена. Память о маме начинает блекнуть. Коля, мой братик, спит в корзине. Я долго смотрю на него. Случайно делаю внезапный неловкий жест и вываливаю его из корзины. Страшный переполох. «Только бы он не стал горбатым», — говорит кто-то. Горбатым он не стал, но развивался очень медленно, не умел ходить до двух лет и не говорил до трёх лет. Позже он научился говорить, но заикался. Через некоторое время стало понятно, что он и учиться-то не сможет. Я ещё долго винила себя в этом.

Мне кажется, что отец нечасто бывал с нами. Вероятно, так и было, потому что всякий раз, когда он приходил домой, я с бурным восторгом бросалась в его объятия. Мы так хорошо могли играть вместе. Я даже не помню, чтобы у меня были настоящие игрушки. Отец сам обращался со мной, как с игрушкой, и я с удовольствием принимала на себя эту роль. Он поднимал меня, бросал вверх, и мы оба самозабвенно смеялись. Или он был лошадью, а я ехала на нём верхом и гордилась тем, что могу слезать с него около стены без посторонней помощи. Я смеялась во всё горло и тогда, когда мы играли в “переворачивание”. Я поворачивалась лицом к отцу, нагибалась, положив руки между ляжками. И тогда — гоп! — он захватывал мои руки и резким движением подхватывал меня. Когда я приходила в себя, он уже поворачивал меня, и я опять стояла к нему лицом...

Коля Монюшко.

Однако я не удовлетворялась только дружбой отца. Я искала симпатию, ободрение у других людей из моего окружения. Наверное, из-за отсутствия материнской любви была во мне такая ненасытная жажда внимания. Наша семейная трагедия привлекала к нам внимание и наших соседей. Я очень старалась расположить их к себе, пытаясь вызвать у них интерес. Был такой случай, когда я так хотела привести их в изумление, что бегала по комнате туда-сюда и била пяткой свой зад. К сожалению, старалась я напрасно, потому что они были увлечены разговором. Я была сильно разочарована.

Я любила рисовать, особенно корабли. Однажды мне пришла идея написать имена на своих игрушечных пароходах. Однако я ещё не умела писать, только читать. Я попросила одну женщину, уже не помню кого, показать, как это делается. Так я научилась писать.

Может быть, у меня было какое-то детское душевное расстройство? Я предполагаю это, потому что страдала ночным недержанием. В это время отец уладил дело, чтобы его перевели работать инженером-лесоводом на север, в район Белого моря. Наверно, он хотел больше независимости и хотел быть (как я потом узнала) подальше от матери, которую лечили в психиатрической больнице в Нижнем Новгороде. Я потом слышала, что в некоторых случаях после родов бывает такое психическое расстройство, которое чаще всего потом проходит. Я и сейчас не знаю точно, что случилось на самом деле: передо мной всегда стояла та ужасная сцена, когда сметана текла по одежде отца. А если мама всё же не была сумасшедшей? А отец злоупотребил тем, что она потеряла самообладание? Если он действовал заведомо предубеждённо, то впоследствии тоже мог серьёзно расплатиться за это. Несомненно, расстояние тоже имело большое значение — он хотел, чтобы дети забыли мать.

Впрочем, в жизни он казался мне всегда честным и самоотверженным человеком.

Архангельск... Отец взял меня с собой на “разведку”. Летом туда можно было добраться на корабле, а зимой — на санях. Подготовили меня хорошо. Надели на меня валенки и на зимнее пальто ещё одну шубу и меховую шапку и рукавицы. В такой одежде было трудно двигаться, но на холодном севере это было необходимостью.

До Архангельска, куда мы добирались на санях, было 1000 километров. В то время движение организовывалось через почтовые станции, однако здесь, в таком малонаселённом районе, станции находились очень далеко друг от друга. Станционным смотрителем обычно был состоятельный крестьянин, он ухаживал за лошадьми и повозкой, в его обязанности входило также и размещение пассажиров на ночлег. Однако это не означало, что на ночлеге полагалась кровать. Кровать считалась роскошью в то время. Мы получали охапку сена, и нам самим нужно было подготовить удобное место для сна с помощью своих простыней, подушек и одеял. Каждый русский брал с собой на дорогу постельное бельё, упакованное в отдельном мешке. Когда солому помещали в постельный мешок, в результате получалось прекрасное место для сидения в крытой повозке. На поезде купе второго класса можно было превратить в купе спального вагона. В гостиных дворах тоже был только матрац на кровати. Что касается крестьян, зимой вся семья спала на огромной печи. Вместо белья они пользовались поношенной одеждой.

Печи любили не только люди, но и тараканы. Они прятались в тёплых местах: и за семейным местом для сна, и на потолке, а когда в комнате становилось темно, они шумно бегали взад и вперёд. Клопы, блохи и вши вели себя более тактично.

Я никого не хочу обидеть. Однако об этом необходимо сказать, потому что это тоже относится к картине русской деревни прошлого века. Между прочим, до изобретения современных инсектицидов от паразитов не могли защититься и в так называемых цивилизованных странах. Я видела кучу паразитов и в Париже, и в Будапеште. На севере перед рождеством бывает большое похолодание, и оно может помочь покончить с тараканами. Если в эту пору дверь и окна дома открыты настежь, это точно означает, что истребляют тараканов. К сожалению, результата, как правило, не удаётся достичь надолго.

Почтовые станции всегда охотно принимали гостей. Чаевые за обслуживание каждый платил, сколько хотел. Впрочем, станционные смотрители умели хорошо считать. Если кто-то мнил себя господином, то и не должен был скупиться — платить нужно было столько, сколько подразумевал чин.

Эти комнаты в гостиных дворах были моими первыми в жизни картинными галереями. В красном углу горела лампада перед иконой, а вокруг неё были другие изображения святых в два ряда на бревенчатой стене. Масляные оттиски были размещены по иерархии: под иконой были портреты царя и его семьи, а затем — библейские сцены и иллюстрации поучительных историй. Ниже всех картин были иллюстрации народных песен и их тексты.

Зимняя дорога. Автор фото: В.П. Монюшко.

Я уже не помню саму дорогу. Помню только, что мы ехали по глянцевому серому пути среди белых снегов, а вдоль дороги были высокие сосны. Меня закутали в меховое одеяло, я даже двигаться не могла, и так проспала почти всю дорогу. Однако мерещится такая картина, будто я выхожу и ступаю по снегу. Отец суетится около меня, и я делаю своё дело. «Видишь, — обращается он ко мне, показывая на еловую ветку, где на иглах хвои видна белая полоса, — это не обыкновенная сосна, это пихта».

Я не могу восполнить все пробелы моей памяти, но я точно помню тот момент, когда мы приехали к Белому морю. Солнце закатывается, и лучи блестят на водорослях и ракушках, я стою, очарованная увиденным. «Их принесло сюда море», — говорит папа. Вот я внезапно чувствую дыхание весны. Ещё ничего не зеленеет. Чувствую резкий запах. Потом узнала, что это такое: запах оттаивающих человеческих и звериных испражнений. Помню, как какая-то газета с рисунками попадает в мои руки — «ищи ошибки!» На одной странице можно видеть человека, который рубит топором под собой дерево, а на другой — быстро бегущего одноногого парня и т. п.

В это время я начала интересоваться другим полом. Моим избранником стал один из подчинённых моего отца. Всякий раз, когда он приходил на чаепитие, я пыталась вызвать его интерес и прятала бумажные шарики ему за воротник.

Следующий случай, как это потом выяснилось, произошёл в Онеге, маленьком городке на берегу Белого моря. Папа уехал, и за мной следит весёлая коренастая крестьянка Аня. На кухне собрались мужчины и женщины, пьют чай и водку. Я смотрю на них с печи. Они громко смеются, и мне кажется, что делают пикантные, шаловливые замечания. Потом Аня переводит меня в другую комнату, где мои игрушки, кубики и самодельная тряпичная кукла. И мои книги. Одну из них я много раз читала и знаю наизусть историю о пчеле, которая героически нападает на врагов улья и умирает с восклицанием: «Один за всех и все за одного!» Я скучаю по папе. К нам часто заходят крестьянки и “дамы”. Они жалеют меня, качают головой и ругают папу. Почему — не знаю.

В один прекрасный день папа заявляется с моим средним братом Дмитрием, и я уже не одна. Приближается Пасха, уже наступила страстная неделя. Так как у нас в доме нет хозяйки, приготовления состоят только из раскрашивания яйц: красные — отваром красной бумаги, а жёлтые — шелухой лука. В это время я часто и с энтузиазмом хожу в церковь под одобрение «дам». Они рассказывают мне о трагедии Христа, о том, как его убили злые евреи. Смотрю на его тело в церкви, выставленное на всеобщее обозрение, и после небольшого размышления решаю, что он был таким же плоским, как картина. Участвую в пасхальном крестном ходе, плачу, я глубоко тронута. Ещё больше возбуждает моё любопытство история о злом богатее и история о Лазаре. Начинаю понимать мораль, разницу между злом и добром. К сожалению, ещё много времени пройдёт, пока я пойму, что это сильное упрощение — делить мир на зло и добро.

Ещё несколько обрывков памяти. Мы бродим с Дмитрием, то есть Митей, по лесу, который начинается за нашим домом и взбирается на склоны холма. Много черники, наши лица и руки испачканы в ней. За нами строго не следят, мы дикари и наслаждаемся тем, что никто не хочет нас воспитывать. Однако есть и другая сторона свободы. Начинается гроза. Молния, гром, проливной дождь. А где Митя? Ищу его, бегаю по церковной площади, дождь ударяет в лицо, я шатаюсь от порывов ветра. Я потеряла братика! Позже, к счастью, он отыскался. Однажды мне показалось, что Митя — грязнуля. Наверное, он и был грязнулей. На нас никто особенного внимания не обращал: умываемся ли мы или нет, правда, нас каждую субботу водили в баню.

В то время отец часто брал меня с собой в лес, и я быстро полюбила быть среди деревьев. Если он оставлял меня дома, мне приходилось слушать сплетничающих женщин, которые упоминали папу всё время в связи с городским клубом и какой-то женщиной. Один раз мне удалось проскользнуть в клуб, когда там никого не было. На самом деле там оказался только один зал, где я внезапно поскользнулась на полированном паркете и упала от неожиданности — ведь в своей жизни я ещё такого никогда не видела. Там же я обнаружила бильярдный стол и с большим удовольствием начала катать шары.

Юлия Михайловна Петряевская.

Ещё помню — лето, полумрак. Ритмический удар весла, вода идёт кругами, качаемся с отцом на лодке в море. «Посмотрите на ближайший остров, — говорит он, — он называется Кий–остров[5

И одна дама с нами. Кто? Не знаю. Тогда меня это ещё не интересовало...

Паровой катер был небольшим. Мы занимаем одну каюту. Нас уже шестеро: отец, я, Митя, Николай, младший брат, Аня, которая опекает Николая, и одна женщина. Дама. Отец сказал, что с этого времени она будет жить с нами, и мы должны слушаться её. Она сейчас спит на лавочке. Я смотрю на неё. Она привлекательна. Чёрные кудри вьются на её виске. Мне нравятся её кудри, я рада, что могу видеть её каждый день. Её зовут Юлия Михайловна. Сначала мы плывём по Двине, а потом продолжаем путь на санях.

И опять, как и шесть лет назад, перед нами лесная дорожка. Разница только в том, что сейчас мы едем на двух санях. На одних санях Аня и два ребёнка, а на других — отец, Юлия Михайловна и я. Начало зимы, но в деревнях дома уже наполовину засыпаны снегом. Я закутана в мех, топчусь перед лестницей, ведущей к номерам второго этажа гостиного двора, и отчаянно ору во всё горло. Мой статус хотят понизить, перевести на «детские» сани, потому что отцу неудобно из-за меня. Позор!

—Нет! Не хочу переходить к детям!

— Хорошо, тогда ты останешься здесь. В любом случае мы едем дальше.

Я стояла как вкопанная! Они оставляют меня здесь! Но, в конце концов, они взяли меня с собой. Струсив, перебираюсь к детям. Лопаясь от злости, смотрю на покрытые снегом деревья. Отец сжалился надо мной и разрешил ехать с ними. Не помню, чтобы я была хоть раз ревнивой. С первого момента относилась к Юлии как к матери.

Дети: Митя и Коля Монюшко.

Новый длинный отрезок пути, новые гостиные номера для многоуважаемой публики. Мы проехали пятьсот километров и видели по пути только один город, и там живёт только тысяча жителей.

Веркола, 118 лет спустя. Август 2011 года.

Наша цель — Веркола[6], маленькая деревня на берегу Пинеги, притоке Двины. Триста душ. Школа, церковь, лавка. Учитель, священник, лавочник, полицейский, повитуха — это местная интеллигенция. Отец как государственный ревизор местных лесов является царьком. Государственные дома и хозяйственные постройки для инженеров-лесоводов строились по типовому плaну во всей России и были одинаковыми. Шесть комнат ожидало нас. Они были пустыми.

 Комната снова пуста. Дом лесничего. Веркола, август 2011 года.

В самом начале устраиваемся на ночь так же, как и раньше, — в гостиных дворах.

Скоро начинает пахнуть смолистыми сосновыми стружками, и становятся слышны звуки молотка и пилы. Забавно было наблюдать, как из досок рождается наша мебель — столы, стулья, полки. Так как у нас пока не было шкафа, мы вешали одежду на гвоздь и покрывали её простынями. Бельё мы оставляли в дорожной сумке. Вскоре привезли железные кровати и вместе с ними — два ящика, заполненных всякими вещами. У нас на самом деле уже было всё, что нужно, и больше не надо было сыпать сено на пол — мы делали из него симпатичные подушки. После того как мы таким образом устроились, разделили комнаты: одну комнату — в мезонине — получили Николай и Аня, другую — Юлия и я, а третью — отец и Митя. Семья собиралась по вечерам в столовой, обставленной деревянным столом, стульями и полками, где хранили посуду. Кроме этих помещений у нас была ещё гимнастическая комната, которую плотник (он изготовлял нашу мебель) оборудовал кольцами, канатами и двумя трапециями. Позже на стенах были повешены карта Мира и другие карты. Как же много я «путешествовала» с отцом, когда мне было восемь или десять лет! Мы «объехали» Америку с Дарвином на корабле “Бигль”. Мы провожали Нансена и Норденшельда в ледяную пустыню к Северному полюсу. Другие книги переносили нас в Азию и Африку.

Дом Барина - дом лесного ведомства, конец XIX в. Веркола, август 2011 г.

Отец не любил канцелярскую работу, он стремился всей душой в далёкие края, где он мог бы быть более свободным и содействовать распространению культуры и цивилизации. Он считал, что лучше всего его желание сможет осуществиться в Сибири: строительство транссибирской железной дороги сулило предприимчивым людям огромные возможности. И мы часто изучали карту, чтобы узнать, как добраться до далёких стран. Кто знает, может быть, поэтому и сейчас меня так привлекают далёкие страны?

Наша захолустная деревня ещё жила жизнью XVII-XVIII веков. Предки её жителей были беглыми крепостными крестьянами и старообрядцами, спасавшимися от гнева православной церкви. Они бежали сюда по бездорожью, по непроходимым лесам. Я провела в Верколе три года — три года в краю, куда не проник не то что двадцатый, но и девятнадцатый век, и эти три года оставили глубокий след в моей душе.

Почти все необходимые вещи крестьяне готовили сами. Дом, пища, одежда — все было сделано руками местных жителей. Из внешнего мира завозились только некоторые инструменты. Я наблюдала широкие жесты сеятелей, видела, как жнут серпом, как молотят молотилкой. Лён распускал голубые, напоминавшие детские глазки цветы. Собирали его осенью, замачивали в речке и пряли длинными зимними вечерами при лучине, которая, кстати, экономила свечи.

У меня на глазах рождалось всё, что было необходимо в повседневной жизни. Я и сама пробовала делать всякие вещи, впрочем, тогда ещё без успеха. И сейчас виден рубец на моей руке, которую я повредила, когда мы резали серпом рожь. Такое окружение способствовало появлению во мне безграничного уважения к результатам труда. Старая няня, Аксинья, учила меня держать ладонь под подбородком, когда ем хлеб, чтобы ни одна крошка не упала на пол, потому что это грех перед Богом. И сейчас, видя расточительство, я чувствую отвращение. Нет, я не скупая, не мелочная, однако выброшенный хлеб, выброшенные вещи, которыми можно было бы ещё пользоваться, — всё это причиняет мне физическую боль.

В гимнастической комнате  (слева направо): няня, Коля (на лестнице), Ю.М. Петряевская, Лена и Митя. Веркола.

С того времени, как Юлия начала заниматься воспитанием детей и вступила в права хозяйки дома, наша жизнь стала более упорядоченной. Отцу нужен был кто-то, ведь ему тогда было только 28 лет, а двадцатидвухлетняя Юлия была привлекательной и образованной. И тогда произошло событие, подготовленное сложившимися обстоятельствами. Много раз, когда я бывала в полусне, отец входил в комнату, где мы жили вместе с Юлией, и подолгу разговаривал с ней. Я понапрасну повторяла: “Уходи отсюда, папа, мне хочется спать”. Однако он не выходил и даже сердился на меня. А потом в один прекрасный день Юлия переехала в комнату отца.

В это время мной завладела страсть к чтению. Я получала каждую неделю детский журнал “Жужу”. Взрослые получали “Ниву”. Когда я прочитывала “Жужу”, тайком читала и “Ниву”. Под влиянием журнала я стала на какое-то время ярой монархисткой. Александр III скончался в одну из зим 1893-94 годов[7] в своей крымской резиденции. Его тело перевезли в Санкт-Петербург по железной дороге и похоронили рядом с другими Романовыми в Петропавловской крепости. “Нива” давала подробное описание этого мрачного путешествия, как народ в скорби прощался с любимым монархом. Я была глубоко потрясена, когда читала о неописуемом отчаянии народа, и стала страстной поклонницей царизма. Дело дошло до того, что я даже предалась фантазиям о том, как императорская семья переезжает в построенный на ближайшем поле дворец, где я буду играть с князьями и княгинями.

Юлия получила письмо. Ей сообщили о том, что её мать и отец умерли от тифа в один и тот же день. Юлия не была глубоко религиозной, но она верила в божье правосудие. Она считала двойную смерть божьей карой за то, что она имеет незаконную связь с отцом. Начались стенания, валериана, компрессы. Это меня потрясло: разве это грех, что кто-то живёт с нами? Жизнь выбилась из колеи, но потом всё опять постепенно вернулось на круги своя.

«Его Высокоблагородию
Господину Лесничему 9-го Пинежского
Лесничества.

Настоятеля Веркольского Монастыря
Архимандрита Виталия

Объявление.

Имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие выдать мне лесорубочной билет на заготовку дров из Веркольской дачи по контракту 13 января 1894 года, а именно: из обхода №8 дров сырорастущих 172 куб. сажен урочище от речки Логлея и до р. Маткоя, складка у монастыря.

Сентября 1 дня 1894 года.

Настоятель Веркольского Монастыря».

Отец серьёзно относился к работе. Он оберегал леса, однако разрешал крестьянам использовать лес для удовлетворения собственных нужд. В ближайших окрестностях текла река, по ней можно было прекрасно сплавлять лес в Архангельск. Находились и нечистые на руку “крупные предприниматели”, которые крали лес для продажи. Напротив Верколы был монастырь[8]. Раньше его использовали как крепость, возможно, против шведов или англичан. Я помню, как много раз гуляла среди его стен, окружавших чудесный собор. В соборе хранили мощи Святого Пантелеймона[9]. Лики святого улыбающегося отрока продавались как иконы. Мощи оставались в целости и сохранности: их хранили в саркофаге. Утверждали, что они обладают целебной силой. Монастырь стал местом паломничества и приносил монахам значительные доходы. Возможно, это послужило тому, что душой некоторых священников овладел бес жадности: сулящие барыши огромные плоты леса сплавлялись по реке в Архангельск. Отец, который — если так можно сказать — был рьяным атеистом, с ехидной радостью готовился к огласке этих манипуляций.

Настоятель с 1888 по 1900 гг Артемиево-Веркольского монастыря, Архимандрит Виталий.

Царский чиновник, имевший даже институтский диплом, естественно, относился к благородному сословию. По правилам этикета после приезда отцу надо было бы нанести визит к настоятелю монастыря. Однако отец и не думал к нему идти. В один прекрасный день, когда уже приближалась весна, перед нашей верандой остановились сани и из них вышел сам настоятель. Его провели в гостиную, где его ожидал первый сюрприз: в комнате не было иконы. По традиции, если человек входил в чужой дом, ему нужно было креститься перед иконой. Настоятель монастыря в мгновение ока нашёл решение этой проблемы: через окна были видны купола с крестами. Чтобы перекреститься, он повернулся в ту сторону. В тот же момент любимец семьи, ручной кролик, живший в нашем доме, подскочил к служителю церкви, встал на задние лапки и стал барабанить по животу гостя. Кролик привык делать так всякий раз, когда клянчил лакомые кусочки. Мы смеялись во всё горло, однако отец остался серьёзным и быстро избавил гостя от злополучного животного.

Визит не дал никаких результатов, два сановных лица не подружились. И вскоре, когда выяснилось, что монастырь и на самом деле присваивает государственную собственность, отец предъявил обвинение в суде. Монастырь признали виновным. С этого времени отношения двух высокопоставленных лиц приобрели характер холодной войны.

 Одна из границ Веркольского лесничества. Август 2011 года.

Вокруг отца ходило много сплетен. Против него скапливались доказательства его безбожия. Во-первых, он не ходил в церковь. Он ходил туда только в качестве государственного служащего, когда проводилась служба в честь дня рождения царя или членов его семьи или в честь их патронов и просили благодати для императорской семьи. Отец и тогда опаздывал. Говорили и про то, что в нашем доме нет иконы. А кто сейчас подумает, что дьявол может быть как-то связан с баней? А тогда он оказался связан! Сатана с удовольствием пользовался баней для своих целей, особенно по субботним вечерам, когда уже все набожные христиане смыли пот и грязь за неделю, поменяли бельё и отправились на вечерню. А барин идёт в баню в это время.[10] И не носит креста на шее и даже ремня под рубахой. Ну да, он является дьяволом... Кто знает... Отец плевал на общественное мнение и пользовался каждым случаем, чтобы сделать посмешищем демонические силы. Хорошо помню историю ““латерны магики”[11], подходившую, скорее, озорному ребёнку, чем солидному семьянину. Эта примитивная конструкция доставляла нам больше удовольствия, чем сегодняшним детям телевизор. Мой отец проецировал на снег пятачок, заряженный электрическим током. Около огромной, сверкающей на снегу монеты[12] вскоре остановилась местная женщина и в ужасе стала креститься, желая изгнать дьявола из увиденного зрелища. Юлия положила конец этой игре. Таким образом, нашлось ещё одно доказательство того, что лесной ревизор снюхался с дьяволом. И однажды холодная война чуть не перешла в настоящую. Кто-то подослал парней, которые буйствовали перед нашим домом. Они кричали, бросали камни, разбили несколько окон, а потом ушли. Но это было только один раз.

Неприглядно выглядело поведение отца, когда он издевался над простыми, доверчивыми крестьянами, и поднимал на смех и меня, когда ловил на каком-то суеверии. Однажды вечером Юлия послала меня в спальню за ножницами. В комнате было темно, и поэтому мне надо было двигаться на ощупь. Я боялась темноты и, когда открывала дверь — кто знает, на всякий случай, — крестилась, чтобы изгнать прячущегося там дьявола. Я это делала неосознанно и таким образом просто защищалась от сосущего под ложечкой ощущения. Внезапно я услышала иронический голос отца: «Иди-ка сюда. Покажи, что ты делала, когда вошла в комнату?» Я чувствовала себя так, как-будто меня поймали в чём-то тайном, унизили. Однако я была упрямой и молчала.

Отец не был хорошим психологом. Он не учёл, что в моей душе, как и в душе крестьян, суеверия могут сочетаться с самыми возвышенными чувствами. Я много усвоила и из того, и из другого, не из всяких разговоров или проповедей, а из наблюдений, поступков людей, под влиянием маленьких событий. Образ Иисуса, состоявший из смеси суеверий и религиозных поверий, олицетворял для меня доброту и справедливость. Почему я полюбила Иисуса в Пинеге? Может быть, благодаря этому чувству, я восполняла отсутствие материнской любви? В общении с отцом играли важную роль уважение его авторитета и осторожность. Это ставило невидимые преграды между нами. Я любила ходить в церковь. Отец косо смотрел на это, Юлия не возражала, а Анна Степановна, повитуха, друг нашей семьи поддерживала меня. Что касается причащения, то для меня оно было строго запрещено. У православных причащающиеся получают кусок хлеба, который священник окунает в чашу с вином для всех одной и той же ложкой. В нашей округе крестьяне верили не только в то, что во время причащения спускается божья благодать, но и в то, что причащение исцеляет все болезни. Поэтому в выстраивающейся очереди к чаше собиралось много больных. Боже мой, сколько на той чаше могло быть бацилл! Конечно, отец непреклонно «саботировал» этот религиозный обряд.

Интересно, что если речь касалась сексуальных вопросов, то либеральные взгляды отца откатывались к рубежам строгой христианской морали. Это кажущееся противоречие было характерным для той эпохи. И было естественным, что в романах, написанных в ту эпоху, перед окончательной развязкой любовной сцены автор заканчивал строку тремя точками или главный герой гасил свет или свечу. Отец с глубоким пренебрежением относился к Зинаиде Гиппиус, к поэтессе, осмелившейся написать:

Желаю пылких наслаждений
В полумраке задутых свечей.[13]

Так получилось, что наша горничная зачала ребёнка от конторщика лесничества. Гневу отца не было предела. Когда молодой человек заявил, что не хочет менять ситуацию к лучшему и не хочет жениться на девушке, то, судя по крикам, отец пришёл в такое бешенство, что парень в панике сбежал и не останавливался до своей родной деревни, Пинеги. Отец чувствовал себя виноватым, даже опозоренным, что он не смог предотвратить это происшествие. Юлия держала ребёнка под крестильной водой, что означало и принятие на себя ответственности. Мы навещали мать и ребёнка в их избе, и они тоже ходили к нам. И уже после того как, мы покинули Верколу, Юлия продолжала поддерживать с ними связь.

Отец, который видел соринку в чужом глазу, не замечал бревно в своём. В жизни у него было несколько жён, в том числе Юлия. Однако когда он вступал во взаимоотношения, то на это время та женщина становилась «настоящей», единственной. Он не участвовал в сеансе одновременной игры.

Он был демократом и хотел, чтобы и его дети тоже были демократами. Он не разрешал нам отдавать приказы прислуге, за исключением тех случаев, когда ему или Юлии Михайловне надо было что-то через них передать, нам самим нужно было стелить постель и убирать наши комнаты и т. д. Однако попробуйте быть демократом в стране с феодальным укладом! «Вы из хорошей семьи, знатные, а мы только простые люди!» Сколько раз я слышала такие замечания! Различия были видны невооруженным глазом: наш дом по сравнению с крестьянскими избами был настоящим дворцом. У нас была прислуга, и средствами к жизни нас обеспечивала не земля, а государственное жалование. Кроме того, у отца была форма, которую он носил в церкви «в день царя». (Конечно, они не подозревали, что такой образ жизни и такие обычаи были для нас обязательными: так надо было вести себя каждому, кто не хотел, чтобы его поведение выглядело подозрительно, и отец сильно переживал от этого вынужденного конформизма). В то время я не задумывалась об этом. Я просто всё запоминала. Сейчас это, наверное, выглядит дико: один старый крестьянин встал передо мной на колени, коснувшись лбом земли — передо мной, перед восьмилетним ребёнком, — только затем, чтобы поблагодарить меня за какую-то жестянку. Всё это возводило невидимую стену между нами и ними, не слишком высокую, но достаточную, чтобы мы — дети — тоже были отделены от них.

Наверно, из-за приверженности своим демократическим взглядам отец записал меня в сельскую школу. Этот опыт продолжался недолго, и его нельзя было считать удачным. Я знала намного больше других учеников и относилась к школе несерьёзно. Я заскучала и стала диверсанткой. Чувство интеллектуального превосходства соединилось с осознанием собственной знатности и всё это вылилось в дерзость.

Была зима, и все старались веселиться так, как только возможно, таким образом, готовясь к скудному, сумрачному периоду поста. Перед постом люди ели-пили, пели, развлекались. С Крайнего Севера на упряжке северных оленей приехали самоеды. Они считали Верколу центром цивилизации, где они могли делать покупки: инструменты, сахар, текстиль — всё то, что они не могли приобрести ни в тайге, ни в тундре. Они рассчитывались или деньгами, или звериными шкурами, иногда костяными резными изделиями. Был случай, когда мы совершили экскурсию на упряжке северных оленей. Это было очень увлекательно, так как нам нужно было удержаться на высоких, открытых всем ветрам санях. Самоеды запрягли большерогих северных оленей друг за другом, и сани понеслись по бездорожью, в то время как их хозяева бежали рядом с ними по замерзшему снегу и криками подгоняли оленей длинными палками, которые держали в руках.
Когда в нашем дворе сооружали ледяную горку, у нас собиралась вся деревенская детвора, и мы катались с горы с громкими криками и смехом.

Я уже не помню, почему я невзлюбила одного своего одноклассника. Его звали Злобиным. Может быть, я поссорилась с ним из-за какого-то пустяка? Я решила не пускать его в наш двор. И когда он хотел войти, я пригрозила ему топором, который подвернулся мне под руку. Меня строго наказали, и этот инцидент положил конец моей школьной карьере в Верколе.

Я вернулась к обучению у Юлии. Дмитрий тоже присоединился к нам. В первой половине дня мы читали, писали, считали и пересказывали, что прочитали, своими словами. Отец помогал в арифметике, и скоро появились задачи, где встречались бассейны, наполненные таким или другим количеством воды, путешественники, проезжающие ту или иную дистанцию. Юлия учила меня шить и вязать, а отец не упускал ни одного случая, чтобы расширить наш кругозор: он знакомил нас с чудесными и таинственными силами природы. Мы узнали, что в иле стоячих вод живут головастики, которые со временем становятся уже знакомыми нам лягушками. Узнали также, что весной в ещё застывших стволах деревьев накапливается годный для питья сок, который можно собирать в тарелку, а в стволах сосен часто прячутся личинки жуков, которые медленно губят древесину, и что когда роем или копаем мотыгой землю, то часто можно встретиться с червями и личинками разных насекомых. Отец требовал от нас, чтобы, поборов своё отвращение, мы брали их в руки и изучали. Благодаря этим опытам я освободилась от так называемой «органической неприязни» к червям, жукам и мышам и научилась принимать всё так, как оно есть на самом деле.

Я любила вечера, когда, собравшись около лампы, мы слушали читающего вслух отца. Он читал красиво, и так же были красивы отрывки классической русской литературы, которые он выбирал: все были против власти, богатства, лицемерия. Это пробуждало во мне симпатию к бедным и униженным и протест по отношению к тирании. Эти истории хорошо сочетались с параболой богатого человека и бедного Лазаря. Такие моменты становились для меня праздничными.
В то же время отец подвергал цензуре читаемые мной книги. Его сильно раздражала сама мысль, что любовные настроения могут сбить меня с правильного пути. Он придумал довольно хитрую стратегию, чтобы защитить меня от Амура: внушал мне то, что я некрасива и нехороша собой. А так как и другие часто издевались надо мной и называли меня шариком, я поверила в то, что я некрасивая. Другой стратегией отца на тот момент было то, что он обожествлял Рацио: «Ум равняется красоте». Таким образом, он хотел заставить меня хорошо учиться. Был ли он прав? Я не думаю, так как во мне появилось только лишнее стеснение. Он вычеркнул целые куски из моих книг. Так, например, запретил мне читать рассказ, в котором княгиня угощала любимого черешнями из своих уст. В действительности эта история возбуждала во мне смешанные и в то же время приятные чувства, и, конечно, поэтому я перечитывала её снова и снова.

Был и другой забавный момент с книгами: еженедельник «Нива», который на короткое время сделал из меня монархиста, подарил подписчикам бесплатные приложения из ста сорока четырёх тетрадей с произведениями зарубежных классиков. Эти двенадцать дюжин сшитых сборников нужно было отдать в переплёт, однако, по мнению отца, каждый должен был быть знатоком в каком-нибудь кустарном производстве, и поэтому мы скоро получили переплётные инструменты. Дмитрий и я проводили долгие часы за тем, что разбирали и шили листы и очень полюбили это занятие. Мой дорогой отец не имел ни малейшего представления о том, что вопреки его запрету, тайком, перескакивая через страницы и многого даже не понимая, я читала произведения Доде, Жорж Санд, Мюссе, Э.Т.А. Гофмана и других авторов. Кое-что из этих произведений я помню и сейчас. В то время я уже научилась притворяться, овладела искусством казаться безупречной.

В нашем воспитании отец применял авторитет, а Юлия была кроткой и робкой. Наверно, она хотела заменить нам нашу мать, и для этого она делала всё, что могла. Несомненно, она нас любила и занималась нами как добросовестная гувернантка. Она любила и отца. Однако эта любовь, как мне сейчас кажется, была какой-то рабской любовью, она была похожа на любовь, которую женщины питают к выбранному родителями мужу, так как это является законом или обычаем. Официально они не поженились, чего и не скрывали. Отец представлял Юлию так: «Моя жена, Юлия Михайловна Петряевская». Мы знали, что она не наша мама, и обращались к ней по имени и отчеству, принимая ситуацию такой, как она есть. Я была привязана к Юлии, однако в этой преданности не было восторга. Может быть, дело было в том, что я нуждалась в материнских ласках? Не знаю, у нас в доме не было принято ласкать друг друга.

Я рассказываю историю не в хронологическом порядке, ведь прошло так много времени и у меня не всегда получается аккуратно восстановить последовательность событий. Я рассказываю сейчас о времени, проведенном в Верколе, где я жила, когда мне было между семью и десятью годами.

У Юлии начались боли в животе. А потом у неё появилась и температура. Врач? Врач жил в 200-250 верстах от нашего дома, это два-три дня в оба конца. Отец, не колеблясь, отправился в путь. Пока Юлия лежала в кровати, Анна Степановна, повитуха, стала заниматься хозяйством. Она хорошо разбиралась в акушерстве, однако не умела ставить диагнозы. По её предположению, сердце Юлии грыз червь. «Врач может помочь, — заявила она, — однако нужно просить и Божьего благословения».

На роль просящего божьего благословения самым подходящим кандидатом посчитали меня. Уже начался Великий Пост, был как раз тот период, когда в церквах службы являются самыми торжественными и настроение царит самое благочестивое. Сходить в монастырь казалось самой подходящей идеей. В отсутствие отца передо мной была открыта «зелёная улица».

Веркольский монастырь. Конец XIX века.

Речь шла о том, что мне нужно не только молиться, но и, когда вхожу в церковь, просить ведущего службу батюшку отдельно помолиться за выздоровление Юлии, а потом забрать с собой хлеб[14], который раздавали во время богослужения, чтобы он помог больной. От этого украшенного изображением святого хлеба священник отламывает куски, которые «превращаются» в тело Иисуса Христа. Те верующие, которые хотят, чтобы была сказана отдельная молитва за здоровье или духовное спасение какого-то родственника, у входа в церковь отдают вместе с пожертвованием на хлеб записочку, где написана их просьба. Когда они выходят из церкви, то вместе с исцеляющим хлебом находят текст молитвы.

Вид на Артемиево-Веркольский монастырь от дома и могилы писателя Ф. Абрамова. Веркола, август 2011 года.

Март, северный край. Я ухожу из дому одна. Ещё только рассветает, хотя был уже и восьмичасовой колокольный звон. Тропинка ведёт по снежному полю к реке. Во время ледохода эта территория под водой, а затем уходящая в своё русло река оставляет там плодородный ил. А потом под влиянием солнца появляются зелёные побеги. В это время деревенские дети так же, как и я, ищут корни со сладким соком. Сколько витаминов! А потом растения начинают расти, и растут с невероятной скоростью и распускают почки. Я почти что исчезаю среди них, когда собираю их. Но сейчас здесь зима. Всё мёртво под белым покрывалом. Не видно, где река и где поле. И всё же! На реке ледяные глыбы, а на поле их нет. Весной во время ледохода плавающие льдины скапливаются: они или образуют преграды, или распределяются по поверхности воды. Солнце уже высоко, когда, спотыкаясь, я дохожу до ведущей к реке тропинке. Дует ветер, и мне холодно. Унылая, сажусь на льдину. Жду неизвестно чего. Мне везёт! На тропинке появляется тянущий сани крестьянин. Он удивлён и задаёт мне вопросы. Я рассказываю ему, как я сюда попала и почему я здесь. Добрый человек ведёт меня к дому вблизи монастыря. Там проживает несколько женщин, их занятие — печь уже упомянутый мною ритуальный хлеб. Крестьянин рассказывает им всё от моего имени. Женщины удивляются, причитают. Угощают меня горячим чаем.

— Нет, нет — нельзя перед службой!

Это потому, что тогда не сбудется то, за что я молюсь. Меня ведут в церковь. Покупаю свечу и кладу свою записочку и деньги. Зажигаю свечу перед иконой Богоматери «Всех скорбящих радость», стою на коленях во время службы, бормочу там и сям подсмотренные молитвы, присовокупляя свои. Позже я слышала, что монахи не переставали любоваться моим усердием. Возможно, они чувствовали, что таким образом я могу хорошо «отомстить» неверующему отцу. 

Храмы Артемиево-Веркольского монастыря. Август 2011 года.

Хорошо закутанную, меня отвезли домой на санях в упряжке с лошадью. Пока я ехала, я прижимала к себе освященный хлеб, который поможет Юлии выздороветь. В доме я столкнулась с суматохой и спешкой.

Оказалось, что отец уже вернулся вместе с врачом. Он поинтересовался, где я, и получил только уклончивые ответы. Будучи занят Юлией, предписаниями врача и необходимыми распоряжениями, он не проявил должной настойчивости в расспросах. У Юлии оказался аппендицит. Лечение? Йодная настойка на живот и, конечно, мой освященный хлеб. И это всё. Четыреста-пятьсот километров, чтобы получить такой ответ! Вопреки всему этому Юлия выздоровела и никогда уже больше ни на что подобное не жаловалась.

Нашлись у меня и другие проблемы. Я жила среди сектантов, для которых разделение по понятиям «чистый» и «нечистый» было жизненно значимым. А я знала наверняка, что, если кто-то хочет быть врачом, то ему нужно учиться анатомии и вскрывать трупы. Однако труп нечистый, нечист и врач, касающийся его. Что же мне делать? Я не осмелилась не подать руки врачу. Однако сразу после того, как он сжал мою руку, я убежала и хорошо намылила её. Я ещё долго прибегала к понятиям «чистого» и «нечистого», может быть, до своего десяти-двенадцатилетнего возраста.

Эта боязнь касалась также и евреев. На севере не было евреев, и я могла проверить своё суеверие только потом, когда мы уехали из Сибири. Откуда мог взяться такой предрассудок? Точно не от семьи, это мне привили те образованные или совсем неграмотные люди, для которых евреи были козлами отпущения.

Как раз тогда, когда мы жили в Верколе, шёл судебный процесс по делу Дрейфуса. Либеральная газета «Русские ведомости» давала подробное описание этого процесса. Это было возможным только потому, что цензура вовремя не заметила диверсионных моментов элементов наполнявших это дело. Русская интеллигенция реагировала с возмущением и симпатией: ненавидела преследователей и сочувствовала преследуемым. Отец думал и чувствовал таким же образом. Он часто спорил с Юлией о процессе Дрейфуса. Я прислушивалась, мало что понимала из этих споров, но считала, что отец стоит на правильной точке зрения.

С того времени прошло восемьдесят лет, и мне сейчас кажется, что моя юность, период, проведённый в Верколе, был несравнимо богаче впечатлениями и намного счастливее, чем детство сегодняшних детей. Какой ещё ребёнок может жить сегодня так свободно, близко к природе, как мы жили тогда?

Лес начинался сразу за нашим домом. Иногда снег замерзал и становился таким твёрдым, что мы ходили по нему, как по паркету. Среди сосен царила торжественная тишина, только с вершин слышался какой-то звук, похожий на органную музыку. Спала флора. Спали медведи, спали хомяки. Однако белки прыгали с дерева на дерево. У подножия деревьев шишки показывали, что над ними находится гнездо белки. Белка не уходит далеко от своего гнезда. Днём изредка показывались лисы, косули, олени, зайчики. И ещё реже волки. Однако мы хорошо различали их следы. Рябчики и куропатки не прятались и тетерева тоже, — их голоса можно было легко узнать. Серые рябчики и белые куропатки становились лёгкой добычей, попадая в петли. Маленькие, замёрзшие, как твёрдый камень, трупики птиц укладывали друг на друга в сани, которые тащились вереницей в большие города, где за дичь дорого брали, потому что гурманы очень любили нежное мясо с запахом сосновой смолы...

Радуга над Пинегой. Лето 2011 года.

В нашей деревне тоже были гурманы. Но их сезон начинался весной, когда таял снег. И представить трудно, сколько вкусных корней скрывает земля! Только нужно знать, где их искать. Я часто присоединялась к деревенским детям и с большим удовольствием хрустела корнями и сочными клубнями. Потом следовали зелёные побеги. Вы знаете вкус нежных побегов малиновых кустов? Попробуйте! Только не забудьте содрать с них шершавую кожуру!

Но вот снова наступает лето, и мы в приподнятом настроении ходим по лесу. Какое это удовольствие — находить ягоды земляники на лужайке у старых стволов деревьев. А потом зреет смородина: эти красные грозди так и просятся в украшение стола. В мокрых тенистых уголках, если приподнять ветки, можно обнаружить ароматную чёрную смородину и малину. И конечно же, здесь черника! Чёрные, со слегка терпким вкусом ягоды, их даже не надо искать, они достаются нам в угощение. В лесу полным-полно неприметных, но вкусных ягод; все они — источники здоровья. Это богатство является божьим даром, их только надлежит сорвать. Чувства, сопровождающие сбор ягод, похожи на страсть, сопутствующую охоте. В самом начале нужно обнаружить подходящее место, где можно ожидать богатого урожая. Во время сбора мы забываем даже про еду и нам совсем не скучно. Потому что сбор урожая — это и соревнование: кто сможет быстрее наполнить корзину.

А на следующий день — домашнее консервирование ягод. Этот день всегда был праздником для всей семьи, не исключая и отца. Впечатления предыдущего дня ещё так живы, что мы всё ещё видим перед собой места, где нашли большую «добычу», и всё это смешивается с поднимающимися из кастрюль прекрасными запахами и ароматом варенья.

Осенью появляются грибы — сокровища северных народов. Мы ходим по лесу с корзинками в руках, не сводя глаз с земли. Вот царь грибов: белая подкладка шляпки, крепкий, жесткий стебель — белый гриб. Давайте посмотрим, не прячутся ли здесь другие, более скромные члены семьи! С азартом их собираем и с благоговением укладываем в корзинки. Меньший интерес проявляем к боровикам и рядовкам. Лисички, покрывающие землю жёлтыми пятнами, быстро наполняют наши корзины. Сколько пластинчатых грибов!

Из этих даров леса человек собирает зимний запас. Сушит, маринует, но чаще всего — солит их в деревянных кадках. Так делают крестьяне — и мы тоже так делаем. Это предписывают традиции, ведь торговля продовольствием была неизвестна в этом краю. В нашей округе жил только один лавочник, который одновременно исполнял и почтовые обязанности: здешняя «аристократия» могла с его помощью отправлять заказы в Архангельск. В его лавке продавалось лишь несколько изделий: соль, иголки, гвозди, некоторые разновидности ручного инструмента. И, конечно, кое-какие женские туалетные принадлежности, лента, бисер, текстиль, леденцы для детей, сладости и чай с сахаром. Сахара употребляли мало. Сахар не клали в чай, а отпивая глоток-другой, иногда надкусывали один кусок. Остаток, по правилам вежливости, клали на перевёрнутую чашку, таким образом, возвращая обратно хозяевам.

Совсем немного денег нужно было иметь в этом краю, но какие-то деньги всё-таки были нужны. На жизнь люди зарабатывали тем, что валили лес и сплавляли его в Архангельск; зимой они сопровождали грузы, а подстреленную дичь поставляли в большие города. Дети тоже могли немного подзаработать: время от времени они приносили к «знатным» миски с клубникой и малиной, за что и получали свои несколько копеек. Так же зарабатывали и 25 марта, в день Благовещения, когда по традиции на свободу выпускают птиц. Для этого накануне нужно было изловить бедных пернатых, чтобы затем, 25-го, придя на кухню «знатных людей» произвести обмен и спрятать в тряпицу свои заработанные копейки. Барские дети, разинув рты, смотрели на то, как уносятся вдаль выпущенные на свободу малиновки и синицы. Некоторые из птиц могли только прыгать, они не могли взлететь, потому что, поймав их накануне, с ними обходились грубо. Это довольно омрачало весенний праздничный обычай.

В начале лета дети поймали в норе зайчиков и принесли их нам. Их набралось около десятка, и мы смастерили во дворе заячий дом со стеклянной крышей, в котором свободно могла расти трава. Мне поручили уход за зайчиками, но, к сожалению, я не оправдала оказанного мне доверия. В один прекрасный день, вернувшись с прогулки, мы обнаружили нашу собаку, Франтика, около клетки для зайцев. Облизываясь, он сидел на серой шерсти. Видя, что дело не поправить, я залилась горькими слезами. Я очень полюбила зайчиков — эти живые шерстяные клубки с чёрными глазками. Сверх того, отец заявил, что я не заслужила доверия. Потому что я оставила дверь открытой, допустив возможность массового убийства.

Вскоре после этого я опять встретилась со смертью. Отец, уступив просьбе навестившего нас коллеги, устроил на лесном озере охоту на диких уток. Туда отправились все домашние, не исключая и меня. В то время как мужчины рассаживались по лодкам-плоскодонкам и отплывали, женщины с детьми начали собирать на болотистом берегу сочные ягоды, грибы и великолепные, красивые, душистые цветы. Именно тогда мне и показалось, что это праздничное настроение сродни тому же чувству азарта, что и у охотников. Ружейные выстрелы свидетельствовали о том, что мужчинам сопутствует успех, и я уже готовилась к тому, как буду любоваться подстреленными птицами и тоже смогу продемонстрировать свою добычу. Однако в лодке оказалась куча длинношеих, окоченелых диких уток. Некоторые были ещё живы и дёргались. Их прекрасные, шелковые перья были покрыты кровью. Ужас! У меня пропало хорошее настроение, и полились слёзы. «Нет, нет! Не нужна охота, нельзя убивать животных!» Отец расчувствовался, увидев моё отчаяние, или, может быть, только что нашёл аргумент против охоты, которая тоже была ему не по душе, и он обещал никогда больше не ходить на охоту, и, насколько я знаю, он сдержал своё слово.

Мой братик Дмитрий был на два года моложе меня. Мы вместе обследовали чердак и подвал, который был такого же размера, как и весь дом, мы вместе влезали на деревья, вместе отправлялись в исследовательские экспедиции близ дома и даже куда подальше. Сколько мы баловались! Однажды после проливного дождя мы босиком бегали во дворе по лужам, в результате чего оба лишились пирожного. Всё же эта разница в годах — два года — была достаточно большой. Наши отношения были отравлены соперничеством и ревностью. Дмитрий завидовал мне — он думал, что меня считают более важной в семье. Я говорила с ним высокомерно — и не только из-за возраста, но я также немного и презирала его. Наши разногласия часто кончались дракой. Драка была самым веским доводом. Мы бросались друг на друга, валялись по земле, били друг друга, грызлись, кусали друг друга. Я оказала такое влияние на Дмитрия, что он говорил о себе в женском роде до семилетнего возраста. Его пробовали от этого отучить, но он настаивал, чтобы тогда я тоже говорила о себе в мужском роде.

Главным предметом нашей ревности был отец. Особенно ревновала к нему я. Если я чувствовала, что он интересуется больше Дмитрием, чем мной, или он заступался за него в спорах, то у меня возникало ощущение, будто бы Дмитрий у меня что-то украл. Однажды (не уверена, правильно ли я разглядела) мне показалось, что Дмитрий жульничает в крокете. Мы поссорились, и в пылу ссоры я в гневе бросила ракетку ему в голову. Я не ударила его, но мой брат с криками убежал прочь. И тогда вмешался наш огромный отец. Я получила самое унизительное наказание: меня побили розгами.

Вы разве не знаете, что это такое? Стаскивают с человека штаны и стегают его голый зад связкой прутьев берёзы или вербы. К тому же мне нужно было простоять в углу до того момента, пока Дмитрий не соизволит простить меня. Ещё одно унижение. Я пошла в угол с твёрдым намерением «саботировать» это наказание. Ведь у меня было и чувство собственного достоинства. В углу должна сохраняться тишина. Я собралась с духом и начала петь. И таким образом смогла хоть как-то перенести свой позор.

В личности отца сплеталось много противоречий. Его рациональный образ мышления сочетался с особой чувствительностью. Он поддерживал революционные идеи, но иногда вёл себя как закоренелый консерватор, хотел быть защитником правды, а иногда поступал заведомо несправедливо. Он восхищался наукой, внимательно следил за её достижениями и хотел, чтобы и его дети стали образованными, умными, честными людьми. Он считал, что всего можно добиться лобовой атакой, обходных путей для него не существовало.

Он хотел воспитывать нас в духе идей тогдашней русской интеллигенции. В этой системе ценностей работу нужно было уважать. В русском языке присутствует синоним к слову «работа». Слово «работа» имеет общий корень со словом «раб»[15]. Слово же «труд» имеет какой-то возвышенный оттенок. Отец воспитывал нас так, чтобы мы видели этот благородный смысл в нашем физическом труде. Он и сам был знатоком разных ремесел. В Верколе, как и в других местах, работа на огороде и в цветочном саду тоже входила в нашу учебную программу. Я и сейчас благодарна отцу за радость от того, что могу наблюдать, как в результате моего труда раскрываются цветы, зреют фрукты.

Так же мы научились у отца переплётному делу, овладели работой и с инструментами в нашей столярной мастерской. Мы вместе изготавливали мебель для тёмной комнаты, служившей фотолабораторией, — книжные полки, лавочки.

Он был страстным фотографом. В конце его жизни это давало ему средства к существованию, как и в молодости, когда он ещё был студентом. Он следил за развитием этого дела и делал опыты в цветной фотографии. После революции 1905 года мой первый муж одновременно с отцом (совершенно независимо от него) тоже работал с цветной фотографией.

Позже отец признал себя большевиком. Это меня удивило. Из всех политиков он считал для себя идеалом Жореса[16]. В 1917 году он с восторгом приветствовал Февральскую революцию и хотел участвовать в организации новой жизни. Потом он потерял интерес, и, возненавидев карьеристов и спекулянтов, самоустранился от дел и вернулся к фотографированию.

Мы любили бывать с ним в его тёмной комнате и слушать его объяснения. Если он бывал там один, мы часто слышали, как он разговаривает сам с собой или напевает русские народные песни. Всегда сохраняя обрезки фотобумаги, однажды он бросил их все в огонь. Почему? Я была поражена.

Из пепла сгоревшей фотобумаги и из остающегося при проявлении раствора он приготовил гальвано-пластический состав, от которого потерявшие цвет ложки приобрели прежний блеск, помолодели. А кость, которую он обрабатывал кислотой, превращалась в клей. И после медленного сгорания из него получалась напоминающая кружево сеть. Мы почти что почитали отца за всеведущего волшебника.

Однажды к нам прибежал лесной сторож и сообщил, что в нескольких километрах от деревни горит лес. Отец вскочил в седло и поехал на место происшествия. Мы с Юлией поехали следом на повозке. Лес был в огне. Деревенские валили деревья, чтобы преградить ему путь к распространению. Я видела сквозь дым и языки пламени, как отец отдаёт приказы. Тогда я воспринимала его, как героя, обладающего сверхъестественными силами.

По сравнению с ним Юлия была серой и скромной, доброй и робкой. Она никогда не наказывала нас. Возможно, что несколько раз Юлия советовала нас наказать, однако сама никогда не приводила приговор в исполнение. Впрочем, она часто защищала нас от неожиданного гнева отца. Юлия вовлекала меня в некоторые занятия. Так, например, по воскресеньям мы вместе готовили пирог, по субботним вечерам вместе месили для этого тесто. По воскресеньям в моём блокноте появлялись записи: «пирог получился хорошо» или «тесто недостаточно поднялось». Выпечка пирога стала моим кровным делом. В будни я откладывала полученные на десерт конфеты, чтобы более искусно украсить ещё тёплый пирог. Всё это я делала, чтобы меня похвалили.

Юлия учила меня вязать крючком кружево. Нить была толстой, а узоры — простыми. Это мне было вполне по силам, и я любила вязать: руки вяжут почти механически, мысли мимолетны, совесть спокойна и у человека такое чувство, что он чтo-то создаёт. Когда наступали тёмные северные вечера, у нас появлялась Анна Степановна, повитуха, или жена учителя со своей дочерью, которая была со мной одного возраста. Каждый раз, когда заканчивались скудные новости — здешний информационный материал, — мы безо всякой предварительной договорённости, почти автоматически сбивались в хор. Любовь к музыке рождается вместе с русским человеком. Мы не знали ни нот, ни сольфеджио, а всё-таки умели петь в несколько голосов. В гармонии звуков мы находили огромное удовольствие. Мы пели народные песни и мелодичные романсы, передающиеся из поколения в поколение.

В начале декабря мы начинали готовить рождественские украшения. Это оказывалось не так-то просто, потому что с размерами ёлки в тех местах не мелочились, и чтобы украсить огромную ёлку, нужно было много звёзд, цепочек из золотой бумаги и корзинок с леденцами. Юлия сажала нас около стола и клала на стол бумагу, клей и ножницы. Каждый работал по своим способностям, но с неизменным задором, и в этой работе мы находились в полной гармонии с Юлией.

Я очень любила её. Однако сейчас я понимаю, что мне в ней чего-то недоставало. Может быть, я хотела, чтобы она меня не только хвалила, но и ласкала? Как я уже говорила, выражения чувств не были у нас частыми. Напротив, в манерах русской интеллигенции даже супруги проявляли нежность друг к другу только тогда, когда они оставались наедине. Мы никогда не видели, чтобы отец и Юлия целовались, за исключением моментов встречи и прощания, когда отец по очереди всех целовал друг за другом. Однако мне кажется, что подсознательно все нуждались в нежности. Во всяком случае, я. Выпрашивать нежность — не выпрашивала, хотя и пыталась купить её.

Недалеко от нашего дома был овраг, где кроме цветов росла и земляника. Я с трудом спускалась по крутому берегу, чтобы собрать букет цветов или — ещё лучше — земляники. Я любила это лакомство, но не прикасалась к своей «добыче». Кстати, по ночам я иногда украдкой выскальзывала на кухню и пальцем снимала сливки с молока (один раз меня поймали и закрыли в «клетке», служившей для наказания провинившихся, то есть в чулане под лестницей).

Обычно чудесный букет цветов (и маленький — земляники) я осторожно относила тому, кому хотела, даже не притрагиваясь, — признательность и поцелуи были достойным вознаграждением за мои жертвы. Может быть, я нуждалась в материнских ласках? Или в признании? Или мной руководило только желание отличиться? До сих пор не могу понять.

Как-то отец пришёл ко мне с альбомом и отдал его, произнеся лишь: «Это посылает твоя мать». Я ничего не сказала и не спросила, наверное, потому, что поблёкший образ мамы скрылся за блестящими красками альбома «Тип-Топ», или потому, что мне вспомнилась сцена, когда сметана стекала на пальто отца? Не знаю, но он и сам не сказал мне ничего. По почте мы получали разные вещи, и в том не было ничего удивительного, что и «Тип-Топ» мы получили так же. Но мама? Про неё я уже давно ничего не слышала.

«Тип-Топ» содержал всякие рисунки и описания того, как можно из разных материалов — из бумаги, тряпок, лесных орехов и даже из картофеля — делать разные предметы: настоящий детсадовский клад. Недаром мама была ученицей Фрoбеля. Я сразу взялась за работу, и «Тип-Топ» на некоторое время стал моим верным другом.

Между тем, уже не помню, откуда я узнала, что «Тип-Топ» пришёл не по почте. Мама послала его к священнику с письмом, в котором содержалась просьба, чтобы он переправил эту посылку мне. Возможно, мама рассказывала в письме о превратностях своей судьбы, жаловалась и писала неприятные вещи про отца. Наверное, она говорила и о том, что хотела бы взять детей к себе. Может быть, она хотела добиться своей цели судебным путём и поэтому участвовала «в сговоре» со священником? Я видела только, что отец сердится и на маму, и на священника. Одно было абсолютно ясно: мама хотела взять детей к себе, а отец хотел удержать их.

И здесь последовал некрасивый поступок отца. Я уже упомянула, что в его личности было много противоречий, была и чёрная сторона, и белая, он был и великодушным, и жестоким. Он заставил меня написать маме письмо, полное оскорблений. Нет, он не диктовал. И даже не внушал непосредственно. Я сформулировала в письме те чувства, которые он заронил в мою душу. Я начала с того, что обращалась к маме по имени и отчеству, как принято обращаться к незнакомым взрослым, это могло оказаться для неё ударом. «Фанни Фёдоровна!» Так я уже с первых слов оттолкнула её от себя. Из этого следовало, что меня нельзя купить подарками, и я не хочу с ней жить.

Бедная мама! Она была такой смелой, такой по-швейцарски настойчивой. После рождения моего братика Николая и после сцены со сметаной её лечили в «психиатрическом институте», который — я так подразумеваю — был просто сумасшедшим домом. И представить ужасно, какой могла быть такая больница в конце прошлого века. Врачи установили появившееся после родов временное помешательство. А потом она хотела как-то освободиться и разнесла кафельную печь, замыслив побег из своей тюрьмы через трубу. Эта попытка ещё больше осложнила её ситуацию. Сколько времени она была в плену? Год? Или два?

Я не думаю, чтобы отца всё это особенно интересовало. Расстояние принесло забвение и уменьшило его чувство ответственности. Мама через десять лет рассказывала, что она вышла из больницы почти без одежды. Одна медсестра дала ей какие-то тряпки, чтобы она хоть что-то могла надеть. Какими были её первые шаги? Ей нужно было на что-то жить. Она искала и скоро нашла работу. Она вышивала монограммы на белье. А потом она давала уроки французского языка. Много уроков. Затем, уже чувствуя себя богатой, она записалась в музыкальную школу, на фортепьяно (в это время ей было уже около сорока, однако ранее, в Швейцарии, она играла на рояле). Школа имела хорошую репутацию, и полученный там диплом давал возможность маме стать в своём городе признанным преподавателем, обучающим игре на рояле, и освободиться от мелких бытовых проблем. Однако она всё время страдала оттого, что её дети были не с ней.

Николай.

И отец, которого я так уважала, высоко ценила, опять пошёл на сомнительный поступок. Мне было в это время около двенадцати лет. В молодости я знала только два типа людей: добрых и злых. Как может быть отец одновременно и добрым, и злым? Для меня это было мучительным противоречием. Когда мама почувствовала, что создала материальную базу, она всё сильнее и сильнее, упрямо стала требовать своих детей обратно, и отец решился отдать одного ребёнка — Николая.

Николай, как я уже упоминала, был отсталым в своём развитии ребёнком. Он всю жизнь заикался. Учился с трудом, хотя потом стал лаборантом на одном уральском металлургическом заводе. Он женился на тамошней крестьянке, и они жили в долгом и счастливом браке. Он страдал от крипторхизма, и у них не было детей, но, может быть, именно поэтому он испытывал привязанность к жене, и они жили в полной гармонии.

 Николай Монюшко и его жена.

В конце концов, отец отдал этого ребёнка маме, так как он не был доволен Николаем. Мама продержала сына у себя два-три года, она пробовала устроить, чтобы он окончил гимназию, однако Николай оказался неспособным усвоить абстрактные понятия, провалился и стал второгодником. Наконец, родители согласились, что отец будет заботиться о нём и поможет ему научиться ремеслу.

Надпись на обороте: «Христос Воскресе! Коля и Нюрчик Монюшко. Апрель 1913».

***

В один прекрасный день отец заявил, что поедет в Санкт-Петербург. Мы все были в восторге. В наших глазах Петербург был чудесным городом, где и ночью не прекращается биение жизни. «Например, — говорил отец, — человек открывает окно на ночь и постоянно слышит низкий гул. Вы знаете, что это такое? Город дышит!» «Как это замечательно!» — думали мы, привыкшие к тому, что ночью обычно все спят.

Отец поехал в столицу, чтобы ускорить своё перемещение по службе. В Верколе — слишком много снега и слишком ограничен круг занятий. Отцу здесь уже было скучно. Назад он возвратился с известием, что ему пообещали перевод в Сибирь, возможно во Владивосток. В его багаже обнаружилась куча интересных вещей: большой атлас, красочные наклейки, акварели, фейерверки и один альбом, в котором я впервые в жизни увидела дворцы и статуи. В чемодане были и книги: одна была об открытии Америки, а другая — о путешествии Дарвина на корабле «Бигль».

И мы начали путешествовать по атласу под руководством отца. Плавали» по морям, пересекали проливы, причаливали к островам по пути во Владивосток. Нам нужно было плавать по морям, потому что транссибирская железная дорога была готова только наполовину. А потом мы «присоединились» к Дарвину и «плыли» на корабле у берегов Америки. Особенно мы мечтали о странах в тропическом поясе. О, эти пальмы, банановые деревья, львы, крокодилы! В этом тропическом окружении у меня уже был один друг — Робинзон Крузо. Я получила детское издание книги с красивыми иллюстрациями и много раз перечитывала её. Каждый раз, скучая или чувствуя себя несчастной, я садилась в угол с Робинзоном и Пятницей. По-видимому, я очень часто чувствовала себя несчастной, лишенной чего-то. Почему?

Был такой случай, когда я в плохом настроении ушла из дому с мыслью, что пойду, куда глаза глядят, и буду жить в лесной хижине... В то время я как раз читала детский роман, где несколько ребят моего возраста, этакие Робинзоны, провели всю зиму в лесу. Эта история стала для меня очень заманчивой.

Я представляла, как меня ищут и не находят, потому что, исчезнув, я не оставлю после себя никаких следов. Мне казалось, что так я смогу им отомстить, что меня будут жалеть, и те, кто меня оскорбил, наконец, осознают свою вину. В то время я ещё не знала, что у Марка Твена был описан подобный случай, в котором его герой, Том Сойер, тоже умирал — в своём воображении, — чтобы отомстить своей тётке. Марк Твен тогда ещё не попал в мои руки (из собрания классиков в 144 томах), и только намного позже я стала размышлять о том, что моё воображаемое бегство напоминает мечты Тома.

Среди полученных из Санкт-Петербурга книг две были об открытии Америки: в одной — о событиях рассказывал юнга, а в другой — сам Колумб. Юнгу звали Диего Пинсон. Он был храбрым и чистосердечным, имел смелость говорить своим начальникам правду. Я влюбилась в него. Я мечтала о нём лёжа на кровати по вечерам — перед сном и по утрам — когда просыпалась. Диего стал моим любимым героем. За ним последовал один русский парень. Его звали Володей, как моего отца, потому что у Владимира — ласкательное имя Володя. Этот Володя как раз собирался сдавать экзамен на аттестат зрелости и готовился стать врачом. Конечно, он вылечит всех больных, и всё человечество станет бессмертным. Вот это да! Он был моим любимым номер два.

Однако нашёлся другой кумир, который превзошёл всех их в достижениях и приключениях, — это был сам Христофор Колумб! Если я представляла первых двух любимых в своих фантазиях, то третий должен был принимать ещё и материальную форму. Как велика детская фантазия! Скрученное одеяло символизировало великого мореплавателя. Конечно, у него не было ни головы, ни ног, однако это мне ничуть не мешало, и когда я оставалась наедине, то разговаривала с ним, обнимала и нежно прижимала его к себе. Разве мог предполагать этот великий человек, что через четыреста лет после своего открытия он будет оказывать влияние на «сексуальное развитие» одной варварской русской девочки? Каждый раз, когда кто-нибудь произносил его имя в моём присутствии, я краснела до ушей. Шло время — и воспоминания о Колумбе начали стираться, и никто так и не догадался о том, как я относилась к нему...

***

Дни, продолжавшиеся зимой только несколько часов, начали увеличиваться. Там, где солнечные лучи цеплялись за предметы, плохо проводящие тепло, снег, вместо того чтобы растаять, испарялся, и около стволов деревьев образовывались конусовидные углубления и появлялась земля. То же самое происходило и у южных стен деревянных домов. Там появились робкие всходы. Питая нежные чувства к первым былинкам, я ставила их в стакан на стол и любовалась ими. Такое восхищение флорой, вероятно, происходило оттого, что на севере зимой природа очень скупая, а летом богатая, впрочем, думаю, что и отец всячески укреплял эту мою склонность. В этом смысле я развивалась в правильном направлении. Ведь мы знаем, что любовь к природе — это и любовь к живому, пробуждающая сочувствие у людей. Жаль, что в наше время в этом возник дефицит! Я думаю, что в этом кроется одна из причин хищнического хозяйствования современного «технократического» человека.

В то время я написала такое письмо:

«Веркола, апрель 1896.17

Дорогая Надя, несколько дней у нас был мороз и я боюсь, что почки черёмухи от него пострадали».

Это были первые строки письма, которое я написала по просьбе Юлии её младшей сестре Наде. Мы решили, что она проведёт у нас лето, и это письмо было предназначено для того, чтобы заранее установить хорошие отношения между двумя девочками. Юлия посчитала такое начало письма смешным. Отец тоже улыбался. Я же не поняла, что в этом письме было не так.

Почки для меня были так важны! На севере черёмуха первой даёт весенние побеги и распускает чудесные, благоухающие цветы. В результате вмешательства Юлии мой энтузиазм пропал, и я не знала, с чего начать письмо. В конце концов, Надя так и не получила от меня ни одной строчки.

***

Из Санкт-Петербурга отца известили, что не будут перемещать его во Владивосток. Несмотря на это, летом 1896 года нам пришлось поехать в Омск по транссибирской железной дороге, готовой в то время лишь наполовину. Уведомили, что там отец получит своё новое назначение. Сообщили и о том, что новым местом службы, по всей вероятности, будет Верный (сегодняшняя Алма-Ата).

Последовали новые путешествия по атласу и чтение путевых записок открывателей новых земель. В краю, куда нам предстояло ехать, горные массивы были параллельны северным склоном Памира, «крыше мира». Верный — это край фруктов, яблок величиной с детскую голову, и это нас всех очень привлекало. Однако путешествие по суше не казалось таким интересным, как плавание в тропиках на корабле. Возможно, что виноват в этом был и Робинзон, и его приключения, которые оставили глубокий след в моей душе и не исчезли даже по сегодняшний день.

Я читала всё более жадно. С того времени, как отец привёз много книг из Санкт-Петербурга, моей привычкой стало, проснувшись, брать в руки книгу и погружаться в чтение, хотя меня уже ожидали в столовой, где успевал остыть чай, и я слышала раздражённый голос Юлии: «Давай, вставай! Да где это видано?»

Также помню, как поднималось моё одеяло, и на мою шею лилась холодная вода. Отец любил радикальные методы. Сверх того, он решил заменить мой мягкий, набитый сеном матрац войлочным, который хотя и казался толстым, но, будучи положенным на доски кровати, становился весьма твёрдым.

По мнению отца, все эти методы не только приучили бы меня, проснувшись, сразу же вставать, но и способствовали бы моему спартанскому воспитанию. Было ли это эффективным? Я не думаю. Однако подобные походы, безусловно, характеризовали человека, который в то время направлял мою жизнь. Я была ещё совсем маленькой, когда отец захотел отучить меня прислоняться к печной дверце и заставил меня дотронуться до печи, когда она была ещё очень горячей... Действительно, я с опаской стала относиться к горячей печи, но также иногда и к отцу. Я тогда немного обожглась и много плакала.

Был и другой случай, когда отец хотел отучить меня засовывать руку в дверные петли: положив туда мою руку, он сильно поранил мне палец. Его метод был вполне успешным. Однако можно ли было назвать это педагогическим методом? Мнения расходятся.

Дверца печи из дома лесника. Веркола, август 2011 года.

Мы с нетерпением ждали ледохода, а потом — того момента, когда река вернётся в своё русло. Потому что тогда начиналось речное судоходство. В самом начале мы видели только один-два корабля в неделю, которые плавали, чтобы сплавлять деревья и перевозить товары. На одном из первых кораблей должна была приехать Надя, младшая сестра Юлии. К концу мая мы уже чаще слышали свистки причаливающих кораблей. И наконец-то приехала Надя, которую, пока она была на корабле, перепоручили одной даме.

Дверца печи из дома лесника. Веркола, август 2011 года.

Мы показали ей наше «поместье» — огород, где уже появились побеги картофеля, и маленький парник, где мы выращивали капусту и огурцы. Она была ошеломлена, увидев карусель и качели. Лёд недоверия был сломан. Скоро всех нас заняло одно импровизированное развлечение. Отец воспользовался ветреной погодой и запустил змея, которого мы подготовили ещё зимой. Величественно плавал змей в голубом небе, а под ним — маленькие змеи деревенских детей, бегущие призраки. Отец, удачно маневрируя, запускал следом за божественным змеем прикреплённые к тонкому шпагату сложенные бумажки-листочки.

До лета и походов в лес было ещё далеко. Главным событием пока что считалась ловля рыбы и консервирование лосося. Когда на реках тает лёд, большое количество лосося отправляется из моря против течения, преодолевая препятствия для того, чтобы отложить икру.

Мы ловили лососей плетёными вершами — это были длинные корзины, отверстие которых нужно было располагать в воде против течения. Рыба могла только заплыть, а выплыть — уже нет. Ловили лосося также и на приманку. Снабжённые приманками рыболовные крючки нанизывали на трос на определённой дистанции друг от друга и погружали в воду. Через некоторое время нужно было только собрать добычу. Так как не хватало места, в лодку в тот раз взяли только меня и Надю. Нелегко было снимать рыбу с крючка и перекладывать её в ведро. Лосось тяжёлый, его длина — семьдесят-восемьдесят сантиметров. Пойманный, он сильно бьёт хвостом. Любопытно, что, когда я видела трепыхания приговоренных к смерти рыб, это не вызывало во мне никакого сочувствия. Слишком велика биологическая дистанция...

В нашем натуральном хозяйстве было кое-что весьма привлекательное: мы совместно и целенаправленно делали хорошо организованную работу. Торговли продовольствием в ближайшей округе не имелось, так что нам нужно было пополнять кладовку заранее составленными запасами. Мы почти ничего не покупали. Хлеб пекли дома. Конечно, в сарае стояла корова. Картофель, овощи — морковь, капуста, зелёный горошек — были из огорода, за которым все домашние ухаживали ещё с весны. Я до сих пор помню, сколько мне нужно было полоть.

Я любила шататься в огороде, иногда вытягивала из земли морковку и пробовала её. Мясника в деревне не было. Самостоятельно мы очень редко резали скотину. Мы ели дичь: птиц, зайцев. Особенно зайцев. Мало кто их ел, потому что старообрядцы могли есть мясо только некоторых животных — тех, что были с «двумя пальцами» — то есть крупный рогатый скот и овец. Лес был полон ягод и грибов. А вода давала нам рыбу. Весной ловили лосося — его консервировали, солили, коптили, мариновали. Это была большая работа, обещающая лакомые кусочки, и нам было весело... Надя тоже хлопотала с нами по хозяйству, подавая, что требовалось, дивилась мягкой маринованной розовой лососине, которой мы заполняли банки, перекладывая её лавровым листом, листьями чёрной смородины и пересыпая чёрным перцем. Затем следовал уксус, и банки закрывали пузырем, а потом относили их в холодный подвал.

После приезда Нади мой кругозор расширился. Я знала до этого только два типа бедности: бедность Лазаря из проповеди, где у денег нет никакого значения, и бедность веркольских крестьян, где деньги играли очень незначительную роль. Теперь я узнала, что есть и такой мир, где деньги являются жизненно необходимыми. В семье Юлии было семь дочерей и два сына[18]. Её отец был бедным государственным служащим и мог дать возможность детям посещать среднюю школу, лишь пожертвовав собственным благополучием. Таким образом, все девушки получили дипломы воспитательниц и смогли устроиться учительницами в деревенские школы, а мальчики — получить работу на государственной службе или в торговле. Нельзя забывать о том, что в то время ещё не было пишущих машинок и авторучек, и конторщики были столпами тогдашней бюрократии. Требовались только молодые люди, потому что в то время женщин не принимали ни на государственную службу, ни в частные фирмы. После того как Юлия и её сёстры получили диплом, они сразу же отправились в деревни обучать детей алфавиту вместе со своим единственным коллегой — священником, который преподавал закон божий и мораль. Семье были необходимы деньги, и девушки посылали домой с трудом сбережённые копейки.

Я не знала другой женской профессии. Я представляла и себя в роли деревенской учительницы, конечно же, идеальной со всех сторон.

В кругу тогдашней русской интеллигенции была распространена идея о том, что женщины тоже должны иметь профессию. Эта идея происходила из теории равенства между женщинами и мужчинами.

Не будучи искушённой в выборе, я считала уже вполне решённым делом, что тоже буду учительницей. Однако один раз отец упомянул, что существуют женщины-врачи и их работа даже более интересна и достойна уважения. «Нечистота» вскрытия трупов к этому времени мне уже вообще не приходила в голову, и я решила стать врачом. Тем более что со временем я изменила работающему над бессмертием человечества Володе и стала высоко ценить всех тех, кто просто лечит больных. Таким образом, я стала видеть себя в качестве будущего врача.

Я также узнала от Нади, что существует то, что называется «общественной жизнью». Надя считала вполне естественным ходить в гости и принимать гостей. У них в семье пусть и бедно, но с радостью принимали друзей и знакомых. Так мы решили организовать игру «в приём гостей»: из валяющихся в саду досок смастерили домик, в котором мы воображали, что принимаем гостей. Достать мебель оказалось несложно: мы использовали свои стулья и детские столы. Однако к приёму гостей была нужна и посуда. Не могло быть даже и речи о том, чтобы заполучить её. Из валяющихся во дворе фаянсовых черепков наша фантазия создавала чашки и блюдца. Что ещё нужно? Только несколько ритуальных жестов. «Хотите ещё чаю?» «Вот, возьмите сахар...» «О, большое спасибо!» «Желаете ещё молока в чай?» «Спасибо, вы так милы!»

Мы очень любили эти игры, хотя иногда наше общение переходило в драку, если, допустим, одна из нас высказывала неодобрение по поводу дурных манер другой... Скоро нашлась для нас и третья приятельница — дочка учителя. Она была аккуратно причесана, волосы по веркольской моде приглажены, прижаты к черепу. Она посвятила нас в тайну, как нужно делать такую красивую причёску, чтобы из неё не выбивалось ни одной волосинки: нужно намазать волосы чаем с сахаром. Меня лично это ничуть не интересовало, потому что в соответствии с принципами отца моя голова была острижена наголо (чтобы деревенские вши не смогли найти там убежище). Однажды, когда отец сделал замечание по поводу длинных волос Нади, Юлия категорически отказалась остричь её волосы.

В.П. Монюшко и Ю.М. Петряевская.

Между тем отец написал научную статью о местной флоре и составил травник[19]. Само собой разумеется, что мы тоже захотели заниматься ботаникой. Когда мы сопровождали отца, по пути он рассказывал нам о жизни растений. Мы наблюдали редкие и необыкновенные явления: например, такие растения, которые могут переваривать мух и кусочки мяса. Отец объяснил нам также, как попадает цветочная пыльца на рыльце и как происходит оплодотворение.

«То же самое происходит и у человека», — лаконично сообщал нам отец. Ложная стыдливость уже пускала во мне корни, и она помешала мне попросить более подробных объяснений. Когда мне уже исполнилось двенадцать, эти пробелы в моём знании стали источником одной трагикомической истории. Но об этом расскажу немножко позднее.

Надя уплыла на одном из последних кораблей. Рыжие и жёлтые листья в лесу были уже предвестниками приближающейся зимы. Отец начинал прощаться с краем, с воспоминаниями, фотографировал природу, людей и, конечно, семью. В то время делать фотографии было не так просто, как сейчас. Сначала человек должен был привести себя в порядок, а потом стоять или сидеть, не двигаясь двадцать-тридцать секунд. Один раз для фотографирования я хотела надеть длинную юбку. В то время девочки получали длинную юбку только на своё 16-летие, это означало, что они становились девушками. Почему я хотела носить длинную юбку, когда мне было только десять лет? Была ли это мания величия? Или компенсация чувства собственной неполноценности? Кто теперь скажет? Я так настаивала на этом, что, в конце концов, мою просьбу выполнили. Эта юбка до земли имела неопределённый бордово-коричневый цвет. Через семьдесят пять лет та фотография попала в мои руки. На фотографии — остриженная девчонка в длинном платье, а на её круглом лице видна минутная улыбка. В одной руке девочки — обязательный букет цветов, а в другой — крокетная ракетка. В качестве декораций — большой пень и сосны. Эта милая сцена и сейчас трогает меня.

Собранный урожай складывали в конце двора, а со всех дворов было слышно, как молотят рожь. Затем начинались «хлебные» ветра, сушившие зерно и приводившие в движение мельницы... Затем запасали на зиму дрова. А потом неожиданно у деревенских людей заканчивались дела. Они уже могли заниматься своими личными делами, например, свадьбами.

Та самая «остриженная девчонка в длинном платье».

Приготовления к свадьбам длились долго. До церковного обряда обручённых отделяли друг от друга. По обычаю они оба должны были попрощаться со свободной жизнью, жених — с приятелями, а невеста — с подругами. А потом невесту водили в баню, где по ритуалу её волосы расчёсывали и делали новую причёску: одну косу заплетали уже в две и делали на голове «венок». После этого следовали два-три дня, когда невеста оплакивала своё девичество. Она в это время принимала гостей и «плакала» с каждым посетителем.

Один раз Юлия взяла меня с собой на такую церемонию. Невеста сидела в чистой комнате, её лицо и голова были покрыты большим платком. Я подошла к ней поближе. Она потянула меня под платок и начала говорить, я не поняла что, но мне показалось — это было стихотворение. Текст, наверное, позволял вложить в него какие-то изменения, личные переживания, но невеста не пользовалась этой возможностью, потому что стихотворение было о том, как она часто к нам приходила (что не было правдой) и что эти посещения приносили ей много радости. После того как она это сказала, она выпрямилась, и когда я посмотрела на неё, то увидела, что она улыбается и на её лице нет ни одной слезинки.

Возможно, благодаря этому у отца возникла идея устроить прощальный вечер, похожий на прядильные вечера, которые мы наблюдали в избах. Деревенские парни и девушки собрались в нашей столовой, где по традиции их угощали подсолнухами, кедровыми орехами и конфетами. Хозяева дома вели себя тактично: они появлялись как можно реже. Однако у меня осталось ощущение, что приглашённые были в смущении и не могли вести себя свободно. Одним словом, вечер не заладился.

Наступила зима. То дули метели, то — когда на небе не было ни тучки, — бросая тени на снежную землю, невыносимо светило солнце. А потом, возвестив приход весны, с навеса с серебряным звоном попадали сосульки. Пасха... Троица... Мы, как обычно, украсили избы берёзовыми ветвями. Так же был украшен и корабль, куда мы сели.

Лица маленькой группы провожатых блекли всё больше и больше. Один провожал нас, чтобы попрощаться, а для другого — появление парохода в северной деревне было сенсацией. Лопасти колёс весело хлопали по воде. За нашим кораблем, подобно призракам, плыли плоты из сосновых стволов. Эти экспортные товары везли в Англию, а наш корабль тянул их до Архангельска.

Люди, стоящие на берегу, исчезли вдали.                                          

Прощай, Веркола!

22 мая 1896 года.

______________________________________

1. http://ru.wikipedia.org/wiki/Нёвшатель — здесь и далее, если не указано иное — примечания редактора.
2. Очевидно, русско-турецкая война 1877-1878
3. Дядя Саша указан в справочнике «Фотографы и фотографические ателье дореволюционной России» (http://www.rusalbom.ru/foto-atelie.html): Монюшко Александр Платонович (Санкт-Петербург, Гродненский пер., 12-47)
4. Теперь уже почти 130. Рукопись была написана в конце 70-х годов XX века.
5. http://ru.wikipedia.org/wiki/Кий_(остров)
6. Веркола на panoramio
7. 20 октября (1 ноября) 1894 г.
8. http://ru.wikipedia.org/wiki/Артемиево-Веркольский_монастырь
9. Святой Артемий Веркольский.
10. Как цитируется у Теребихина Н.М., стр. 197, (Метафизика Севера: Монография. — Архангельск: Поморский университет, 2004) «...следует указать на резкое и специально акцентируемое противопоставление бани и церкви: «Баня считается "поганой", потому что в ней нет икон, и вода в ней тоже "поганая": поэтому после бани следует обмыться чистой водой. После бани в тот же день в церковь не ходят». Б.А. Успенский отмечает: «В исторических песнях о Лжедмитрии рассказывается о том, как он отправляется в баню, в то время как люди идут в церковь; это также типичная характеристика колдовского поведения, поскольку баня на Руси воспринимается как "нечистое" место, своего рода антипод церкви — и, соответственно, колдуны могут опознаваться именно по тому, что они удаляются в баню, вместо того, чтобы идти в церковь»
11. Волшебный фонарь: http://ru.wikipedia.org/wiki/Волшебный_фонарь
12. Имеется в виду, скорее всего, увеличенная проекция монеты, отображённая на уличном снегу
13. Вольная интерпретация стихотворения (при переводе оригинал не был найден)
14. Просфора.
15. В венгерском языке то же самое в слове «робот» (прим. автора).
16. http://ru.wikipedia.org/wiki/Жорес.
17. По-видимому, всё же 1895 год.
18. Помимо самой Юлии.
19. Гербарий (прим. автора).


Материалы по теме