Источник: интернет-издание «Версия». Опубликовано: 13.08.2007 16:37. Отредактировано: 23.10.2016 22:17. Фото: "Парад на Красной площади в Москве 24 июня 1941 года". Кадр из документального фильма «Парад Победы».
Минувшим апрелем, когда смотрел по ТВ церемонию присуждения очередной кинематографической «Ники», где почётной кинематографической премии был удостоен кинооператор-документалист Семён Школьников, я не мог не вспомнить о давнем знакомстве с этим ладным, статным ветераном фронтовой кинохроники. Мне, ещё совсем молодому журналисту, довелось писать о нём в моей первой большой публикации в журнале «Искусство кино».
Тогда-то, в первый послевоенный год, именно от Семёна Школьникова я узнал о некой тайне Центральной студии документальных фильмов. Об этой тайне и сейчас мало кто знает. Тогда же мне трудно было поверить, что по директивной инструкции на киностудии тщательно изводились кадры даже с лёгким намёком на окопный быт (чего нельзя сказать об игровом кино, которое было насыщено этими яркими, драматическими деталями).
По непреложной инструкции армия редакторов приговаривала к уничтожению всё снятое фронтовыми операторами вне боев и атак. Сами же операторы были искренне убеждены, что летопись войны несказанно обеднеет, если для истории останутся только отснятые на разных фронтах стреляющие пушки, атакующие танки, бомбящие самолёты и бросающаяся в атаку пехота.
Искренне переживая уничтожение целого пласта документальных материалов, мой собеседник уже тогда говорил о необходимости восполнять этот пробел за счёт живых свидетельств участников войны или их близких о солдатских буднях военной поры.
Вот тогда-то я и надумал собирать эти рассказы.
Генералы толкали повозку
В Лиховом переулке я встречался с бывшим фронтовым оператором Абрамом Кричевским, который значительно пополнил мою коллекцию:
— Однажды я снял, как пожилой давно небритый солдат, подгоняя кнутиком свою лошадку, волокущую в гору тяжёлую повозку со снарядами, добродушно приговаривал: «Но, но! Вперёд, на Запад!»
И потому, что с этим ходким и, пожалуй, примелькавшимся лозунгом — его тогда писали на избах, машинах, танках и самолётах — невозмутимый солдат обращался к своей лошадёнке, всем на позиции стало сразу весело, и генералы, презрев чины и опасность, выбрались из окопа, чтобы подтолкнуть повозку, помочь лошадёнке.
...Через несколько дней после освобождения Киева я догонял часть, с которой должен был двигаться дальше. Была середина ноября, шёл проливной дождь, и сквозь его туманную сетку тянулись друг к другу голые ветви каштанов. По лужам исщерблённого асфальта медленно двигался пехотный батальон. Машина моя поравнялась с солдатами. Их лица, мокрые от дождя, казалось, ничего сейчас, кроме усталости, не выражали. И офицер, сам еле передвигающий ноги, нарушая, видимо, график движения батальона, отдал команду остановиться и отдохнуть. Не снимая оружия, люди опустились на землю и через несколько минут, сохраняя неудобные и странные позы, заснули.
Батальон спал на мокром от дождя асфальте, а я, взявши кинокамеру, осторожно приблизился к спящим солдатам. Я переходил от одного к другому и снимал, снимал под дождём их успокоившиеся в минутном сне лица... Лица спящих солдат, как живые, стояли передо мной, но я прекрасно понимал, что эти кадры легко могут оказаться непригодными для кинохроники, рассказывающей о наступлении.
Порядочный стакан для солдата
Эта простая история мне особенно дорога. В ней для меня нерв солдатских будней, оставшихся за кадром парадной летописи войны. Её рассказал мне один особист, встретивший Победу в Германии:
— Прочесывая по приказу начальства опустевшие немецкие дома, обитатели которых убежали на Запад, мы с товарищем зашли в один из них, неспешно переходя из комнаты в комнату. И вдруг в одной из них мы увидели пожилого нашего солдата, стоящего у горки, заставленной хрусталём и тонкой посудой. Он что-то внимательно разглядывал. Мы затихли в дверях, наблюдая за действиями солдата, в любую минуту готовые пресечь факт мародёрства. Солдат медленным движением открыл горку, осторожно выбрал тонкий стакан, не торопясь посмотрел его на просвет, тем же медленным движением закрыл горку и, думая о чём-то своём, аккуратно положил свой трофей в вещмешок. Чтобы привлечь его внимание, один из нас кашлянул. Увидев нас, солдат смущённо и как-то даже укоризненно, с горечью сказал: «Не смотрите на меня так. Я, может, за всю войну ни разу чая из порядочного стакана не пил».
Вопреки инструкции мы не стали его задерживать, его тоска по мирной жизни была нам близка. Мы тихо покинули дом.
Оказался жив и стал героем
Эту историю о своём отце, подполковнике инженерно-сапёрных войск Вениамине Абрамовиче Рувинском, мне поведала его дочь Наталья Рейн, известный переводчик с английского языка.
Подготавливая переправу через Днепр, капитан Рувинский со своими подчинёнными не спали в течение нескольких суток. Измученные и обессиленные, они буквально засыпали на ходу.
Первое, что увидел очнувшийся от сна капитан, были парящие над ним ангелочки, ласково заглядывающие ему в глаза. В светящемся молочном пространстве всё дышало покоем и тишиной. «Я умер? Не иначе как я в раю?» — подумал молодой капитан и снова забылся, теперь уже лёгким сном.
Проснувшись через два дня, он понял, что в «небесной канцелярии» он не числится, а в особняк на правом берегу Днепра его перенесли заботливые солдаты. И тут выяснилось, что и в «земной канцелярии» он не числится: по радио диктор Левитан зачитывал указ о награждении участников форсирования Днепра — «присвоить звание Героя Советского Союза капитану Рувинскому Вениамину Абрамовичу. Посмертно».
«Выживешь — посмотри на Москву моими глазами...»
На одном из первых Международных кинофестивалей в Москве, где был аккредитован как корреспондент, я близко сошёлся с французским писателем и кинорежиссёром Арманом Гатти, автором конкурсного, в известной мере автобиографического фильма «Загон» — о нацистском концлагере.
После первого просмотра я намеревался взять у него интервью. Мы вместе вышли из кинозала и присели за столик летнего кафе. Фильм, несмотря на тяжёлый сюжет, был тепло, с заметным сочувствием встречен московской публикой. И всё-таки режиссёр был чем-то удручён.
— Вас что-то беспокоит, вы чем-то расстроены? — спросил я француза.
— Сегодня после просмотра своего фильма я вдруг резко ощутил потребность исполнить данное более 20 лет назад обещание...
После долгой паузы он снова заговорил:
— Как вы, наверное, поняли, я сам был узником концлагеря. Мой номер на единицу отличался от номера русского солдата, попавшего в плен. Наши нары в бараке были рядом. Николай Мышкин, русский парень из-под Сталинграда, стал моим другом. Он поражал меня своей стойкостью и мужеством, но главное — широтой и душевностью. В лагере он никогда не падал духом, его могли неделю продержать в карцере на воде, без хлеба, но он, вернувшись в барак, лихо отплясывал казачка. Я не справлялся с лагерной нормой, и Николай, чтобы защитить меня от надсмотрщиков, выполнял мою часть работы. И однажды, когда охранник бросился на меня, Николай прикрыл меня собой. Удар лопатой пришёлся ему по голове. Умирая у меня на руках, он тихо произнёс: «Арман, я — русский, но никогда не был в Москве. Если выживешь, доберись туда, посмотри на Москву моими глазами». И вот сегодня я в Москве. Москва Николаю очень нравится...
Билеты на матч длиною в четыре года
Как точно угадал кинорежиссёр Иван Пырьев название своего последнего военного фильма «В шесть часов вечера после войны»! Удивительно, но сколько советских людей искренне были убеждены, что мирная жизнь, так неожиданно прерванная на четыре года, так же неожиданно начнётся с той же отметки: в шесть часов вечера после войны.
В воскресенье 22 июня 1941 года должно было состояться торжественное открытие стадиона «Динамо» в Киеве. Когда же после войны была назначена новая дата открытия стадиона, на это торжество пришло много киевлян с билетами четырёхлетней давности. Билеты, ставшие реликвией, были признаны администрацией действительными.
Однажды после войны к главному администратору Театра имени Вахтангова Владимиру Нежному обратился военный лётчик с просьбой пропустить его на спектакль «Фельдмаршал Кутузов»:
— 22 июня 41-го года я смотрел эту пьесу в вашем театре, но меня срочно вызвали после первого акта. Разрешите досмотреть. Вот мой билет.
Радость обоих была взаимной. Я сам тому был свидетель.
Диктор-мститель из Лихова переулка
Став сценаристом неигрового кино, я зачастил на студию, со многими там подружился, любил работать с замечательным диктором Леонидом Хмарой. Однажды после записи моего текста к фильму «Манолис Глезос – сын Эллады» Хмара обратился ко мне со словами:
— Хочу вам поведать одну историю. Я её никому не рассказывал. Вам расскажу, может быть, она вам пригодится.
Как все дикторы, Хмара был немногословен. Начитаешь за смену на плёнку километры чужого текста, не очень-то потом разговоришься. История, рассказанная мне Леонидом Хмарой, меня поразила. Вот она:
— По рождению я киевлянин, учился в Киеве в актёрской мастерской Довженко. Когда Киев сдали, подался с Довженко в Москву. В армию меня не брали по здоровью, и я пошёл наниматься на радио. Не взяли: за невозможностью использовать в качестве диктора. Шаляпина тоже не брали в хор, а Горького взяли. Пошёл на студию в Лихов переулок, стал записывать дикторские тексты к киножурналам и фильмам. Увлёкся.
Как студийный диктор, я часто смотрел трофейную хронику, когда она к нам попадала. Меня буквально душило от злости, когда я слышал одного и того же нацистского диктора. Меня раздражал его клекочущий голос: «Винница наша. Умань наша. Киев наш...»
Я всю войну вёл как бы заочную дуэль с этим, с позволения сказать, коллегой. Я дал себе слово, что, если чего-нибудь стою, я в конце войны с первыми нашими частями доберусь до Берлина, найду этого диктора, отниму у него микрофон и через его микрофон восславлю нашу победу. Так я и сделал. С первыми нашими частями, с группой документалистов, я вошёл в Берлин, добрался до Бабельсберга, где находилась студия «УФА». Нашёл своего личного врага. Но это был уже не тот самодовольный нацист с клекочущим голосом: при моём появлении голос у него сел от страха. Накануне он сдал билет нацистской партии и, видимо, думал, что я отправлю его сразу в Сибирь. Я отнял у него микрофон «Телефункен» и увёз с собой в Москву.
Уже в Москве я озвучил через этот микрофон тексты многих победных фильмов. Так что было не только знамя Победы, был и микрофон Победы.
Хороший был микрофон... Прекрасная была весна...
Когда вождь не хотел говорить
«Говорит Москва... Говорит Москва... Работают все радиостанции Советского Союза... Передаём последние известия...»
Сталин любил первого диктора Радиокомитета Юрия Борисовича Левитана и считал, что только левитановским пафосным голосом должно сообщать народу то, что вождь считал истиной в первой инстанции. Именно его голос был для Сталина государственным голосом Советского Союза, и ему он доверял и радостные, и тревожные вести. Своим тонким политическим чутьём Сталин угадал, что мощный левитановский голос способен сделать радость безмерной, а горе преходящим.
Голос Левитана был долгие годы его инструментом. Когда вождь не хотел о чём-либо говорить, он раз за разом повторял: «Левитан скажет...»
У товарища Сталина всегда идёт пар изо рта
Об этом, в общем-то, страшноватом курьёзе рассказал мне мой сосед по дому, ныне покойный детский писатель Александр Воинов.
— Будучи проездом в Москве с фронта в первый год войны, я вместе со школьным другом смотрел в кинотеатре хронику парада 7 ноября 1941 года. Речь Сталина немало удивила меня:
«Что-то здесь не так... На улице мороз, а у товарища Сталина не идёт пар изо рта. Ты заметил?» — обратился я к другу.
Друг не заметил, зато заметили другие. Когда зажёгся свет, к нам подошёл некто в штатском и довольно жёстко предложил следовать за ним.
Нас доставили в ближайшее отделение милиции. Продержав часа два в специальном помещении (то, что теперь называют «обезьянником»), нас отвели к начальству.
— Так что вы там между собой говорили о товарище Сталине? — резким, обвинительным тоном поинтересовался человек в штатском.
— Я сказал всего-навсего, что во время речи на морозе у товарища Сталина не идёт пар изо рта.
— Нам известно, что не только это. Ты ещё сказал: «Тут что-то не так». Что ты, молодой фронтовик, имел в виду? — не снижая резкого тона, продолжал свой допрос чекист.
— Ничего, кроме того, что я уже сказал: на дворе мороз, а у товарища Сталина не идёт пар изо рта.
Наступила долгая, затянувшаяся пауза. И вдруг чекист срывающимся на крик голосом отчеканил:
— Заруби себе на носу, Воинов, у товарища Сталина всегда идёт пар изо рта!
Ни Воинов, ни чекист не знали — тогда моло кто знал, — что речь Сталина на параде 7 ноября 1941 года из-за технических накладок переписывалась в кремлёвских помещениях на фоне мавзолейных декораций. А на дворе был мороз...
СМЕРШ — чтобы было страшно
В начале войны, когда учреждалась военная контрразведка, Сталин обсуждал с предполагаемым её начальником Виктором Абакумовым проблемы организации новой службы. Зашла речь о названии.
— Как мы будем называть твою будущую контору? — спросил Сталин.
Абакумов предложил несколько названий.
— Что ты всё предлагаешь малоинтересные варианты? Слушай, Абакумов, если ты, иноверец, живёшь в России, надо бы русский язык получше знать. Твои названия всё какие-то нерусские и дела в них нет. Надо так назвать, чтобы было страшно, чтобы тебя боялись. Предлагаю вариант: СМЕРШ — смерть шпионам.
Так с лёгкой руки Сталина называлась всю войну новая служба Абакумова, которую боялись и на фронте, и в тылу.
Серебряная музыка полонеза Огиньского
Узнав, что на Потсдамскую конференцию в июле 1945 года американский президент Гарри Трумэн привёз культурную программу, Сталин дал указание срочно пригласить в Берлин известных советских артистов. Среди приглашённых были пианист Эмиль Гилельс и скрипачка Галина Баринова. С первым ему ещё предстояло познакомиться, вторую он знал довольно хорошо лично.
Сталин любил музыку, особенно фортепьянную. Как только у него выдался свободный вечер, он пригласил к себе Гилельса. Позже Эмиль Григорьевич вспоминал:
— Это было в Потсдаме. Вечер только начинался, когда Сталин обратился ко мне с просьбой: «Старею, никак не могу вспомнить одно фортепьянное сочинение, оно по вашей части, это, знаете, такая серебряная музыка...» Над загадкой «серебряной музыки» мы бились весь вечер и всю ночь. Чего я только не играл — Шопена, Рахманинова, Грига, Листа. Я переиграл ему почти весь свой репертуар. Сталин внимательно слушал мою игру, но «серебряная музыка» так и не прозвучала. И только под утро, когда уже сводило пальцы и клонило ко сну, я взял первые аккорды полонеза Огинского. Сталин заметно оживился, обрадовался: «Ну, разве это не серебряная музыка? Это настоящая серебряная музыка».
Скрипачке Галине Бариновой, надо сказать, повезло меньше. Улучив момент, когда Сталин был без свиты, она обратилась к нему со словами:
— Иосиф Виссарионович, я приготовила вам сюрприз.
— Какой?
— Я разучила переложение для скрипки двух грузинских народных песен.
— Я — русский, — резко оборвал скрипачку Сталин и с необычной для него стремительностью отошёл.
«Будут больше бояться»
Сразу после Парада Победы в Кремль были приглашены все маршалы Советского Союза. Ждали Верховного главнокомандующего. О повестке дня не знали, но, возможно, догадывались. Было велено к приходу маршала Сталина выстроиться в шеренгу. Вошёл Сталин, медленно прошёл вдоль фронта застывших по стойке «смирно» маршалов и, обратившись к Жукову, на которого равнялась шеренга, сказал:
— Есть такое мнение, товарищ Жуков, что мне надо присвоить очередное звание.
— Правильное мнение, товарищ Сталин. Нам, маршалам, неудобно быть с вами в одном звании. В русской военной истории было звание генералиссимуса. Считаю необходимым вам его присвоить.
— А вы, товарищ Ерёменко, как считаете?
— Товарищ Сталин, вы должны стать генералиссимусом, — бойко отрапортовал любимец Сталина.
— Почему должен?
— Потому что вас будут больше бояться.
— Да ты и так меня боишься, Ерёменко.
Сталин ещё прохаживался вдоль маршальской шеренги, когда в зал внесли два уже пошитых варианта мундира генералиссимуса.
Обсуждение с маршалами оказалось всего лишь проформой. 27 июня 1945 года был издан указ о присвоении звания Генералиссимуса Советского Союза маршалу И.В. Сталину.