«В ТЕНИ САМОГО СЕБЯ». МОСКВА. ЛЕНИНГРАД

Источник: «В Тени самого себя» (изд. 3-е; — MELPET PRODUCTIONS MELBOURNE AUSTRALIA; 2001). На фото стоят (справа-налево): Инна Генс (киновед), Василий Катанян (режиссер), Джон Мандельберг (австралийский режиссер и продюсер), Мадлен Абоян (продюсер, Леннаучфильм), Николай Шерман (оператор, ACS); сидит за столом: Галина Дмитриевна (мать В. В. Катаняна). Фотография сделана во время визита Н. И. Шермана в Москву в 1990 году. Фото предоставлено автором. 

МОСКВА

В последний раз я приехал в Москву в августе 1979 года за получением выездной визы. Закончив дела, долго ходил по улицам, пытаясь запомнить их вид, сидел на скамейке на каком-то бульваре, прошёлся по Красной площади, а затем долго говорил по телефону, прощаясь с друзьями и знакомыми.

Их реакция была разной — кто-то сухо желал счастливого пути, кто-то искренне радовался моему освобождению из "этого болота", а кто-то, как Мила Лазарева — кинорежиссёр, дочь министра культуры Молдавии, говорила о том, что я совершаю страшную и непоправимую ошибку. Виктор Кирнарский режиссёр, с которым мы сняли фильм «Рембрандт. Офорты», говорил то же самое. Его жена — внучка Сергея Лазо — высказалась ещё резче.

Для большинства я был предателем родины и врагом народа. Помнят ли они мой прощальный звонок? Я помню.

Спустя одиннадцать лет Москва выглядела неузнаваемо запущенной — серая, грязная. Жара превратила и без того нечистый воздух в ядовитый газ. Хотелось пить, и я, по старой привычке, оглянулся вокруг в поиске автоматов с газированной водой, но их нигде не было.
На улице было много людей вся та же серая мрачная масса, которую я оставил десятилетие назад, но в отличие от того времени, масса была говорящей и говорящей довольно громко. Это были бесконечные жалобы: на Горбачёва, на евреев, на Сталина.

У входа в подземный переход у здания Центрального телеграфа на улице Горького (Тверской) сидела нищенка с протянутой рукой и просила милостыню. В двух шагах от неё какой-то лохматый человек продавал плохие чёрно-белые фотографии обнажённых девиц.

Через четверть часа я должен был встретиться с двоюродной сестрой Ирой, работавшей неподалёку в Столешниковом переулке. Купив розы в киоске напротив МХАТ, дорогие и не очень свежие, завёрнутые в грубую жёлтую бумагу, я храбро зашагал на первую встречу с моей прошлой жизнью.

Столешников переулок поразил своей мёртвостью — заколоченные окна магазинов, грязь и запустение. Знаменитая кондитерская, где я обычно покупал пастилу, была закрыта "на ремонт”, но никаких признаков ремонта видно не было. Некогда считавшийся лучшим в стране винный магазин был пуст, в витрине стояли грязные бутылки с какой-то мутной водой. Магазин «Табак», где я покупал болгарские, а иногда и западные сигареты тоже был закрыт. Такую картину я видел только в кино, в фильмах о первых послереволюционных годах. Видеть это в реальности было странно и неприятно. Одиннадцать лет назад здесь всё выглядело иначе. Я не верил своим глазам. Что случилось с некогда блиставшей чистотой Москвой,

Столешников переулок для меня всегда был связан с представлением о “хорошей жизни”, которое сразу развеялось после посещения первого западного супермаркета, но к такого рода картине я подготовлен не был. Только появление Иры вывело меня из шока. Мы обнялись и поцеловались как будто ничего не произошло, как будто не прошло 11 лет. Мы шли рука под руку по вечерней Москве, и я чувствовал, что Ира рада нашей встрече.

— Ты стала похожа на тётю Олю!

— А ты всё такой же, только седой.

Мы шли и говорили, ехали в метро и говорили, пришли в квартиру с которой столько связано, и говорили. Не помню, о чём, да это и неважно — важно то, что мы встретились, и нити, связующие наши судьбы и жизни, не оборвались.

Утром следующего дня Джон повёл меня на встречу с представителями частной кинокомпании «Новый Вавилон», помещение которой поразило нас своим декадентским убранством. Новоиспечённые предприниматели, как вести дела в кино, понимали мало, и мы чувствовали, что попросту теряем время. Атмосфера разговора постепенно накалялась. Сидевший за председательским столом худосочный юноша неопределённого возраста, неспособный ответить ни на один из поставленных нами вопросов, теряя почву под ногами, обратился ко мне:

— Ну, вы же жили в России, вы понимаете...
— Я никогда не жил в России, — ответил я.
— Как так? — недоумевал юноша.
— Я жил в Советском Союзе, из которого уехал и который к России не имеет никакого отношения.
Разговор был исчерпан, и мы сухо распрощались.

Джон был в Москве четыре раза, неплохо в ней ориентировался и чувствовал себя здесь как рыба в воде. Я же, признаться, многое забыл, и даже несколько раз спрашивал прохожих, как добраться до нужного мне места. Москва сейчас была для меня незнакомой и неприятной, серой и запущенной, раздражающей.

Где-то позади, в толпе, прозвучала английская речь; оглянувшись, я увидел группу девушек — весёлую и жизнерадостную. Подождав, пока они приблизятся, я спросил их, откуда они. Оказалось, что девушки приехали из Шотландии.

— А я из-под низа (Down Under), — с неожиданной гордостью произнёс я.

— А-а, из Австралии, сказали девушки — это у вас кенгуру по улицам бегают? Как вам здесь? Интересно?

Мне было интересно. За 11 лет произошли изменения, явно бросающиеся в глаза. Это была другая страна, с другим внешним и внутренним настроением, более распущенная и злая и мне чужая.

Ha одном из московских международных кинофестивалей Джон познакомился и подружился с Василием Васильевичем Катаняном, кинорежиссёром и сценаристом, близким к семье Владимира Маяковского и хорошо знавшим Лилю Брик. Наш следующий визит был к нему, в подмосковный Дом творчества Союза кинематографистов СССР — святая святых советской кинематографической элиты.

— Вы к кому? — спросила сурового вида вахтёрша, сидевшая у входа в давно некрашеное здание грязно-жёлтого цвета.

— К Василию Васильевичу Катаняну.

Второй этаж, направо выдавила из себя вахтёрша и захлопнула за нами дверь с таким видом, как будто это была тюремная дверь.

Василий Васильевич Катанян и его жена Инна Юльевна Генс, кинокритик, специалист по японскому кино, оказались радушными и гостеприимными хозяевами. С ними была мать Катаняна — девяностолетняя старушка, работавшая когда-то секретарём у Маяковского. Поразила скромность, если не убогость элитного жилья и трогательное отношение Василия Васильевича к своей матери, за которой он ухаживал с неподдельной нежностью. Если бы не Пикассо и Леже, висевшие на стене, то могло сложиться впечатление, что мы в гостях у людей очень бедных.

Позже, для просмотра нашего рекламного ролика, нас пригласили этажом выше в апартаменты какого-то партийного бонзы от кино, у которого был видеомагнитофон и который за всё время, что мы у него были, не произнёс ни единого слова.

Катанян написал сценарий о Лиле Брик, который Джон собирался купить, и мне предстояло переводить деловые переговоры, которые к всеобщему облегчению закончились быстро и без осложнений.

ЛЕНИНГРАД

Джон спал как убитый в купе «Красной Стрелы», мчавшей нас в Ленинград, я же долго ворочался, предавшись воспоминаниям...

Профессия кинооператора — это профессия профессионального путешественника, который в любое время дня и ночи должен быть готовым на подъём. Поезда, самолёты и вертолёты, корабли и автомобили, тракторы и лошади перевозили меня из одного конца страны в другой. Добрая часть моей сознательной жизни прошла в дороге и, особенно, между двумя главными городами этой огромной и непонятной страны.

— Ленинград-Москва, Москва-Ленинград — выстукивали колёса. Именно в поезде Москва-Ленинград я в первый раз рассказал моему близкому другу о решении уехать.

Смотря в окно на знакомый и почти неизменившийся пейзаж, я думал о превратностях судьбы, о том, как был неправ 11 лет назад, будучи уверенным, что с этой страной я простился навсегда. Я волновался в преддверии встречи с друзьями, с городом, с местом, где родился и вырос.
За окном замелькали ленинградские пригороды, серые и пыльные, мост через Лиговку, Московский вокзал. Мы приехали в Ленинград.

Игорь Войтенко поседел и посолиднел. Мы крепко обнялись.

Первый день в Питере был очень волнителен. Город производил тяжёлое впечатление – грязный и мрачный с неизменившейся толпой на улице. Казалось, что вот-вот и всё развалится, разрушится, обвалится, но всё же Ленинград выглядел лучше Москвы. Это был Санкт-Петербург с его Невским проспектом, Невой и Летним садом. Разрушить творение гениального Петра не так-то просто.

В гостинице, в журнальном киоске, за прилавком сидела миловидная Девушка с печальным лицом.

— Почему вы не улыбаетесь? — спросил я.

— Мне не хочется, — прозвучало в ответ.

Я находился в другой стране, с другими людьми. В их глазах не было света ― только озабоченность и тревога. И всё те же разговоры на улице — виноват Сталин, Ленин, коммунисты и евреи. Все, кроме нас самих.

Игорь и Наташа собрали на стол всё самое лучшее, даже мой любимый армянский коньяк, но еда не лезла в горло. Джон, почувствовав, что со мной неладно, стал рассказывать Игорю о нашем проекте, и перевод меня несколько отвлёк. Зазвонил телефон. Моя жена Таня, правильно вычислившая наше местонахождение, звонила из Мельбурна. Тут я не выдержал:

— Таня, ты не представляешь себе, что здесь делается, как это выглядит, до чего доведена эта страна...

Слёзы градом катились из глаз, но стало легче, так как я почувствовал, что мой дом там - в далёкой Австралии, и меня там очень ждут.

Сестра, которую не видел 16 лет, поначалу приняла меня настороженно, но по мере того, как худел мой чемодан, лёд быстро растопился. Инна была тронута и явно волновалась.

Приём у Тани Ливановой был великолепен и людьми, и явствами. Джон с помощью приглашённого переводчика энергично участвовал в разговоре, и было видно, что мои друзья ему нравятся.

Перед тем как прийти на студию, мы прошлись по Александро-Невской лавре, зашли в собор, затем через старое кладбище, по знакомой тропинке, прошли к студии «Леннаучфильм», с которой связаны 11 главных лет моей прежней жизни. Здесь были пережиты победы и поражения, месть и унижение, успех и зависть других. Испытывая смешанные чувства, я возвращался в оставленный дом не как блудный сын, а как свободный, независимый человек, не держащий за душой никакого зла.

Первой была встреча с неизменной Марией Эдуардовной, сидевшей при входе в бюро пропусков. Мария Эдуардовна, верно исполнявшая приказ начальства не пускать меня на студию после того, как я подал документы на выезд, бросилась мне навстречу так, как будто я был её самым близким родственником. Вручив ей коробку иностранного печенья, я переступил знакомый порог...