«В ТЕНИ САМОГО СЕБЯ». ПЕРВАЯ ШКОЛА. ТВЕРСКАЯ УЛИЦА

Источник: «В Тени самого себя» (изд. 3-е; — MELPET PRODUCTIONS MELBOURNE AUSTRALIA; 2001). Фотографии предоставлены автором. 

ПЕРВАЯ ШКОЛА

1953 году я поступил в первый класс 157-й экспериментальной средней школы при Академии педагогических наук СССР. Здание школы находилось рядом со Смольным, на улице Пролетарской Диктатуры. До революции это была женская гимназия принцессы Ольденбургской, в которой училась тётя Оля.

Школа представляла собой трёхэтажное тёмно-коричневое здание, построенное в виде буквы «П», с большими просторными классами, длинными коридорами и великолепным актовым залом, на стенах которого по правой и левой стороне висели мраморные мемориальные доски с именами учеников, окончивших школу с золотой или серебряной медалью. Школа была прекрасно оборудована и сверкала начищенным добела паркетом. Порядок и дисциплина в 157-й школе считались образцовыми. В классах всегда стояла мёртвая тишина. На переменах разрешалось прогуливаться только парами.

Директор школы известный в Ленинграде педагог Анатолий Павлович Исаев, жил в квартире при школе и следил буквально за всем.

Однажды Анатолий Павлович вошёл к нам в класс и произнёс речь о том, что его целью является вырастить из нас солдат — будущих защитников родины, затем он приказал нам повернуться к нему затылком. Того, у кого по его мнению затылок не был подстрижен по существующим тогда правилам, он тут же отправлял стричься к Исааку в парикмахерскую на «Стрелку». Если у ученика не было денег, то Анатолий Павлович давал на стрижку из своего кармана.

Валентина Алексеевна Баранова — наша учительница, только что окончила педагогическое училище и мой класс — «1-г» был первым в её жизни; 41 мальчик, из которых один Витька Тютюнов был второгодником. Как можно было остаться в первом классе на второй год, уму непостижимо...

Ребята в классе были самые разные: очень тихие, вечно голодные мальчики из находившегося неподалёку детского дома и дети смольнинской номенклатуры, жившие вокруг Смольного. Самыми противными были мальчишки, которые жили на территории Смольного монастыря, в так называемой коридорной системе. В здании бывшего Смольного монастыря после войны в монашеских кельях поселилось большое число людей. В каждой келье жила семья из 4-5 человек. Условия жизни были тяжёлыми, и это в первую очередь накладывало свой отпечаток на детей.

Помню, как двоечник и забияка Витька Пуршев обозвал меня жидом, а я влепил ему пощёчину. Он тут же побежал жаловаться, но мне ничего за это не было.

Впоследствии кельи занял аппарат Обкома ВЛКСМ и прочих партийных организаций, но в то время вокруг «колыбели русской революции» кипели страсти бытия, «определяющего сознание».

Сохранилась фотография школьного бала-маскарада 1954 года. На ней запечатлены мои одноклассники, стоящие на сцене актового зала под огромным бюстом «вождя и учителя всех времен и народов». Мать сшила мне костюм звездочёта, так как я мечтал тогда стать астрономом.

Первый класс я окончил с наградой. На торжественном вечере, посвящённом окончанию учебного года, мне вручили сказку Ершова «Конёк-Горбунок» с надписью на первой странице: «За успехи и примерное поведение...». Борису Спасскому на том же вечере вручили золотую медаль за блестящее окончание 157-й школы.

Мать всегда требовала, чтобы я ходил в школу по «полуциркулю», так мы называли часть площади перед Смольным со стороны пропилей. Путь там был длиннее, но улицу нужно было переходить только один раз. Сокращая дорогу и нарушая материнский наказ, я всегда переходил улицу дважды у «стрелки».

Со 157-й школой связано первое сильное переживание моей сознательной жизни. Однажды на большой перемене ко мне подошла Валентина Алексеевна и попросила спуститься в раздевалку, сказав, что меня там ждут. Спускаясь вниз по мраморной лестнице, я был уверен, что увижу мать, но в вестибюле стояла Инна, а рядом с ней незнакомый мужчина с палочкой в руках.

― Коля, — сказала сестра, – это твой папа.

Сердце моё забилось. Отец наклонился и поцеловал меня, затем спросил, как я учусь, как мама? Мне стало неловко. Прозвенел звонок, извещая о конце перемены, и я должен был вернуться в класс. Пожелав хорошо учиться, отец попрощался.

Голова моя кружилась. Я был переполнен чувством обиды, страха и удивления. У меня не было сомнений в том, что эта встреча состоялась без ведома матери, и я чувствовал, что ей будет неприятно об этом узнать.

По дороге домой я думал только об одном ― рассказать матери об этом визите или нет? Я должен был принять первое в жизни самостоятельное решение. До сих пор переживания семилетнего ребёнка сидят во мне так, как будто это случилось вчера.

Вечером, когда мать вернулась с работы, я всё ей рассказал. Реакция была неожиданной, вместо ожидаемой мною бури негодования она спокойно сказала:

— Ну, вот, Коля, ты познакомился со своим отцом. И добавила, что если я хочу, то могу с ним видеться, и, что, видимо, это Инна (сестра Н. Шермана. - Прим. ред.) решила меня ему показать.

― Как показать,  ― возмутился я. ― Я не кролик в зоопарке, на которого можно посмотреть и уйти!

Самой большой проблемой моего детства был отец. Мать не уставала повторять, что он подлец и негодяй, аморальный тип, укрывающийся от уплаты алиментов, рассказывала про него всякие гадости. Иногда она говорила о том, какой он талантливый музыкант, и что я должен стать дирижёром назло ему.

Безжалостно играя на моих чувствах, она превращала меня то в жертву, то в орудие мести. На маленького мальчика обрушивались страсти взрослых людей, и мне, моей нервной системе, было достаточно трудно с этим справляться.

Однажды зимой, получив тетрадь с домашними упражнениями, я обнаружил в ней большую двойку, которую Валентина Алексеевна аккуратно вывела красными чернилами. Чтобы исправить неправильно выполненную домашнюю работу, я должен был остаться в классе после уроков. Закончив исправление ошибок, я спустился в раздевалку, где увидел следующую картину: на скамейке в вестибюле лежала моя мать в сером габардиновом пальто, а вокруг неё суетился разный школьный люд во главе с бессменной гардеробщицей тётей Катей и школьной медсестрой Клавой.

Оказалось, что мать, когда я не вернулся вовремя домой, подумала, что со мной что-то случилось, и помчалась в школу. От перенапряжения или нарочно она упала в обморок.

Тогда я был очень напуган этой сценой, мне казалось, что мать умирает, меня обуял ужас. С другой стороны всё выглядело довольно неестественно, и мой страх сменился неловкостью и стыдом. Мать явно переигрывала.

Дома мне влетело по первое число. Мать часто была ко мне несправедлива, и я очень это переживал.

В конце апреля, незадолго до окончания первого класса, всем ученикам сделали укол под лопатку — прививку от полиомиелита. Через два дня я свалился с тяжелой инфекционной желтухой. Мать обвиняла школьную медсестру Клаву, которая, по eë мнению, недостаточно хорошо продезинфицировала иголки и внесла инфекцию.

Я проболел больше месяца и годовые контрольные работы делал дома. Во время болезни мне сделали анализ крови и обнаружили сильное отклонение от нормы.

C весны 1954 года я находился под постоянным наблюдением гематологов, которые никак не могли поставить диагноз моему заболеванию. Во втором классе я практически не учился и сдал экстерном всю годовую программу.

Очаковская детская больница, находившаяся неподалёку от нас, стала моим вторым домом. Когда меня положили туда в первый раз, я пытался из неё бежать. Босого, одетого в больничную пижаму, меня поймали на улице и заперли в боксовое отделение, состоявшее из маленьких палат, отделённых друг от друга стеклянными перегородками. Мучали меня ужасно. Врачи подозревали лейкемию и делали бесчисленные анализы крови, которые продолжались иногда по нескольку часов.

Только много лет спустя, в клинике крови Военно-медицинской академии в Ленинграде, известный гематолог профессор Маслов поставил диагноз моей загадочной болезни, известной в медицине под названием «болезнь Гоше».

Несмотря на то, что в больнице я проводил больше времени, чем в школе, первые четыре класса я окончил с отличием. С пятого класса в моём дневнике стали появляться четвёрки, а позже и тройки.

Я был освобождён от занятий физкультурой, но старался закалять себя сам. Зимой катался на лыжах по сугробам Калужского переулка и Таврического сада, который мы называли «Табор». Там был большой каток и, хотя я не умел кататься на коньках так же хорошо, как многие мои школьные товарищи, я часто туда ходил.

Со второго класса у нас ввели школьную форму, похожую на старую гимназическую, с фуражками и ремнями. До сих пор помню, как «кусалась» шерстяная гимнастёрка.

До 1955 года 157-я школа была мужской, девочки пришли, когда я учился в третьем классе. С приходом девочек школьная система не изменилась. На уроках стояла всё та же гробовая тишина. На переменах ходили парами. Со стен смотрели классики и полководцы. Паркетный пол ярко блестел. Перед кабинетом директора ходили на цыпочках, но за пределами школы мы давали себе волю. 

В моём классе училась дочка кинорежиссёра киностудии «Ленфильм» Николая Розанцева — Люся. Её мать была известной в Ленинграде манекенщицей. На редкость боевая девица, Люся Розанцева постоянно задирала мальчишек.

Как сейчас вижу перед собой раскрасневшуюся взлохмаченную Люську, сидящую в сугробе и отбивающуюся от нападающих на неё ребят. Мартовское солнце, красные щёки Люськи, огромный сугроб...

В самой школе драк не было — суровая дисциплина чётко соблюдалась.

Однажды, когда я учился в третьем классе, ко мне на перемене подошёл одноклассник и приятель Олег Иванов и произнёс в полголоса:

― Возьми «Родную речь» и выйдем в туалет.

В туалете Олег попросил меня выдрать из учебника цветной портрет «вождя и учителя всех времён и народов» товарища И. В. Сталина, разорвать на мелкие клочки и спустить в унитаз.

Отец Олега работал инструктором Обкома КПСС и только что вернулся из Москвы, где закончил работу ХХ съезд КПСС, на котором Н. С. Хрущёв сделал свой известный доклад, изобличающий культ личности Сталина. Изображения «вождя и учителя» стали повсеместно снимать со стен, вынимать из ниш и углов. В школе сразу стала хромать дисциплина.

С пятого класса каждый предмет стал вести отдельный педагог, и мы простились с Валентиной Алексеевной.

Педагогический состав 157-й школы был разнообразным и интересным. Из новых учителей мне запомнились Зоя Ивановна Лодзейская, симпатичная, русоволосая тётка, преподававшая алгебру и геометрию, любившая ставить хорошие отметки, и преподавательница русского языка и литературы Майя Григорьевна Грищенко, дочь начальника Нахимовского военно-морского училища контр-адмирала Грищенко. Муж Майи Григорьевны, Владимир Торопыгин, долгие годы был главным редактором детского журнала «Костёр».

Учитель физики, весёлый и остроумный Александр Васильевич Синяк, всегда находился немного «под мухой». У него в лаборантской стоял самогонный аппарат, и спиртные пары хорошо чувствовались в классе. Кабинет физики находился на 3-м этаже, и школьное начальство туда заглядывало редко.

Однажды во время урока он поднял из-за парты не в меру расшалившегося Костю Негриенко и объявил ему во всеуслышание:

— Ты сам выйдешь из класса или тебе придать ускорение?..

Класс разразился хохотом, и Костя удалился за дверь, но минут через десять был прощён и возвращён в класс.

Английский язык преподавали по очереди близорукая Юдифь Эльевна Берг, которой мы всегда подкладывали что-то на стол, и строгая Римма Яковлевна.

Круглым отличником я больше не был. К этому было несколько причин. Мать работала на трёх работах и я, практически бесконтрольный, принадлежал самому себе. Во-вторых, мне перестала нравиться сама школа. Усидчив я не был, мне не хватало терпения, к тому же я был полностью равнодушен к точным наукам и больше интересовался легко дававшимися гуманитарными предметами.

В шестом классе началось увлечение рыцарскими романами, оружием и доспехами. Школьные тетради и учебники были изрисованы шлемами и мечами, были прочитаны все романы Вальтера Скотта и Майн-Рида. Вместе с моим тогдашним приятелем Аликом Ананьевым мы часто посещали Рыцарский зал Эрмитажа. Потом это увлечение ушло бесследно.

Другой мой школьный товарищ ― Толя Струмпе был сыном огромного роста латыша, директора Научно-исследовательского института морского флота (НИИМФ) Петра Ивановича Струмпе.

Семья Струмпе жила неподалёку от нас в новом доме на улице Красной Конницы. Вместе с Толей мы ходили в музеи, ездили в Гавань смотреть на яхты, мечтали поступить в мореходное училище.

У Толи была чудная бабушка — латышка и очень красивая русская мама. Старший брат Толи Виктор, поссорившись с отцом, рано ушёл из дома. Толя любил брата, но говорил о нём с осторожностью, боясь навлечь на себя гнев отца.

Одним из моих главных увлечений было телевидение. У нас телевизора не было, и я ходил «на телевизор» к соседям.

Рядом с нами на Тверской, в доме 5, жила дочь патриарха советской металлургии академика Павлова — детская писательница, профессор ботаники Нина Михайловна Павлова.

Нина Михайловна страдала полнотой и по этой причине никогда не была замужем и не имела детей. Во время войны Нина Михайловна удочерила девочку из детского дома по имени Марина, которая училась в одном классе с моей сестрой.

Жили они в уютной трёхкомнатной квартире вместе с домработницей Катей, чёрной кошкой Кляксой и эрдельтерьером Герой. У Нины Михайловны была большая библиотека, все тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона и телевизор «Темп» с большим экраном.

Пользуясь хорошим к себе отношением, я стал просиживать у них вечера. Мать, понимая, что долго так продолжаться не может, была вынуждена купить телевизор «КВН-49», и я получил возможность смотреть телепередачи, не выходя из дома. Смотрел я всё подряд — кинофильмы, телеспектакли, сельскохозяйственные передачи и это, конечно, мешало занятиям.

Когда количество полученных мною троек переходило все границы, мать в наказание прятала комнатную антенну, лишая меня возможности смотреть телепрограммы, но я нашёл простой выход из положения, используя вместо антенны гвоздь. Телевизор работал прекрасно, и мать ничего не замечала.

Незадолго до окончания седьмого класса я принял участие в телевизионной викторине «Кто ответит?» и стал одним из её победителей, правильно и полно ответив на все вопросы. Победу я разделил с одной ленинградской девочкой Наташей Носачёвой и вместе с ней был приглашён на телестудию. Там, впервые в своей жизни, я окунулся в необыкновенный мир телекамер, микрофонов, осветительных приборов и людей, которые казались мне тогда настоящими волшебниками... Нас познакомили с режиссёром Алексеем Александровичем Рессером, человеком энциклопедических знаний и необычайной памяти.

В тот год я часто болел и пропустил много занятий, но экзамены сдал хорошо и перешёл в восьмой класс, который оказался для меня последним в 157-й школе.

Игрой на рояле я начал заниматься шести лет отроду. Мать совершила ошибку, не отдав меня учиться к частному педагогу, и занималась со мной сама.

«Школа игры на фортепиано» Николаева была быстро пройдена, а потом начались конфликты, так как я недостаточно усердно занимался.

Инна пыталась учить меня сольфеджио, и некоторое время я посещал её занятия. В группе детей, с которой она занималась, учился мой ровесник, нынешний главный дирижёр Малого театра оперы и балета в Петербурге Павел Бубельников, родители которого дружили с отцом. Очередная ссора матери и Инны прервала эти занятия.

Несмотря на то, что я был сыном профессиональных музыкантов, обучение музыке носило непрофессиональный характер.

Видя, что с роялем у меня ничего путного не получается, мать решила учить меня игре на скрипке, тем более, что я постоянно твердил о том, что скрипку люблю больше рояля.

При Ленинградском музыкальном училище им. М. П. Мусоргского были бесплатные классы обучения игре на разных музыкальных инструментах, где педагогами являлись студенты училища. Ученики подобные мне представляли для них прекрасный практический материал. Ничего хорошего из этого получиться не могло, но по настоянию матери, получив от Инны прекрасную скрипку (копию Страдивариуса), я начал заниматься у студентки этого училища Герты Терентьевой, которая, в свою очередь, была ученицей скрипача оркестра Кировского театра Самойлова. Тот знал моего отца и был удивлён, что я занимаюсь таким серьёзным делом столь странным образом.

В 30-40 годы в СССР была мода давать детям имена-сокращения: например, Владимир Ленин — Владлен или Сталин-Ленин — Стален. Имя Герта происходило от Героини труда.

Я действительно любил скрипку больше рояля. Скрипка плакала, плакала и моя душа. Скрипка была ближе, роднее, но требовала большой работы и многочасовых занятий. Увлекающийся разными вещами, я серьёзно не занимался.

Впоследствии ещё долгое время я поддерживал с Гертой дружеские отношения… Несколько раз она знакомила меня со своими кавалерами, но тесной дружбы не получалось, так как я был гораздо младше.

Герта поступила в Ленинградскую консерваторию, и когда я начал заниматься фотографией, была одной из моих первых моделей.

Однажды я попросил Герту позировать мне в консерваторских коридорах. Ожидая окончания её занятий, я бродил по консерватории и неожиданно очутился у доски приказов, на которой висел приказ о зачислении на должность профессора кафедры оперно-симфонического дирижирования с окладом 400 рублей в месяц заслуженного деятеля искусств РСФСР, народного артиста Карельской АССР Шермана Исая Эзровича.

Мне стало не по себе. Что случится, если сейчас я увижу отца здесь, в коридорах консерватории? Хочу ли я этого? Узнает ли он меня? Что я скажу ему? Первым желанием было уйти, но, подавив нахлынувшую волну эмоций, я дождался Герту и сделал серию фотографий, которые храню до сих пор.

Музыка занимала и занимает важную роль в моей жизни. В детстве я воспринимал музыку как нечто сугубо личное, являющееся частью самого меня, но из-за отца у меня сложилось двоякое к ней отношение.

Мать воспитывала меня в духе сильного противоречия: с одной стороны она привила мне крайне отрицательное отношение к отцу как к человеку. С другой стороны она отдавала ему должное как выдающемуся музыканту, поэтому музыка в моём детстве была связана с чем-то нехорошим, с чем-то, что отняло у меня отца. Личные переживания отождествлялись с миром музыки, и я глубоко страдал.

Я любил музыку сквозь призму ненависти к отцу, привитой матерью, и, имея определённые способности, музыкантом не стал, так и не овладев ни скрипкой, ни роялем. Мать в слепой ненависти к отцу нанесла мне непоправимый вред.

Будучи твёрдо уверенным в том, что в мире профессиональных музыкантов мне делать нечего, я в 1961 году навсегда оставил занятия музыкой.

ТВЕРСКАЯ УЛИЦА

Первые восемнадцать лет жизни я провёл на Тверской улице Смольнинского района города Ленинграда в доме 7, квартира 32, на четвёртом этаже скромно декорированного семиэтажного дома, построенного в 1906 году гражданским инженером М. А. Болотовым для отставного капитана второго ранга В. Н. Стронского.

Дом имел две парадные и арку. Окна нашей квартиры выходили во двор, причём одно окно смотрело прямо на глухую стену соседнего дома, но у нас всегда было светло, так как это была южная сторона. Квартира состояла из двух смежно-изолированных комнат площадью 11 и 6.5 квадратных метров, маленькой прихожей и тёмной, без окна, кухни.

Мать любила уют, и комнаты были заставлены мебелью, которую за прожитые там годы она меняла несколько раз. Повсюду стояли горшки с цветами и разными растениями, на стенах висели немецкие трофейные литографии, изображающие охоту, репродукции с картин испанского художника Мурильо, копия «Московского дворика» Поленова, ежегодно меняющиеся календари с картинками и пастель в красивой раме, изображающая русскую красавицу в сарафане нежно голубого цвета с большой косой и кокошником на голове. Картину нарисовал художник Павел Бабут в начале двадцатого века.

Я очень любил эту картину, но, к сожалению, при отъезде её пришлось продать. Картину купил мой товарищ, оператор Ленинградского телевидения Андрей Гусак, и она прекрасно вписалась в его замечательную коллекцию живописи.

Мать знала толк в хороших вещах, но её вкус страдал эклектичностью, и в квартире на Тверской это чувствовалось. Она бесконечно переставляла мебель с места на место, вешала на окна гардины, меняла местами горшки с цветами. Она была неутомимой, не хотевшей и не знавшей покоя. Одна вскапывала весной землю на Сиверской, одна сажала картошку. Работала денно и нощно без отдыха, ложилась рано спать и рано вставала. Плодов её труда я тогда не замечал и никогда не понимал, почему надо так тяжело работать, чтобы вырастить картошку, которую можно было купить в магазине или на рынке. Для матери имело место понятие “своё”, против которого я восставал.

Дом на Тверской стоял между улицей Красной Конницы и Калужским переулком. Со стороны Калужского переулка к нему прилегал небольшой особняк, некогда принадлежавший известному оперному певцу Обродову. Со стороны улицы Красной Конницы находился склад утильсырья, затем на его месте был пустырь, на котором торговали угольными брикетами для отопления, а много позже там построили новое здание 38-й поликлиники.

В большом дворе позади дома в первые послевоенные годы стояло множество сараев, где хранились дрова (в доме было печное отопление), и где держали и разводили кроликов.

На крышах близлежащих домов были голубятни, и я хорошо помню фигуры людей на крышах, размахивающих длинными палками с белыми тряпками на концах. Потом всё это куда-то исчезло.

В 50-е годы к нам провели трубы центрального отопления и установили обогревательные батареи.

На нашей лестничной площадке находились ещё две квартиры: одна коммунальная и похожая на нашу, отдельная. В ней жила семья из 4 человек. Глава семьи Михаил работал мясником в магазине, его жена Дуся —продавщицей. Сын Герман был старше меня на шесть лет, и я почти никогда его не видел. Вместе с ними жила мать Дуси тётя Груша, с которой я дружил и к которой иногда ходил играть в “подкидного дурака” и “пьяницу” ― простейшие карточные игры.

Однажды тётя Груша дала мне прочесть сочинённую ею поэму о своей горькой и трудной судьбе. Поэма была малограмотная, но исполненная чистосердечности и правдивости.

Не могу объяснить почему, но за 18 лет, прожитых в доме на Тверской, я никогда не поднимался выше нашего 4-го этажа и никогда не заходил в соседнюю парадную.

С пятого класса я начал тайком курить. Мать давала мне деньги на завтраки, но вместо еды я покупал или папиросы "Первомайские” по 3 рубля пачка (мне нравилась их красивая коробка), или журналы. В киоске около дома № 20 у меня завязалось знакомство с киоскёршей, которая всегда оставляла для меня дефицитные журналы. “Пионер”, “Костёр”, “Юный техник”, “Юный натуралист”, “Китай”, “Народная Демократическая Германия на стройке”, “Румыния”, “Польша” ― журналов было много. Мать удивлялась их количеству и интересовалась, на какие деньги они куплены.

Когда мне исполнилось 14 лет, я попросил мать открыть из прихожей спрятанную под штукатуркой дверь в мою комнату и закрыть вход из её комнаты. Это был наш первый раздел, и я впервые почувствовал себя самостоятельным.

Тверская улица была небольшой — немногим более 20 домов. Одним своим концом она упиралась в Таврическую улицу, другим — в площадь перед Смольным.

От нас всё было недалеко: и расположенный по соседству Таврический сад, и Смольный, и выход к Неве.

Несмотря на то, что в здании бывшей старообрядческой церкви располагался завод автоарматуры, Тверская была одной из самых тихих улиц Ленинграда.

На Тверской улице жил соученик моего отца по консерватории, известный дирижёр Евгений Мравинский.

В доме 16 жила, тогда мне неизвестная, Наталья Каменцева ― мать моей единственной дочери Аси. 

В доме 14 жил маленький мальчик Гриша Апухтин, с которым через много лет я познакомился в Японии.

В выкрашенном в жёлтый цвет доме 20 жили мамины друзья, сёстры Таня и Лиза Бодровы и мой одноклассник, сын директора Фрунзенского универмага, Костя Негриенко. Не знаю, как мать познакомилась с сёстрами Бодровыми, но знаю, как нелепо сложилась их судьба.

Таня работала воспитателем в детском доме, одна растила дочку Нонну, которая стала балериной и танцевала в кордебалете Малого оперного театра. Отец Нонны погиб во время войны.

Таня встречалась с доцентом Ленинградского института точной механики и оптики (ЛИТМО) Юрием Сергеевичем Кашурниковым.

Однажды, придя поздно вечером домой с работы, Таня застала Юрия Сергеевича в постели у сестры...

Дальнейшие события разворачивались следующим образом. Юрий Сергеевич женился на Лизе. Таня до конца жизни не разговаривала с сестрой, хотя они жили вместе в небольшой двухкомнатной квартире и виделись постоянно.

Юрий Сергеевич был круглолицым, тёмноволосым, полным человеком, практически не вынимающим папиросы изо рта. Он ездил на большом чёрном мотоцикле и часто заходил к нам на Тверскую, особенно тогда, когда начался роман с будущей матерью его сына, которая жила где-то неподалёку.

Юрий Сергеевич хотел ребёнка, но Лиза не могла иметь детей. Юрий Сергеевич вступил в связь с женщиной, которая переболела полиомиелитом и передвигалась в инвалидной коляске. Родился сын Серёжа, но через некоторое время после родов она умерла.

Юрий Сергеевич не скрывал от жены этой связи и взял ребёнка на Тверскую. Когда мальчику исполнилось три года, скоропостижно умер сам Юрий Сергеевич, и Лиза, усыновив Серёжу, взяла на себя воспитание сына мужа.

Нонна к тому времени вышла замуж и жила отдельно, а сёстры так и продолжали жить в одной квартире, не разговаривая.

В моём детстве, да и во всей жизни, были только две главные улицы —  Тверская в Ленинграде и Красная (Церковная) на Сиверской. Остальные были проходными.