«Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора

Источник: «Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора. (Эпизод 1, глава 4). Материалы для публикации предоставлены автором. Фото: Москва, Ленинские горы. 1957 г. Неизвестный автор. Источник фото: МАММ / МДФ.

А время бежало. Была уже зима 1958 года. И я работал на картине «Вьетнамские этюды» — о выставке молодых художников, вернувшихся из поездки во Вьетнам.

Мы снимали во Дворце культуры автозавода. И главный энергетик извел меня комплиментами в адрес моего директора — ослепительной  Беллы.

— Красотка ваша Белла! — приставал он ко мне. — А как у нее по части мужиков?

А что, если я приглашу ее в кино? Для начала?..

Белла Михайловна недавно окончила мой же экономический факультет, и, по-моему, я был у нее первым администратором. А она была моим первым таким симпатичным директором. Она была полукровкой: мама русская, а папа… врач. И очень известный. Белле передались лучшие черты обоих предков.

— А какие плечи! — восторгался энергетик. — Порода!

— Шел бы ты! — думал я. Но сказать не решался. Мы от него зависели.

Удивительно симпатичная подобралась у нас группа. Режиссером была Марианна Елизаровна Таврог — чуть полноватая дама бальзаковского возраста. Она училась во ВГИКе у знаменитой пары — Кулешова и Хохловой. Было это во время войны в Алма-Ате, где тогда же Сергей Эйзенштейн снимал «Ивана Грозного». Много позже я прочел воспоминания Марианны Елизаровны  об этих съемках. И о многом другом, очень для меня интересном.

Рядом с Таврог всегда держалась сценаристка Лосева. Человек удивительного обаяния. От нее веяло каким-то теплом и уютом. Но, прежде всего, — талантом. Нелли Ионовна, как мне кажется, была мотором этого тандема. Она придумывала темы их совместных фильмов. Она выбирала героев — художников, поэтов, ученых, которые были близки ей по духу. У меня на полке стоит ее книжка — «Один Тамм»: сборник сценариев, по которым Марианна Таврог сняла свои лучшие фильмы.

Если бы Нелли Ионовна еще не курила! Она дымила, не переставая. Щурила от дыма красивые глаза и прикуривала одну сигарету от другой. Одно спасение было — Марьяна Таврог. Она не церемонилась. Когда в машине Лосева раскрывала пачку, режиссера спрашивала: — Хочешь курить?

И просила водителя: — Вася (или Федя)! Остановитесь на обочине, пожалуйста! Неля покурит…

Я этому методу так и не научился. А жаль!

Сами съемки были довольно скучными. «Этюды» оказались серыми, без искры божьей. Чуть выделялись работы Алексея Шмаринова — сына знаменитого графика. Он заканчивал Суриковский институт. Кажется, направление, в котором он трудился, называлось «суровым реализмом».

— Больше мы на такую халтуру не пойдем! — обещала Лосева.

— Картина в плане, — вздыхала Таврог. — Студия не должна страдать!

Как-то раз нас взбудоражил все тот же энергетик.

— Белла Михайловна, мойте шею! — не очень удачно пошутил он. — Щас прибудет «сам»!

Он имел в виду бывшего комсомольского бога, а ныне министра культуры Михайлова. Это был первый министр, которого я видел так близко. И надо сказать, не очень впечатлился. Видимо, посещение началось с банкета для узкого круга, потому что бывший комсомольский вожак все время сдерживал сытую отрыжку. И потом меня поразил обтрепанный воротник его белой сорочки. Что, у министра не хватает денег на новую?

Мы снимали. Но на обратном пути Нелли Лосева спросила оператора:

— Надеюсь, кассета была не заряжена? Министры меняются, как перчатки!

Оператором у нас был Эдик Уэцкий. Эдгар Михайлович. Мой ровесник. Очень спокойный, очень интеллигентный. Вот на кого мне хотелось быть похожим…

— Нелли Ионовна, я работаю честно! А там уж ваше дело: вставлять или не вставлять!..

Надо сказать, что следующий министр культуры, которого я близко видел, была гораздо презентабельнее Михайлова. «Была» — потому что я говорю о Екатерине Фурцевой. Студия сдавала какую-то картину. Я привез коробки с пленкой в министерство, когда они с Михвасом вышли из просмотрового зала. Фурцева щурила глаза после темноты и выговаривала что-то моему директору. Статная, подобранная, уверенная в себе. Рядом с пузатеньким Михвасом смотрелась королевой. Да, далеко ушла она от краснокосынной ткачихи. Не чета моей теще!

Комсомольское собрание было назначено в звуковом павильоне. Я продирался туда сквозь плотную толпу студийных аборигенов. Зимой студия переселялась со двора на лестницы и в коридоры студии. Стояли в тесноте, но не в обиде. Буквально «на ходу» обсуждались сценарии, обговаривались планы будущих экспедиций. Здесь же делились впечатлениями, слухами сплетнями.

Сегодня я получил очередную порцию не газетной информации:

— Вы слышали, Хрущев назвал Веронику шлюхой!

«Ага, понял я, это они о реакции «хозяина» на «Летят журавли».

— А как вам нравится скандал с Дудинцевым?

— Дело не в политике. Это просто слабая книга.

«Вот те раз! — мысленно не согласился я. — Я читал «Не хлебом единым». Нам с Таней нравится…».

Комнат на студии было мало, и тесниться в них никому не хотелось. Вот и бродили люди по лабиринту коридоров. А если павильоны были свободны, рассаживались там.

Павильонов на студии было три: два закрытых и один проходной — между двумя лестницами. Он не был рассчитан на съемку звуковых фильмов.

От Саши Бланка я узнал, что здание студии появилось на Лесной еще до революции. Некий Дмитрий Харитонов в 1916 году и открыл там собственное киноателье.

— Все ждали, что он вот-вот обанкротится, —- рассказывал Саша, — ведь у него не было ни режиссеров, ни операторов, ни, самое главное, «королей экрана», на которых пойдет публика. Но пройдоха-предприниматель обошел всех - он предложил тем, кто был ему нужен, такие гонорары, которые им и не снились.

Этот Саша знал все. Держа меня за пуговицу, он допытывался, знаю ли я что-нибудь о Вере Холодной?

Ну, уж как нибудь! Во ВГИКе нам показывали один из ее фильмов — «Молчи, грусть, молчи…»: о циркачке, соблазненной и брошенной богатым любовником. Надо было привыкнуть к мельканию полос и гротескно ускоренным жестам, чтобы проникнуться красотой этого печального лица и понять, почему все мужское население России сходило по ней с ума. Ее героиню — хрупкую, беззащитную — хотелось догнать, спасти, прижать к груди.

— А ты знаешь, что лучшие фильмы с Верой Холодной снимались именно здесь? — приставал ко мне Саша. И для убедительности постучал каблуком по полу.

Вот так вот. Я бродил по лестницам и переходам, не подозревая, чьи ножки пробегали тут до меня. Может быть, только стены хранили память о нелегком труде актрисы. О том, как могла она всю ночь простоять в гриме, не слушая ворчания осветителей и  вздохов засыпающих у камер операторов. А под утро возвращаться домой с головной болью и воспаленными глазами. Зато потом ослеплять зрителя «колдовским» лицом — красотой близкой к идеалу.

— Слушай, а откуда ты все это знаешь? — с уважением спросил я у Саши.

— Есть такое место в Москве. Называется «Ленинка». Походи туда, и сам энциклопедией станешь!

Вот был бы смех, заговори я о легендарном прошлом на комсомольском собрании! Не до истории нам было. Молодежи на студии жилось нелегко. Приходилось носиться, высунув язык, пропадать в экспедициях, да еще терпеть хамство маститых невеж. Выслушивать их нарекания на смеси одесского с нижегородским. И выживать на мизерную зарплату. Только речи об этом на собрании не было.

Что вы! Говорили об изучении материалов очередного пленума, о предстоящих выборах, о героическом труде освоителей целинных земель и о необходимости следовать их примеру. Особенно распинался комсомольский активист Келерман — не то электрик, не то механик.

— Мы, комсомольцы, должны активнее участвовать в общественной жизни! — призывал он.

Но особое впечатление произвел на меня молодой и смазливый член студийного парткома, не самой славянской внешности. Он стыдил комсомольцев за пассивность, горячо упрекал нас в инертности.

— Меня поражает, что вы, молодые, так далеки от современных проблем! Вы живете, как в скорлупе! Мне стыдно за вас!

И много чего-то подобного.

«Господи! — думал я. — О чем это он? О каких проблемах? О том, как трудно прожить от зарплаты до зарплаты? Или о кубинской революции?».

— Кто это? — спросил я у Саши Бланка.

— Борис Гольденбланк. Режиссер. Ученик самого Эйзенштейна!

«Неужели он это серьезно? — думал я тем временем. — Взрослый же человек!».

Серьезно, серьезно. Я убедился в этом позже, когда довелось работать с Борисом Михайловичем. Идеализм в нем как-то уживался с практицизмом.

Это не помешало ему стать художественным руководителем географического объединения и даже директором Мексиканской киношколы!

— Мне бы ваши заботы, господин учитель! — подвел итог собранию ассистент оператора Миша. Так, наверное, его бабушка говорила.

А я смотрел на студийную молодежь и думал о своем двусмысленном положении. С одной стороны, я был ровесником помрежей и ассистентов. Я хотел быть на дружеской ноге с ними. Но с другой стороны, в группе я должен был представлять интересы администрации. «Ох, подозревал я, нелегко будет балансировать на канате! Собачья у меня должность все-таки!».

Постепенно я проникался атмосферой студии. И чувствовал какую-то вибрацию в воздухе. Какое-то напряжение. Просветил меня все тот же Саша Бланк.

— У нас же работают и те, кто сажал, и те, кто сидел. После смерти Сталина из лагерей вернулись «безродные космополиты» и «агенты мирового сионизма».

— Господи, боже мой! Сколько же их было?

— Человек шесть.

— А тех, кто сажал?

— Да, почитай, вся студия. На собрания же сгоняли всех. И все должны были клеймить и осуждать.

Не сразу, из осторожных разговоров, я узнал, что было «молчаливое большинство» и были партийные активисты, которые особенно яростно, просто с пеной у рта, требовали изгнания и осуждения  подозреваемых в низкопоклонстве перед Западом.

— А как же теперь они смотрят в глаза тех, кто по их милости отбывал сроки?

— Молча. Знаешь же поговорку: «Кто прошлое помянет…»?

Теперь я лучше понимал, почему так убежденно выступал против меня оператор Поликарпов. И почему отмалчивался режиссер Тарич.

— А как же Михвас? — спросил я у Саши.

— Сидел в президиуме… Но ты видишь, сколько на студии нашего брата. В самое смурное время Михвас принимал на работу людей с «пятым пунктом». Тех, кого ближе Свердловска к Москве не подпускали.

На студии, и правда, было «всякой твари по паре». Чуриковы, гендельштейны, бабаяны. И все как-то уживались. Каждый знал: «то, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». И обижаться на это правило себе дороже.

Только раз до меня докатилось эхо скандала, Рассказывали, что директор картины Закарая как-то очень нелестно высказался о еврейских аборигенах студии. Так вот: оператор Лев Наумович — тот самый с искаженным лицом, который в мой первый день кормил Кабыздоха, — схватил бедного Закараю в охапку и перекинул через забор. Что-то я до сих пор сомневаюсь в правдивости этой истории. Закарая был не таким уж тщедушным, а Лев Наумович — совсем не великаном. А студийный забор — достаточно высоким. Но что я твердо знаю: Закарая через какое-то время ушел со студии (Константин Закарая перешел работать на ЦСДФ по приглашению главного редактора Евгения Козырева; возглавил производственный отдел студии. - Прим. ред. #МузейЦСДФ), а Лев Наумович был отправлен на Северный полюс. В долгую экспедицию. В назидание другим, наверное.

Как-то раз Саша Бланк указал мне глазами на высокого, все еще моложавого человека:

— Видишь? Это Дубинский! Говорят, какой-то родственник самого Кагановича. Но недавно и сам погорел, и студию подставил.

И я узнал, что этот Дубинский, один из «столпов» студии, снял для журнала «Новости сельского хозяйства» очерк про какую-то новую невиданную машину. Хрущев посмотрел журнал и потребовал, чтобы ему показали чудо-машину в действии. И оказалось, что машина существует только на бумаге. Даже опытный экземпляр еще не работает.

— Никита рвал и метал! — рассказывал Саша. — Хотел разогнать журнал к чертовой матери. Еле уняли…

— А как же?.. — засомневался я. — На экране она же должна была работать?

— Хо! В кино еще и не такие чудеса изображают!.. Ты знаешь, кто изобрел самолет?

— Можайский!

— Ну да, про братьев Райт ты и слыхом не слыхал. А все почему? Да  потому, что ты вырос на фильме «Первые крылья». А его поставил наш режиссер Гендельштейн! Знаешь такого?

Мне еще предстояло знакомство с этим первым красавцем Москвы. Альберт Александрович утверждал, будто был чуть ли не приемным сыном Маяковского. Но он точно учился у Пудовкина, и до войны поставил несколько имевших успех игровых фильмов. А когда начались гонения на «космополитов», перебрался на «Моснаучфильм». Но привычку к художественному вымыслу не оставил.

— Помнишь борьбу с низкопоклонством? — продолжал Саша. — «Россия — родина слонов»? Вот тогда Гендельштейн и придумал построить деревянный самолет с паровой машиной. И он у него «полетел»!

Я хорошо помнил и этот фильм, и поразивший воображение полет допотопного монстра с дымящей трубой. Впечатляло. Наверное, потому что Альберт Александрович был хорошим режиссером.

А еще он был женат на Эдит — дочери Леонида Утесова. По этому поводу Саша Бланк поделился со мной популярным в Москве и достаточно непристойным афоризмом: «Эдит, твой отец знаменит, Хотел бы я знать, Эдит, твою мать!». Тогда смеялся, а сейчас стыдно.