ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ ДОЛГОЙ ВОЙНЫ

Фото: "Фронтовая самодеятельность. 1942 год". В центре на фото Семён Туманов. Фото из архива #МузейЦСДФ.

Музей ЦСДФ продолжает цикл публикаций, посвященных творческому наследию режиссера Семёна Туманова-Цейтлина. Разбирая его архив, я наткнулся на небольшой текст, который по форме изложения больше похож на киносценарий, чем на литературный рассказ. Скорее всего, Семен Исаевич делал наброски сценария большого фильма об артистах фронтовых бригад. В то же время нельзя исключать и такой вариант: данный текст является наброском сценария короткометражного фильма и был создан в тот период, когда Туманов-Цейтлин учился на высших режиссерских курсах. То есть речь идет об учебной или курсовой работе. Ясно лишь одно: данный проект не был реализован — ни в годы учебы, ни после. Тем не менее, текст представляет определенный интерес, так как, несмотря на отсутствие ярко выраженного сюжета и открытый финал, он достаточно точно передает ощущение войны и экзистенциальное одиночество человека, ввергнутого в ее пучину. Следует напомнить, что Семен Туманов-Цейтлин  знал о войне не понаслышке — будущий режиссер прошел Великую Отечественную от начала до конца. Пулеметчик 2-го гвардейского мотоциклетного полка, он дважды выходил из окружения, воевал на Северо-Западном, Калининском, Западном, 3-м Белорусском фронтах. Когда наступали часы затишья, Семен Исаевич руководил полковой самодеятельностью — даже на войне страсть к творчеству, к лицедейству не оставляла его ни на минуту.

Алексей Голубев

Поздняя осень 1941 года.

Фронтовая дорога, У обочины стоит полуторка с крытым фанерой кузовом. Капот открыт. Водитель копается в моторе. А мимо ползут танки, идет, размешивая грязь, пехота, едут машины с продуктами, боеприпасами, ранеными. Тягачи тащат пушки, на стволах сидят бойцы, закутанные в плащпалатки …

Где-то невдалеке идет бой...

В ладно пригнанной шинели, перепоясанный новеньким ремнем с портупеей подходит к водителю старший политрук Кубарев.

— Надолго? — строго спрашивает он шофера.

Шофер пожал плечами и снова уткнулся в мотор,

Недовольный Кубарев сплюнул через плечо, подошел к кузову, отворил дверцу. В кузове тесно прижавшись друг к другу спят семь человек. Две девушки и пятеро молодых ребят,

— Эй, артисты! — громко крикнул Кубарев,—  кончай ночевать!                                         

В кузове пошевелились, но никто не проснулся.

— Вот сонный народ! — выругался про себя Кубарев, потом громко крикнул: — Воздух!

В кузове все разом привстали, а длинный худощавый парень, схватив футляр со скрипкой, мигом выскочил из машины и бросился прямо в кювет.

Кубарев рассмеялся: — Отставить, пошутил.

Парень приподнялся с земли, сказал, слегка заикаясь: — Н-н-ничего себе шуточки...

— Здорово ты спишь, Курочкин, лежа, стоя и с колена! — весело говорит Кубарев.

— Человек спать хочет, вот и спит,— сказала невысокая девушка Клава Одинцова.

— Разговорчики! — прервал ее Кубарев.— После войны спать будете, ясно? А сейчас вот что: едем к артиллеристам. Надо бы подсочинить какую-нибудь песенку, другие бригады всегда так делают. Ну, например, "Вы артиллеристы, а мы артисты. Вместе по врагу мы бьем!" Понятно? Хорошо бы на знакомый мотивчик. Давайте, сочиняйте.

Кубарев посмотрел на свои большие наручные часы, быстро подошел к шоферу.

— Скоро? Мы опоздать можем.

— Так это же не машина,— зло сказал водитель,— это же настоящее утильсырье, я с ней не меньше часу провожусь.

— Черт, — выругался Кубарев и пошел к шоссе.

Промчалось несколько груженых трехтонок, проехала летучка, проехали автоцистерны ...

Показалась полуторка. Кубарев стал посередине дороги,  поднял руку. Машина остановилась, политрук подошел к шоферу.

— Куда?                                                                                                                                   

— В штаб корпуса, — ответил недовольный шофер.                         

— Мимо Луковников?

— Мимо.

— Подвезешь артистов,— приказал Кубарев и громко крикнул: — Эй, артисты. Быстро грузитесь!

Из поломанной машины стали вылезать артисты. Вынесли баян, чемодан, два узла с костюмами.

— Ну-ка, папаша,— обратился Кубарев к сидящему рядом с шофером пожилому старшине с усами,— уступи место старшему.

Старшина, не торопясь, вылез из кабинки, залез в кузов. Кубарев быстро уселся рядом с щофером.

Артисты поднесли вещи к машине. Курочкин открыл дверцу и отпрянул назад. В кузове стоял грубо сколоченный гроб. На нем сидел старшина и курил самокрутку.

— Быстро! Поехали! — крикнул Кубарев.

Артисты полезли в машину.

Полуторка едет по дороге.

— Генерала убило, —  спокойно, потягивая козью ножку, говорит старшина.

— Комбат саперного приказал сколотить и отвезти. Вот везем...

Раздался звук удара кулаком в стенку. — Почему не репетируете? — кричит Кубарев.

В кузове заиграл баян. Два голоса запели: — А если кто больше фашистов загубит, никто с вас не спросит, никто не осудит... — Так будьте здоровы... — подтянули все хором.

Довольный Кубарев посмотрел на часы...

Полуторка съезжает с шоссе, медленно едет по лесной дороге. На поляне стоят трое военных. Полуторка остановилась, из нее вылез Кубарев, подбежал к военным, козырнул.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?                                                                         

— Обращайтесь,— кивнул мрачный майор.                                                                           

— Мне надо видеть батальонного комиссара Дубинского.                                                     

— Я Дубинский,— так же мрачно ответил майор.

— Товарищ батальонный комиссар, фронтовая бригада артистов прибыла для дачи концерта в вверенное вам подразделение, Начальник бригады политрук Кубарев.

Дубинский ничего не ответил.

Кубарев заговорил снова:

— В семнадцать ноль-ноль мы должны дать концерт в штабе 44-й дивизии. У нас очень мало времени. Где зрители?

— Вон там,— кивнул Дубинский.

На поляне несколько солдат зарывали большую братскую могилу. Молоденький красноармеец вырезал ножом из фанеры звезду.

Дубинский повернулся и быстро пошел к землянке. За ним молча тронулись два других командира.

Кубарев остался стоять на месте...

Метет метель. И снова по фронтовой дороге едет знакомая нам полуторка. Водитель Набиров рассматривает из окна кабины сожженные танки, обгорелые остовы машин, разбитые орудия. Машина проезжает по сожженной дотла деревне. Торчат из земли печные трубы.

— Господи боже ж ты мой, — вздыхает Набиров,— дай бог дожить до конца этой войны и не дожить до начала следующей.

— Опять философия?— спрашивает сидящий рядом с ним Кубарев.

Набиров пожал плечами.

— Я же не знаю, что такое ваша философия.

Начинало смеркаться. Полуторка подъехала к развилке дороги.

— Дальше куда? —  спросил Набиров, остановив машину. Из кузова в большом не по росту ватнике выпрыгнула Клава.                                                                        

— Приехали что ли?— спросила она и, чтобы согреться, начала пританцовывать.

Следом за ней на землю выпрыгнул Курочкин.                                                                          

— От холода просто кровь леденеет,— сказал он.                                                                   

— Вон постройка, видишь?— Кубарев показал на стоящий неподалеку полуобгорелый каменный дом. — Вроде дым идет. Кто-то есть там. Курочкин, быстро! Одна нога здесь, другая там. Узнай дорогу на Отрадное.

— Одному идти?— насторожился Курочкин.— А вдруг, там...

— Гитлер с пулеметом сидит, тебя дожидается, да? — прервала его Клава.— Эх, и мужик пошел. Я сама схожу.

— Клава, осторожно только, — забеспокоился Курочкин.— Ничего не трогай. Немцы все минируют.

— Учи ученого,— махнула рукой Клава и пошла к домику прямо по снежной целине.— Так быстрее!— крикнула она Курочкину.

Клава идет по полю, проваливаясь по колени в снег, с трудом вытаскивает ноги. Валенки, которые ей большие, норовят каждый раз остаться в снегу. Показалась дорога. У дороги прибит фанерный щит, надпись на нем сделана с другой стороны. Клава направилась к щиту. Еле-еле передвигая ноги, она вышла на дорогу и прочитала надпись на щите. Там было написано: "Минировано!" Клава посмотрела на поле, через которое она прошла, ахнула и присела от страха на землю.

Через некоторое время она встала и пошла к домику. Из трубы валил жидкий дымок. Клава вошла в дом. Кругом было тихо.

— Эй, есть здесь кто-нибудь?— крикнула она.

Ей никто не ответил. Клава осмотрелась. Очевидно, дом этот до войны был почтой. Кругом валялись всякие бланки, конверты, не отправленные письма. В углу возле печки лежала солома. Печка горела огнем. Клава еще раз громко крикнула:

— Кто здесь? Отвечай! Ей опять никто не ответил. Клава взяла в руку кочергу отворила дверь в соседнюю комнату. Какая-то тень мелькнула на лестнице.

— Стой! — грозно закричала Клава.— Стрелять буду! Из автомата! Она вскинула к плечу кочергу.

Дура,— раздался тоненький голосок, — будто я автомата не видел. Напугала!

По лестнице спускался мальчишка. В руках у него была граната-лимонка.

— Ты кто? – спросила Клава.

— А ты кто?— огрызнулся мальчишка.

Ночь. Около печурки свернувшись комочком спит мальчик. Чуть подальше укрывшись шинелями расположились артисты. Холодно.

В соседней комнате за покосившимся столом сидит Курочкин. Он что-то пишет при свете керосиновой лампы. На его лице то и дело появляется улыбка. Кому он пишет? Наверное, самому дорогому, самому любимому человеку. В какой-то момент он  перестает писать,  поднимает глаза и грустно смотрит в окно.

А за окном тем временем светает. Наступает новый день. Обычный день долгой войны.