ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ…

Источник: из книги «Прожитое-судьбе наперекор» (изд.: — М. : ООО «Паблис», ООО «Союз кинематографистов России». 2018. — с. 360, с ил.). Материалы предоставлены Е. А. Ульяновой (дочерью А  А. Ульянова) 

Первый раз меня ранили где-то в середине октября сорок первого.

В тот день в разведку мы пошли вчетвером. Командир разведвзвода Георгий Соловьев, которого все в отряде звали Жорой, Маша Пахомова, Казик Мещерский и я. Надо было прояснить ситуацию с гарнизоном в центральной усадьбе совхоза «Рованичи». По сведению наших командиров тамошний комендант был в фаворе у самого Вильгельма Кубе, гаулейтера Белоруссии, наместника Гитлера на оккупированной территории и предполагаемого будущего «Верховного правителя». Москвы. Собрать побольше сведений об этом фашистском офицере и было основной задачей нашей вылазки. А при возможности и «лично познакомиться». Но это была уже «сверхзадача», требовавшая длительной и тщательной подготовки. И, наверняка, значительно большей группы.

Погода все последние дни стояла сухая, солнечная. Только по утрам легкий пушок инея слегка серебрил в низинках траву и нижние лапы небольших елок. И все же оделись мы достаточно тепло. Из продуктов взяли с собой только каравай хлеба, кусок сала, да несколько луковок. На всякий случай. Обычно, отправляясь на боевую операцию, наши ребята надеялись на жителей окрестных деревень, которые при появлении в их селениях партизан, выкладывали на стол все, чем богаты их закрома. В основном это бывала знаменитая белорусская «бульба» и моченые или соленые грибы, которых в то лето и осень наготовили крестьяне вдоволь. Но бывало и сало.

Поначалу мы отправились в Дубовручи, деревню, что в нескольких километрах от совхоза. Многие ее селяне работали на рованических фермах, и от них мы могли получить кое-какую информацию. Дубовручане всегда радушно встречали партизан. А в первые месяцы сорок второго года почти все мужчины деревни ушли в отряд Николая Дербана, что базировался неподалеку. Они-то и стали костяком отряда «Звезда», когда отряд Н. Дербана реорганизовался в бригаду.

Пообщавшись с селянами, двинулись дальше. Еще одна деревушка, Слобода, встретила нас настороженно. В деревне был полицейский пост, этакий мини гарнизон: 10– 2 полицаев располагались в бывшем здании правления колхоза. Они были хорошо вооружены. Это были несколько уголовников, отбывавших наказания в тюрьмах Западной Белоруссии и освобожденные немцами, кадровые военные, добровольно сдавшиеся в плен, да пара пьяниц из близлежащих деревень, недовольных советской властью, что не давала им вольготно пьянствовать, а заставляла работать и наказывала за нерадивость. Они всячески притесняли жителей деревни. Могли и в лагерь посадить и отправить в Германию. Поэтому слободчане вели себя сторожко. Боялись не только полицаев, но и друг друга, соседей и даже близких родственников. Опасались они и с партизанами общаться.

Так что в Слободе мы ничего путного не узнали. Двинулись в соседнее село, Ведрецк. Здесь до войны был, по местным меркам, довольно крупный колхоз «Красный дар». В селе еще с дореволюционных времен была школа, фельдшерский пункт, лесничество, почта, магазин, мельница, кузница и даже… церковь. Правда, в советские годы она не работала: не было священника. Его, мельника, лесничего и нескольких более или менее зажиточных крестьян в период коллективизации отправили в «места не столь отдаленные», где они по всей вероятности и сгинули в числе многих десятков тысяч белорусских крестьян, интеллигенции и духовенства, сметенных ураганом чудовищных репрессий, обрушившихся на всю страну.

Гарнизон в Ведрецке был довольно внушителен. Главной его силой была усиленная полурота немецкой полевой жандармерии, подкрепленная тройкой легких пушек. Кроме того там было под сотню местных полицаев. Как уже говорил, в основе своей это были люди, обиженные советской властью: репрессированные в годы коллективизации и вернувшиеся потом из мест заключения местные раскулаченные крестьяне, торговцы, проворовавшиеся хозяйственники, отбывавшие сроки в местных тюремных учреждениях и вышедшие на свободу, благодаря немцам, несостоявшиеся карьеристы, обделенные в своих честолюбивых стремлениях. Были среди них несколько военных, добровольно сдавшихся в плен фашистам и выразивших желание служить последним. Причем это были, в основном, кадровые, хорошо обученные командиры среднего звена.

И среди жителей Белоруссии были, пусть хоть и не очень много, те, кто, будучи недоволен советской властью, добровольно пошел в услужение оккупантам. Но они, как правило, старались пристроиться в учреждения гражданской власти. В управы, в канцелярии при комендатурах, в торговые фирмы, появившиеся в большом количестве т.п. Но не в полицаи.

Село было расположено в чистом поле на пригорке. До ближайшего леса было не менее километра. Немцы окружили населенный пункт сплошной линией окопов, в которых на расстоянии прямой видимости были установлены посты. Так что незаметно пробраться в деревню было достаточно сложно.

Мы отыскали на опушке место, откуда можно было просматривать и деревенскую околицу, и площадь у почты, в которой располагалась жандармерия, и дорогу, ведущую в «Рованичи». И принялись наблюдать за происходящим.

Через какое-то время со стороны совхоза появилась легковая автомашина в сопровождении бронетранспортера. Полицаи на околице вытянулись в струнку. Один из них бросился в будку, к телефону. И, тотчас, началась беготня в жандармерии. Видимо в легковушке приехало какое-то начальство. Но наблюдали за происходящим мы издалека. Вернее отчетливо все видел лишь наш командир в бинокль, а мы довольствовались лишь его репликами. Надо было, каким-то образом подобраться поближе. Обычно, первым в деревню входил я: под видом обычного мальчика-беженца. А остальная группа прикрывала меня, готовая на случай опасности вступить в боевое столкновение, отвлечь на себя внимание, чтобы я мог где-нибудь укрыться.

Но это бывало, как правило, в тех деревнях, где гарнизонов не было. И ребята прикрывали меня на случай непредвиденного появления немцев или полицаев. Здесь же все было иначе. Часовые на блокпостах внимательно отсматривали все подходы к селу, особенно со стороны Дубовручей. Решили обойти деревню и попытаться подобраться поближе не со стороны леса, а со стороны убранного хлебного поля, протянувшегося до самого горизонта и переходящего в большое и непроходимое болото. К тому же солнце светило, как раз с той стороны и, естественно затрудняло часовым обзор.

Осторожно перейдя через рованический тракт, мы по опушке добрались почти до самого болота. Здесь оказалась небольшая ложбинка, по которой можно было незаметно подобраться к околице метров на триста. Мы, как раз оказались против хаты Базиля Крупени — бывшего колхозного бригадира. Пока не было в Ведрецке гарнизона, мы не раз заходили к нему в хату и всегда встречали теплый прием. По словам хозяев, их старший сын служил в Красной Армии, поэтому партизаны относились к ним с доверием. Многие наши разведчики, уходя на задание в сторону Могилевско-минского шоссе, даже оставляли хозяйке, тетке Ядзе (Ядвиге) белье в стирку, чтобы забрать его на обратном пути.

Было решено пробраться в хату Крупеней, поспрошать, осмотреться, а затем уже действовать, исходя из обстановки. Оставив ребятам карабин, чтобы не мешал, я стал ползком пробираться в сторону села. На огороде хозяев, за хлевом были ряды неубранной капусты, что позволяло скрытно прокрасться к самому строению. А там уже до хаты — рукой подать. Причем, двор с улицы не просматривается. Крупеня – хозяин добротный: Плетень — в рост человека ограничивал подворье и с улицы и со стороны соседей.

Прячась за разросшимися вилками капусты, я подобрался к хлеву и, укрывшись за ним, стал наблюдать. Остальная группа внимательно следила за мной, готовая, в случае необходимости прикрыть меня огнем ручного пулемета, с которым никогда не расставался Казик, и двух «шмайссеров», которые были у Георгия и Маши. Ни коровы, ни блеяния овец слышно не было. Они были в стаде, на выпасе. В хлеву раздавалось только похрюкивание кабанчиков. В хату я сразу не пошел. Насторожила необычная тишина. Не слышно было ни пронзительного голоса тетки Ядвиги, всегда, как правило, что-то выговаривавшей мужу, ни бормотанья самого Базиля. Хозяева, видимо, куда-то ушли. Что само по себе было непривычным. Соседи Крупеней не жаловали. Магазин и почта не работали. Кузнеца — еврея Шлему — угнали в Червень в гетто. Так что уходить хозяевам было, вроде, некуда.

Подождал несколько минут. Вроде, все тихо. Но стоило только выйти из-за хлева, как в окне хаты шевельнулась чуть заметно занавеска. Я дернулся обратно под укрытие хлева. Тотчас на крыльцо выскочил какой-то мужик в черной форме полицая с автоматом в руках, и с криком: «Стой! Мать твою…» — пустил в мою сторону автоматную очередь. Я бросился обратно, стараясь не высовываться из-за капусты. По идее, мой рост этому способствовал. К тому же полицай, видно, сам испугался своего автомата, стрелял крайне плохо, меня не преследовал. Но тут во двор ворвались еще несколько полицейских и с криком со стрельбой бросились за мной. (Плетень-то не просматривался с обеих сторон). Наши разведчики открыли огонь, давая мне возможность уйти. Встретив отпор, полицаи залегли, но продолжали поливать огнем все пространство моего предполагаемого отхода. Не прошло и минуты с начала боя, как послышался треск мотоциклов и лязг гусениц бронетранспортеров. Это подоспели на подмогу немцы. Я вскочил и побежал. До наших оставалось не более 15-ти метров, когда что-то ударило меня по правой ноге. Сделав еще шаг или два, почувствовал, что нога стала какая-то не своя, подвернулась, и я вдруг грохнулся на землю.

Георгий рванулся мне навстречу, подхватил на руки, и под прикрытием огня казиковского пулемета вся группа бросилась под спасительное укрытие леса. Ни немцы, ни тем более, полицаи, в лес не сунулись. Углубившись в чащу километра на полтора, мы остановились. Хоть я был маленьким и легким, но и Георгий не был Геркулесом. К тому же надо было и рану осмотреть и сделать перевязку. У Маши были нарезанные полотняные полоски, какие в деревнях в ту пору использовали вместо бинтов. Правда, никто из партизан никогда их с собой не брал, каждый считал, что его не могут ранить. Но Маша была мудрее всех наших мужиков. И у нее они были. Вот и пригодились. Йода, правда, не было. Но Георгий заставил меня пописать в котелок, и этой жидкостью обработал мои раны. Он этому научился, когда раненый попал в фашистский лагерь для военнопленных. Там никакой санобработки не было, и все раненые спасались только собственной мочой. Пуля прошла навылет. По тому, что я не мог на ногу наступать, решили, что, видимо, кость все же задета. Поэтому меня надо отправлять в отряд, я уже становлюсь для группы обузой. Решили идти в Дубовручи, оставить меня там, у верных людей, пока остальные разведчики будут выполнять задание, а потом, на обратном пути, они меня заберут в отряд.

Так как идти самостоятельно я не мог, Казик и Георгий несли меня попеременно, а Маша тащила казиковский пулемет и вещмешки. Теперь, по прошествии многих лет, я удивляюсь, как эта хрупкая девушка могла в течение нескольких часов тащить на себе такой груз.

Обойдя Слободу стороной, двинулись в сторону Дубовручей. На дорогу не выходили, шли лесом, чтобы в случае появления на дороге немцев или полицаев, было легче укрыться. Со стороны деревни показалась конная повозка. В ней ехал один человек. Георгий решил остановить его, с тем, чтобы, воспользовавшись телегой отвезти меня в деревню. Хоть и не тяжел я был в то время, но оттянул ребятам руки изрядно.

На повозке ехал знакомый нам староста деревни Ляжин, что в соседней Беличанской волости, Софрон Ванькевич. Как выяснилось, он приезжал в Дубовручи к кому-то из родственников, чтобы пригласить его в Ляжин зарезать кабанчика. Семейство Ванькевичей так к поросенку привыкло, что ни у кого рука не поднималась его зарезать. А есть-то надо. Тем более что семья у Софрона большая: семеро детей, да две сестры, приехавшие еще в июле из Минска, где у них сгорел дом.

Узнав, что от него требуется, Софрон тотчас же предложил альтернативу.

— Дык зачым Вам яго (меня, то есть) отдавать чужим людзям? Я яго к сабе вазьму. Семеро на пячи — восьмого не заметят. И мамка моя, хозяйка, кадысь фельдшерыца была. Пока не нарожала всю мою ораву. Выхадзим вашега мальца за милую душу. А потом забяроце яго, як поправицца. Да и хлопцы ваши к нам часто прыязжают. Будут проведываць.

Так все и решилось. Группа отправилась выполнять задание, а я с дядькой Софроном поехал в Ляжин. И началась моя ляжинская Эпопея! Семья у дядьки Софрона действительно была большая. Шесть дочек — старшей 13, младшей еще года не было, да сын, Витька пяти лет. Но он был «мужик». Поэтому — любимчик, баловень. А Нюра, старшая, была заводилой не только дома, но и в школе, да и вообще среди всей деревенской ребятни. Поэтому в доме у Софрона всегда клубилось не менее половины всех ляжинских ребятишек.

Первым делом дядя Софрон показал меня колхозному ветеринару, который, за отсутствием в деревне фельдшера, исполнял его обязанности. Тщательно прокипятив инструменты и приказав взрослым Ванькевичам держать меня покрепче, он прошел пулевой канал и достал пулю, застрявшую в кости. От болевого шока я даже потерял сознание. Но пуля эта долго хранилась у меня в кобуре вместо запасной обоймы.

Мой приезд в Ляжин, естественно не остался незамеченным. И хотя по «официальной» версии я был Шурка-москвич, московский школьник из разбомбленного пионерского лагеря в Новоельне, что под Барановичами, все деревенские ребята, а значит, и вся деревня, прекрасно знали, что в хате у старосты Софрона Ванькевича скрывается раненый партизанский хлопчик. А коли так, то слух об этом мог дойти и в соседние деревни. Узнать об этом могли и полицаи (это даже страшнее, чем немцы). А надо сказать, что в Ляжине больше половины деревни были Ванькевичи. Были, правда, и Карповичи, и Сацуки, но и они имели, как правило, ванькевические корни. Поэтому, как только появлялась опасность появления в деревне немцев или полицаев, все ляжинцы принимались прятать меня, перенося из хаты в хату. Причем не только прятали, но и выхаживали, так как нога моя заживала плохо: гноилась, свищи выплевывали осколочки кости. Я температурил, хандрил. Кто-то из селян даже ездил в Борисов и там на рынке выменял на сало какие-то лекарства. Так что спасителями своими я считаю не только семью Ванькевичей, которых я, естественно, числю родными, и с которыми и сегодня поддерживаю самые теплые родственные отношения, но и всех ляжинцев. Надо сказать, что и они тоже, по сей день, относятся с большой теплотой и ко мне, и к моим детям, которых я в свое время привозил в Белоруссию, чтобы посмотрели те места, где пришлось мне бывать в военное лихолетье, и где не единожды в схватках с ворогом пролилась моя кровушка.

Приведу пример. В одну из своих поездок в Минск взял собой дочку, Аленку. В школе были каникулы и, чтобы не таскать ее с собой по съемкам, я отправил ее в Ляжин, к Ванькевичам, благо там и места было много и подружек хватало. Были там в это время девочки — дочки Нюры, Нины и Люси, все примерно Аленкиного возраста. Они быстро подружились — не разлей вода. И до сих пор переписываются, хотя все уже многодетные мамы. И вот стайка девчонок бежит по деревенской улице, а навстречу им идет старушка, одна из тех, что в годы войны вместе с дядькой Софроном Ванькевичем и его женой, тетей Людой, прятали меня от «фрицев» и полицаев. И, которая, не узнавая меня «теперешнего», хорошо помнила меня «тогдашнего».

Как водится в деревнях, девочки дружно поздоровались со старушкой. Она всмотрелась в них, и, вдруг, обратилась к Аленке.

— А ты кто такая, чья будешь? Что-то я тебя раньше не видела?

— Я от Ванькевичей! Я их сестра!

Внимательно вглядевшись в Аленку, старушка произнесла:

— Нет, ты не из Ванькевичей. Ты Шурки-москвича дочка!

Вот так-то!

Думаю, что и внуков моих, которых я собираюсь в ближайшее лето свозить в места, где воевал их дед, ждет в Ляжине не менее дружественная и теплая встреча. Хоть и стали они для нас «за границей».