«Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора

Источник: «Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора. (Эпизод 1, глава 3). Материалы для пуюликации предоставлены автором. На фото 9-й квартал Новых Черемушек. 1958 год. Автор фото: Наум Грановский. Источник фото: МАММ / МДФ.

Так уж повелось, что киношные командировки называют экспедициями. Что-то в этом есть — мы выезжаем основательно и надолго. И потом, если говорить высоким слогом, мы тоже в некотором роде открыватели. Как геологи или путешественники прошлых времен. Вот и сейчас мы открывали зрителю строительство канала Северский Донец — Донбасс. Канал должен принести воду на сухие земли «Всесоюзной кочегарки». Их изрыли шахтами, а потом удивились: куда делись подземные воды? Гномы увели!

Как в любой экспедиции, я крутился, словно белка в колесе. А ведь я еще не отошел от Ленинграда. В Москве пробыл всего несколько дней.

— Не продлили командировку? — удивился Паша Андреев. — Просто забыли про тебя… Испытательный срок? Да прошел, прошел! Иди, получай удостоверение!

Я получил свои красные «корочки»… и направление в новую экспедицию. Напрасно я просил вернуть меня в «мою» группу.

— Ты солдат! — заявил мне заместитель директора Варенцов. — И должен служить там, куда тебя назначают! — И привычно прикрылся газетой, помешивая чай в стакане.

Вот я и служил. Мотался вдоль канала, «выбивал» транспорт, перевозил группу из Артемовска в Горловку, а оттуда в Славянск, устраивал жилье, старался сэкономить казенные деньги и пленку и с горечью сознавал, что перерасхода не избежать.

А еще все свободное время спорил с оператором. Хорошим человеком был Поликарпов. Только уж больно «советским». До мозга костей. А я все еще жил откровениями ХХ-го съезда. Советская история представлялась мне сплошным черным пятном, и я этого не скрывал.

— Колхозы? — кипятился я. — Да это же сплошной обман! Отобрали у крестьян землю и заставили трудиться за «галочки»!

— А «раскулачивание»? Сгноили в Сибири самых старательных и умелых! А теперь сидим без хлеба!

Доставалось от меня и нашим техническим «достижениям».

— Хрущев же прямо сказал, что наши автобусы — плохая копия давно устаревших американских! А допотопные паровозы?

— А «Москвич»? Это же цельносодранный «Опель-кадет»!

— Да вы же чуждый элемент! — защищал страну Поликарпов. — Вам ничего здесь не дорого!

Наши препирательства напоминали мне споры с тещей. Она всю жизнь проработала на Электроламповом заводе. Была «красной косынкой». На всех собраниях ее выдвигали вперед, и она от лица рабочего класса заявляла о всеобщей поддержке очередного Займа восстановления и развития.

Иначе, как «контрой» она меня не называла.

Иногда я обращался за поддержкой к Олегу — ассистенту оператора. Молодой парень должен был разделять мои взгляды, казалось мне. Он и разделял. Иногда. А иногда отмалчивался. Все-таки Поликарпов был его шефом.

К моему удивлению Олег был сыном парикмахера. А я-то думал, что на студии все из интеллигентных семей. Только мой отец всю жизнь проработал продавцом. Оно и чувствовалось

Как-то раз я вошел в студийный двор с газетой в руке. Не то с «Литературкой», не то с «Комсомолкой».

— Что читаешь? — спросил меня ассистент режиссера Саша Бланк.

— Да вот — бред какой-то! Смотри!

И я насмешливо прочитал:

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я — Горе.

Саша почему-то не засмеялся.

— Это же Андрюша Вознесенский! — укоризненно произнес он. — Сейчас вся Москва его читает!

Вон оно что. А я еще считался школьным поэтом. И на выпускном экзамене читал свои стихи. Как юный Пушкин… Оказывается, я ничего в поэзии не понимаю.

Я отошел в сторонку и еще раз перечитал стихотворение:                              

Я — голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я — голод.

Значит, вот как надо писать стихи! Ну, нет, я так не сумею! А в голове колокольным звоном гудело:

Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой…
Я — Гойя!

И это осталось со мной на всю жизнь. И когда поэты собирали стадионы, и когда пели барды, и когда их всех заглушил дрязг металлического рока:

Я — Гойя!
О, грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие
звезды —
Как гвозди.
Я — Гойя.

— Стыдно! — укоризненно сказал Саша.

— Стыдно! — согласился я.

(Кстати, Саша Бланк вошел в историю кино популярным фильмом «Цыган», который годами крутили по телевидению).

В Москве я сразу же получил новое назначение. На этот раз недалеко — всего лишь на московскую окраину. Выбирать не приходилось. Я сел на трамвай № 5 и потрюхал в замызганную деревушку Черемушки. Ехал, ехал — аж устал от мелькания пустырей, садов, огородов и скупых осколков леса, желтых от осени. Выйти из трамвая оказалось непросто — кругом колыхалась непролазная грязь. Редкие прохожие балансировали по хлипким мосткам, а мимо с чавканьем проплывали машины с бетонными панелями. Зато вдоль горизонта сверкали окнами новенькие пятиэтажки. Сказка среди дремучего бездорожья.

Свою группу я нашел по студийному автобусу, прикорнувшему у подъезда. И первым, кого я встретил, был знакомый мне ассистент оператора Миша. С очумелым видом он влетел в автобус.

— Экспонометр забыл!— крикнул Миша на ходу. — А без него!.. Что ты — второй день туалет снимаем!

Я уже все понял. Оператором был тот самый Виталий Витальевич[Камионский], которого я видел на студийном крыльце. Копуша из копуш. Про него рассказывали, как он однажды снимал петуха. Так долго ставил свет, что бедный кочет задымился и упал замертво. И запахло жаренным.

Съемка проходила в квартире, обставленной новенькой мебелью. Оказывается, дом предназначался для знатных рабочих, и их селили, как говорится, на все готовое. А в соседнем доме располагался магазин, где по недорогой цене передовикам продавали дефицитные импортные гарнитуры.

Командовал им Мишин приятель Шура Шик, недавно окончивший Институт Внешней торговли (был тогда такой). Видно, другой заграницы, кроме богом забытых Черемушек, для Шуршика не нашлось. Мы ходили по его магазину, как по музею: денег на эту мебель у нас не было, да и ставить ее было некуда.

Особенно разгуливать не приходилось. Докучливый Виталий Витальевич без конца дергал ассистента.

— Миша! Свяжите ножки штатива!

Штатив стоял на керамических плитках, и ножки могли разъехаться.

— Миша! Помажьте кафель вазелином!

Кафельные стены бликовали — лучики «стреляли» в объектив.

— Миша! Промерьте расстояние до объекта!

И Миша тянул рулетку от камеры к объекту — белоснежному унитазу. Как будто и так не было видно, что до него полтора метра.

— Сколько же здесь белого! — сокрушался оператор.

 А режиссер Антиповский тем временем знакомил меня с подробностями своей биографии:

— Михвас входил в мой кабинет на цыпочках и всю дорогу до стола почтительно кланялся: «Вы же наш человек, Павел Иванович[Антиповский]! Вы должны войти в положение!»

Это была фантастическая история. Простой ассистент режиссера в один прекрасный день был выдернут с киностудии «Моснаучфильм» и назначен заместителем начальника главного управления. Заправлял всем неигровым кино. Видно, «входил в положение». Потому что, когда его так же в одночасье скинули, Михвас вернул Антиповского на родной «Моснаучфильм» — но теперь уже в качестве режиссера. И он стал крупным мастером «строительного» кино.

А вторым режиссером на картине оказался Уточкин-Маслов. Тот самый, которого в день моего оформления не пускали к директору. Делать ему особенно было нечего. Вот он и приставал к Антиповскому:

— Павлик, ну давай я схожу! Я быстро — одна нога здесь, другая там!

— Петя! — урезонивал его режиссер. — Сиди!

— Павлик! Жизнь же зазря проходит!

— Куда он рвется? — спросил я у Миши.

— Как куда? — удивился он. — Не понимаешь? За бутылкой!

Вот теперь удивился я:

— На съемке?..

Иногда Уточкину удавалось уговорить режиссера. И тогда они скрывались на кухне. И Антиповский продолжал работать благостным и умиротворенным. А в «трезвые» дни он бывал мрачным, как сыч.

Вот когда я узнал, каким разным может быть человек. И поэтому не удивлялся, когда через пару лет снова оказался в одной группе с Антиповским, перепадам его настроения. Цедит слова сквозь зубы, значит трезв. А «принял» — и душа-человек.

Благодушный, разговорчивый и компанейский. Мог подружиться на улице с первыми встречными, затащить их в номер и гулять до утра. Правда, расхлебывать историю приходилось мне.

— Что он себе позволяет! — возмущалась директриса гостиницы. — Выскакивает совсем голым и кричит: «Вот он я!»… Пишу письмо на вашу студию!

Только этого мне не хватало. Кто отвечать-то будет за режиссера?

— А что же! — оправдывался Павел Иванович. — Сплю я себе, вдруг в номер вваливаются какие-то тетки, давай проверять зеркала и графины. Да еще талдычат: «Никого нет! Никого нет!»… Вот я им и открылся: «Как никого? А я?».

Да, приходилось становиться адвокатом.

— А что вы хотите! — наступал я на директрису. — Спит себе человек, и вдруг без стука в номер вламываются посторонние. Вот он с перепугу...

В общем, подействовало.

Что еще вспоминается мне о той осени в Черемушках?..  Второй оператор Юра Ляхович. Оператором он стал недавно. А до этого работал студийным фотографом.

— Чепуха какая-то! — жаловался он. — Считается, что я такой же оператор, как он. А Виталий Витальевич меня и близко к камере не подпускает!

Все изменилось, когда пришлось снимать панораму строительства. Для этого пришлось лезть на крышу десятиэтажного дома. Виталий Витальевич сразу занедужил.

— Юра! — заявил он. — У вас прекрасная возможность показать себя!

На лифте нас подняли на верхний, технический, этаж. Через люк выбрались на крышу. Узкий гребень тянулся вдоль всего дома.

— На ограждение не рассчитывайте! — предупредили нас. — Оно на честном слове держится!

Замирая от страха, мы двинулись по гребню. Миша нес штатив, Ляхович — камеру, я — аккумулятор, Антиповский — сценарий. Уточкина-Маслова не взяли.

Зрелище того стоило, скажу я вам! Под нами открылся Ленинский проспект, а справа и слева от него — до самого горизонта — краны, краны, краны. И островки кварталов. Черемушки действительно становились Новыми.

— Виталий Витальевич, завтра я тоже снимаю! — решился Ляхович. — Отдыхайте!

И Виталий Витальевич проглотил.

Ох, с ним было непросто. Я еще раз убедился в этом, когда позже опять работал с Антиповским. А Виталий Витальевич был у нас оператором. Снимали мы на металлургическом заводе. Гудели мартены. Кипящую  сталь разливали по котлам. Искры фейерверком взлетали к потолку.

Надо было снять проезд над всем этим с мостового крана. Накануне Виталий Витальевич залег в постель. Я хотел вызвать врача, но он сказал, что это сердце и дело привычное.

Что было делать? Назавтра целый час цех должен был работать на нас. Все было договорено аж в Министерстве.

Мне повезло, что одновременно с нами на заводе работала еще одна наша группа. Пришлось кланяться их оператору — Боре Оцупу: просить его прокатиться с нами.

И он поехал. Это была картина! Мы плыли над стальными озерами, над муравьиной суетой рабочих, которыми управлял Уточкин-Маслов. Съемка — первый класс! Где бы я еще такое увидел!

Антиповский сиял улыбкой. Вечером он повел нас к Виталию Витальевичу и так же благодушно улыбаясь, вручил ему ценный подарок, купленный нами в книжном магазине. Красиво перевязана алой лентой была брошюра «Предупреждение рака шейки матки». Виталий Витальевич улыбался в ответ, но как-то нерадостно.

Мне до сих пор стыдно. Но не очень.

На другой день мы снимали монтаж очередного здания.  Машины подвозили стеновые панели. Их тут же поднимали на нужный этаж, и в дело вступали сварщики. Мы не успевали менять точки съемки. Следующий этаж вырастал прямо на глазах.  Дом собирался, как машина на конвейере. В день по этажу. Говорили, что Хрущев видит все это на экране телевизора в своем кабинете.

В первую же ясную погоду мы отправились снимать улицы Москвы. Мы - это оператор Юра Ляхович, его ассистент Миша и я. А во главе славной группы — Уточкин-Маслов. Он вальяжно развалился на переднем сиденье открытого операторского ЗИСа. И время от времени величественным жестом подавал Юре команды: «Камера!». И, улучив момент, прикладывался к бутылке, спрятанной в рукаве пальто.

Самая ответственная работа была у Миши — придерживать штатив, установленный на полу машины. Особенно на поворотах. Миша клевал носом и жаловался на усталость.

— Ночью почти не спал, — доверительно признавался он мне. — Вечером гуляли у Шпайера. Я тебе о нем рассказывал: сексуальный титан. А потом я уговорил одну девушку пойти ко мне. Представляешь, как мы крались через нашу коммунальную кухню в кромешной тьме. Так, чтобы пол не скрипел… Зато потом - класс!

У Миши была своя комната в коммуналке. А мама с бабушкой жили в другой. Мне, выросшему на девяти квадратных метрах вчетвером, это казалось верхом роскоши.

— Мы вели себя тихо, как мыши, — смеялся Миша. — Девушке пришлось уйти до света. И все-равно бабушка утром выговаривала: «Миша, ты бы хоть свою девушку чаем напоил!».

Бабушка у Миши была мировая. Слушала радио, интересовалась политикой. И все спрашивала: что же это такое — развитой социализм?

Миша объяснял:

— Баб, это когда от каждого по способности, а каждому по труду… Это первая фаза коммунизма.

— А зохен вей! — вздыхала бабушка. — Так еще и вторая будет!

Машина петляла по арбатским переулкам. Уточкин-Маслов командовал. Юра Ляхович снимал. Миша держал штатив. А я на заднем сиденье изображал ответственное лицо. Еще бы - в открытом ЗИСе на глазах москвичей. Как Ворошилов какой-нибудь!

Кстати, о Ворошилове. Летом этого года кунцевские обыватели были ошарашены скандальной новостью: в городском парке снимают большие портреты членов Политбюро. И как-то утром по Можайке загрохотали танки. Кантемировская дивизия прошла на Москву. А через пару дней радио донесло совсем уж неприличную весть о разоблачении антипартийной группы и исключении из партии ее членов. Кого! Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова! Столпов, можно сказать, государственной системы! Да еще и какого-то «примкнувшего к ним» Шепилова! Это был просто переворот какой-то!

Подробности мы узнали позже. И то, что эти «вожди» были против разоблачения Сталина. И то, что на Президиуме ЦК им удалось добиться снятия Хрущева с поста первого секретаря. И то, что хитрозадый Хрущев собрал Пленум ЦК, на котором местные партийные боссы поддержали его. Слава богу, на этот раз обошлось без кровопролития!

Таким был этот, 1957-й, год. Год Московского фестиваля. Год первого спутника. Год Новых Черемушек. Год нашего возвращения из Сталинобада.

Ну да, это был год важных событий и в нашей жизни. Я переступил порог «Моснаучфильма», не подозревая, что это мой мир на ближайшие сорок лет. Жена Таня устроилась на работу в Дом кино — в бухгалтерию, на мизерный оклад.

И все-таки мы оба работали. На деньги, скопленные в Таджикистане, купили диван-кровать — вместо скрипучей панцирной сетки. Я провернул вынужденную по бедности операцию: продал часть книг, привезенных из Сталинобада, и на вырученные деньги купил книжный шкаф. Жить стало лучше, жить стало веселее.

А некоторые события прошли для меня незамеченными. Я не знал еще, что переведена на русский язык книга Астрид Линдгрен «Малыш и Карлсон, который живет на крыше». И что в далеком Ливерпуле Джон Леннон познакомился с Полом Маккартни. Все это только потом войдет в мою жизнь.