22.12.2023

Николай Шерман

Родился в 1946 г. в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург). В 14 лет увлёкся фотографией и кино, занимался в любительской киностудии Ленинградского Дворца Пионеров. С 1962 — постановщик декораций на Ленинградской Студии Телевидения, затем работал в группе телеоператоров. В 1970 году окончил операторский факультет ВГИКа. С 1968 по 1979 год работал на Ленинградской студии научно-популярных фильмов («Леннаучфильм»), где снял более 40 фильмов. С 1986 года проживает в Мельбурне (Австралия), где основал компанию по производству фильмов для кино и телевидения «Melpet Productions». Николай Шерман, ACS снял в Австралии и за eё пределами около 50-и фильмов разных жанров — игровые, документальные, образовательные, рекламные. Последние годы занимается авторским кино, работая как режиссер и оператор, создает фильмы на духовные темы.

Источник: «В Тени самого себя» (изд. 3-е; — MELPET PRODUCTIONS MELBOURNE AUSTRALIA; 2001). Фотографии предоставлены автором. На фото терминал аэропорта «Шереметьево-2». Источник фото: МАММ / МДФ.


ОТЪЕЗД

Раньше были вокзалы, а теперь большие аэропорты. Время сменило название, но не изменило смысла. И так же, как в старые добрые, вокзальные времена, в аэропорту можно было встретить кого угодно — от посиневших от усталости и недосыпа, ждущих лётную погоду транзитных пассажиров до чисто выбритых и гладко одетых киноактёров, которым всегда везёт, и их рейсы не задерживаются.

Аэропорт, как когда-то, вокзал, — место встреч и разлук, — место, откуда начинается путешествие, зачастую неизведанное. Аэропорт — это точка отрыва от земли в небо, а небо, как известно, границ не имеет, видимых границ. И надо же было так случиться, что самую главную границу в своей жизни я пересёк по воздуху, осуществив, тем самым, заветную мечту — поехать, полететь, пойти за границу, за тридевять земель, за три моря...

19 августа 1979 года. Раннее утро. Таможня в аэропорту Пулково в Ленинграде. Предстоит проверка разрешённого к вывозу багажа, расставание с родными, друзьями, близкими, со всем тем, что любил и ненавидел, тем, что собирался оторвать от себя навсегда, и что хотел увезти с собой навечно. Куда? В неизвестность. Название неизвестности — заграница. Направление — Вена.

Главное, — это пересечь ту незримую черту, которая разделяет Восток от Запада, СССР от любой другой страны.

Настроение приподнятое. Последняя точка. Край моей родины, которую я, по сталинским меркам, предаю, и положена мне за это наказанием высшая мера, т.е. пуля в лоб или в затылок. И я знаю это и чувствую, как кто-то давит на курок... И не боюсь я лишь только потому, что время изменило направление, и то, что когда-то было статьёй 58 стало бесцветной бумажкой, которую я подписал, отказываясь от советского гражданства, в обмен на другую, зелёную, носящую странное название — виза, за обладание которой я оставил всё, продал всё самое ценное из вещей, что были у меня, закрыл дом, а ключ выбросил в омут своей души, и с этого момента я наедине с собой, и я уже не советский, и могу пойти в центральную кассу Аэрофлота и заказать билет до Вены. Весь я в предвкушении, весь в ожидании того, о чём мечтал, о чём читал тайком или слышал по зарубежному радио. Я ждал свободу как любимую девушку, которая невинна. Будучи в ожидании чего-то доселе неизведанного, я сам был неискушён и невинен. Старый или молодой — без разницы. Я совершаю самый решительный шаг в жизни и полон надежд, большинство которых рухнет сразу, как ступлю на другую землю, но границу я ещё не перешёл.

Руки, чужие руки, роющиеся у меня в душе (чемодане), трогающие самое личное (нижнее бельё). Меня щупают как раба, заглядывая в рот, перед продажей на аукционе. Унижение. Последний момент долгая пауза, видимо разработанная каким-то психологом из КГБ. Взгляд пограничника, которому я отдал свою визу на проверку, перед проходом за кордон, т.е. к самолёту. Пауза достаточна долгая — чтобы почувствовать, что это конец, и курок будет нажат. Пытка.

— Проходите.

Я прошёл через турникет, разделяющий два мира, и последний взгляд тех, кого оставил, обжёг меня и угас в приливе необыкновенного облегчения. Достав из кармана жевательную резинку, я стал жевать, по-детски радуясь сладкому вкусу.

Лето было жарким, и последний путь в автобусе до трапа ТУ-134 (прямо, как космонавт), я прислушивался к вою голосов, раздававшихся с балкона аэропорта. Родственники, друзья, любимые, их крики слились в один протяжный вой. Запомнился фальцет кого-то из отъезжантов через окно автобуса, обращённый к балкону:

— Уезжайте, все до единого, уезжайте! Это страна без будущего! Уезжайте!

Я сидел молча. Жвачка давно была выплюнута, так как быстро потеряла вкус. Дверь самолёта захлопнулась, заревели моторы. Вот — этот самый долгожданный момент. Момент отрыва. Я в небе, летящий в неизвестность. Мне 33 года. Я полон надежд, сил и энергии.

— Прошу тебя, хочешь я на колени стану. Не езжай в Израиль. Евреи тебя на колени поставят. Не езжай туда. Мы – европейцы и должны жить в Европе. У меня есть связи в Вене. Нам помогут. Не езжай туда...

Венский аэропорт поразил своей чистотой, особенно туалет. Несколько раз я пересёк инфракрасный луч, удивляясь тому, как работает система смыва. В зале, на скамейке спал огромный, чёрный человек. Всё сверкало чистотой и порядком. Заграница.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Огромный Боинг плавно снижался к земле, которую я не видел 11 лет, и которую оставил, как тогда казалось, навсегда. Сверху всё красиво, только зелень выглядела блёкло по сравнению с австралийской и японской. Самолёт мягко коснулся посадочной полосы и, немного пробежав, остановился около тёмно коричневых рукавов с красными звёздами, соединяющих прибывшие авиалайнеры с аэропортом.

Сколько раз в своей прошлой жизни я прилетал в Москву, сколько раз из неё улетал, и каждый раз ощущение восторга охватывало меня, но сейчас я испытывал скорее разочарование от прозаичности происходящего.

При выходе поразило обилие военных. Ну, да, конечно, — это же граница и кругом пограничники, охраняющие и защищающие. Паспортный контроль был пройден быстро, и, выйдя за турникет, я снова очутился в Советском Союзе, обрушившемся на меня своей растрёпанностью, плохими запахами и кошмарным русским языком. Люди кругом говорили по-русски, и я понимал всё, но что это был за язык! Сплошные сюсюкания и грубости.

— Ах, ты моя ребятюленька, — говорила мать маленькой дочери, пытаясь впихнуть ей в рот что-то съедобное.

— Мать твою раз так и раз эдак, — шипел высокий мужчина своей спутнице, пытающейся собрать рассыпанные на полу вещи из распахнувшегося чемодана.

— Заткнись, идиот, — отвечала та без всякой злобы.

— Лешулечка, лапулечка, — женщина средних лет обращалась к мужу, видимо страдавшему астмой, — сейчас мы получим наш багажичек и выйдем на воздушок.

“Чёк” и “чек”, “ушк” и “юшк”, “оньк” и “ёньк” сотрясали воздух вперемешку с отборным матом.
Родина. Никакого трепета в душе. Жарко, потно и грязно. На улице поразил вид автомобилей — старых и помятых.

Мадлен была измучена ожиданием, но глаза блестели и первое, что она произнесла:

— Ну, видишь, до чего мы дожили.

Затем объятия, поцелуи, слёзы.

В машине не закрывалась дверь, и не открывались окна. Стояла 35-градусная июньская жара. Мы неслись по разбитой дороге, не отрывая глаз от мелькавшего за окнами пейзажа — серого, пыльного и чужого.

Потеряв ориентацию, я не мог понять, где мы находимся, в каком районе, куда нас привезли. Поразила убогость и однообразие многоэтажных зданий, обшарпанность парадной и всеобщее запустение.

В небольшой двухкомнатной квартире, где нас поселили, одна комната была закрыта на замок, во второй стояла кровать и раскладной диван. На крошечной кухне нас собралось пятеро: Мадлен (продюсер к/с «Леннаучфильм». - Прим. ред.), хозяйка квартиры Светлана, водитель машины Саша и мы с Джоном (Джон Мандельберг — австралийский режиссер и продюсер. - Прим. ред.). Глядя на бывших сограждан, я не верил своим глазам. Казалось, между нами лежит пропасть, которую надо преодолеть, но возвращаться назад, к ним, я не мог.

Пытаясь снять возникшее напряжение, я раскрыл сумку и вытащил на стол остатки от токийского завтрака: бананы, сладости, печенье и предложил хозяевам. Они стали отпираться.

— Да, угощайтесь же вы, не стесняйтесь, — настаивал я. Джон вторил мне по-английски.

Мы не можем, — сказала Светлана. Мы не видели бананов много лет, это, наверное, очень дорого и лучше вы оставьте их себе.

— Нет, — настаивали мы, — вы должны попробовать японские бананы.

Мы стали свидетелями незабываемой сцены — наши хозяева с неописуемым восторгом уписывали треклятые бананы за обе щёки, выражая при этом такую благодарность и удовольствие, что мне стало стыдно не за них, а за нас, за нашу настойчивость. Идиотские бананы привели этих вполне нормальных и интеллигентных людей в состояние животного экстаза. Казалось, достань мы сейчас ещё одну связку, и они растворятся в умилении, и с ними можно будет делать всё, что угодно. Слёзы стыда комком застряли в горле.

Я подошёл к окну, за которым простиралась утопавшая в сине-зелёном мареве Москва. В воздухе чувствовался запах гари. И как бы ответом на мой незаданный вопрос прозвучал голос Светланы:

— Под Москвой горят леса.

С жадностью набросившись на дубликат моей записной книжки, переданной мне Мадлен, я провёл несколько часов за телефоном, пытаясь обзвонить всех друзей в Москве и Ленинграде. Дубликат был бережно сохранён друзьями. Оригинал отобрали на таможне при отъезде в августе 1979 года.

— Это Коля говорит!
— Какой Коля?
— Коля Завьялов, который был когда-то и есть теперь Шерман.
— Ой, Коленька, откуда ты говоришь?
― Я в Москве, буду здесь неделю, а потом в Питер приеду на несколько дней.
— Колечка, ты же по-русски с акцентом говоришь.
— Да не может быть.
— Правду говорю. Невероятно, Колька, ты ли это?

— Это Галя? Галя, Алик дома? Можно его? Да, всё в полном порядке. И жив, и здоров, и в Москве, и видеть вас всех хочу.
— Сейчас, сейчас, вот он тут рвёт у меня трубку. Коля, подумать только, Коля приехал.
— Коля, ну как ты, где ты, я сегодня же вылетаю к тебе, к тому же у меня дела с заказчиком моей картины в Москве. Сашке звонил? Он важный стал, но ты не обращай внимания. У нас всё в порядке, ты знаешь сам какой порядок. Ну, всё, целую, увидимся завтра, телефон-то у тебя какой?

— Мадлеша, какой здесь телефон?
— Записал, записал, завтра в семь. С приездом тебя...
— Игорюша, (тут уж я не выдержал и начал пользоваться уменьшительно-ласкательными суффиксами), ты не волнуйся, всё в порядке, всё в полном порядке. Да, да, да. Как только закончим здесь, так сразу к тебе. Я в Москве, Игорёк! Невероятно!..

— Инна, я прилетел в Москву. Да, сегодня. Всё в порядке. Мы увидимся и обо всём поговорим. Как ты? Нина? Мы обо всём поговорим...

— Татьяна Юрьевна, здравствуйте! Ждёшь, не дождёшься. Это хорошо. Да, всё в порядке. Нет, не ужаснулся, не от этого во всяком случае. Акцент? Ты не первая говоришь, что у меня появился акцент. Что ты хочешь, столько лет прожить за границей. Да, да, понял всё. Тебя так же. Целую...

— Саша, это я — Коля. Нет, не забыл, как можно. Всё хорошо, всё расскажу. Знаю, ты занят. Если хочешь и если можешь. Приветы и Мише, и Лёше. И Катю целуй. Созвонимся. Пока...

Разъярённый Джон метался по раскалённой от жары кухне, давая понять, что ему тоже нужен телефон, но я вцепился в него мёртвой хваткой, и Джон, почувствовав моё состояние, отступил.