КНИГИ И БИБЛИОТЕКИ (Ленинград. 60-е годы)

Источник: «В Тени самого себя» (изд. 3-е; — MELPET PRODUCTIONS MELBOURNE AUSTRALIA; 2001).

В моей жизни важное место занимали три библиотеки, которым я обязан многим...

Первой была библиотека Клуба медицинских работников на Сиверской, куда меня привёл дядя Костя и познакомил с библиотекарем Марией Антоновной, с которой я подружился. Основу библиотеки составляли книги, изданные до революции и переданные сюда из собраний владельцев близлежащих дач. Мария Антоновна разрешала мне рыться на полках и самому выбирать книги. Я погружался в мир, который и сегодня остается одним из самых близких моей душе.

В этой библиотеке я впервые познакомился с Байроном, Шекспиром, Шиллером — тяжёлыми чёрными томами (издательство «Брокгауз и Ефрон») с золотым тиснением и иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой

Помню, как однажды положил на стол перед удивлённой Марией Антоновной сборник комедий Шеридана. Было мне тогда лет девять. Под библиотекой на первом этаже находился большой кинозал, где мы с матерью смотрели снятый на плёнку спектакль МХАТ «Школа злословия». К её удивлению, я смеялся и изъявил желание прочесть пьесу.

Сиверская моего детства это сад, река Оредеж, лес и книги. Много книг. Всё, что я просил в библиотеке 157-й школы, где на стенах висели списки книг, рекомендованных для прочтения в первом, втором, третьем и т.д. классах, и где мне в первом классе не дали роман Марка Твена «Принц и нищий», сказав, что я должен подождать до пятого класса — всё это (и во много раз больше) я получал безо всяких ограничений у Марии Антоновны.

Лет до 14 я не любил стихов, за исключением Лермонтова, и читал только прозу и драмы. В мир поэзии вступил с открытием Сергея Есенина. Любил читать в постели либо за столом. Никогда не читал в саду или на пляже.

Помню, как взялся за «Тысячу и одну ночь» в издании «ACADEMIA», как долго разглядывал причудливые миниатюры, но текст осилить не смог. Волшебство арабских сказок меня ещё не коснулось.

Клуб медицинских работников сгорел дотла вместе с библиотекой в шестидесятые годы. Сгорели и книги. Их пепел до сих пор стучит в моё сердце.

Другой библиотекой, сыгравшей большую роль в моей жизни, была Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, открытые читальные залы которой я посещал постоянно в течении семи лет. Там я готовился к окончанию школы, к поступлению в институт, писал курсовые работы и много читал.

"Публичка" помогла мне получить образование, сначала среднее, а затем и высшее. Она была моим наставником, лектором, сокурсником, другом и учителем. С "публичкой" связана большая часть моей юности и молодости. Нигде я не занимался так продуктивно, как в ней.

Центр моей тогдашней интеллектуальной жизни находился на небольшом пространстве, расположенном в самом центре города вдоль Невского проспекта, между Литейным проспектом и Малой Садовой, где по двум сторонам Аничкова моста, по диагонали напротив друг друга стояли Дворец пионеров и открытые читальные залы ГПБ. Напротив "публички" на другой стороне Фонтанки находился Дом кино. На углу Невского и Литейного проспектов на втором этаже над магазином парфюмерии (бывшем "ТЭЖЭ") жил человек, оказавший на меня сильное влияние, — Лев Евгеньевич Поляков, о котором я расскажу позже.

Студент-заочник учится по книгам, и работа в библиотеке была у меня систематизирована и регламентирована поминутно. Система занятий заключалась в следующем: каждое свободное от работы утро, включая выходные, я приходил к открытию библиотеки в 8:30 утра, брал накануне заказанные книги и садился за стол. Мой «урок» составлял 45 минут, и обычно их было пять или шесть. После первых 45 минут занятий я делал пятиминутный перерыв, после второго урока он длился 10 минут, после третьего — 20. После четвёртого урока — 40-минутный перерыв на обед. Между пятым и шестым уроками я делал перерыв на 15 минут. Не помню, кто научил меня этой системе, но она задавала определённый ритм и позволяла сохранять ясную голову до конца дня.

Новый материал я конспектировал, а курсовые работы всегда писал набело. С детства не любил писать черновики. Слово "черновик" для меня неприятное, звучит как поганый гриб.

В перерывах ходил курить в курилку курительную комнату, где постепенно познакомился со многими обитателями Публичной библиотеки. Кого там только не было: непризнанные поэты, студенты, абитуриенты, люди разных профессий и возраста. Конечно же, была и своя элита, главным образом, состоящая из завсегдатаев кафе «Москва», за которым по необъяснимым причинам укрепилось прозвище «Сайгон». Кафе находилось в двух шагах от библиотеки, на углу Невского и Владимирского проспектов, и было излюбленным местом встреч ленинградской золотой молодёжи. В «Сайгоне» готовили лучший на Невском проспекте кофе, и "книжники", и "фарисеи", как муравьи, фланировали между кафе и библиотекой.

Мои тогдашние знакомства были поверхностными и эпизодическими, так как я был очень юн и для более старших «библиофилов» никакого интереса не представлял.

Кто-то подсказал мне, как, пользуясь специальным разрешением, можно получать для чтения запрещённые тогда книги.

Так я познакомился с Ницше, достав фиктивную справку о том, что изучение трудов этого буржуазного философа крайне необходимо для моей курсовой работы по марксистско-ленинской философии. Я получил доступ к трудам Фрейда, читал Пильняка, Аверченко и многих других авторов, изданных в СССР в 20-30 годы, и запрещенных впоследствии.

Я заказывал для ознакомления ежегодники американской фотографии и другие книги по искусству, которых простой советский читатель по факту был лишён. Такова реальность тех лет: в хранилищах основного фонда ГПБ было практически всё, номинально это всё принадлежало всем нашим людям, тем не менее, многие издания были для них в привычном режиме недоступны.

В те времена надо было найти убедительный повод для того, чтобы вытащить книги из тьмы хранилища под свет настольной лампы. Мне почти всегда это удавалось.

Один раз я получил книгу в кастрированном виде. Я заказал для чтения роман Луи-Фердинанда Селина «Путешествие на край ночи», изданный в СССР в начале тридцатых годов. То, что мне выдали, представляло собой 10 страниц, вырванных из середины романа и вложенных в папку. На моё недоумение по этому поводу было заявлено, что только эти страницы дозволяется прочесть, если мне так уж нужно познакомиться с творчеством данного писателя.

До этого случая все заказанные мною книги выдавались в полном виде. Так, я прочитал почти всего Ницше и Шопенгауэра, а некоторые книги, как, например, «Так говорил Заратустра», получал в прекрасных дореволюционных изданиях.

Ничего крамольного у Селина я не нашёл, и даже не очень понял, о чём этот роман, в то время как у Ницше почти в каждой строчке можно было найти пищу для размышлений...

В кулуарах “публички” не было принято говорить о том, какие книги читали посетители библиотеки. Многие, в том числе и я, читали учебники по историческому и диалектическому материализму, истории КПСС, изучение которых входило в программу всех советских вузов.

Иногда меня приглашали для прочтения заказанных книг в главный фонд ГПБ на Садовой улице. Свободный доступ туда разрешался только тем, у кого был диплом о высшем образовании, а для студентов выдавались разовые пропуска.

После получения диплома ВГИК, я оформил постоянный читательский билет в основной фонд ГПБ и по инерции некоторое время продолжал посещать Публичную библиотеку, пока не открыл для себя библиотеку отдела пропаганды советского киноискусства на пятом этаже Дома кино. Её я регулярно посещал вплоть до самого отъезда из СССР.

Эта библиотека состояла из двух отделов. Общим отделом заведовала Галя — в её ведении был основной фонд, в который довольно скоро я получил свободный доступ. Рядовые читатели выбирали книги со стола Гали, я же, получив доступ к полкам, обнаружил на них такие сокровища, как полное собрание сочинений Марселя Пруста, изданное в двадцатые годы под редакцией А. В. Луначарского, а также дореволюционное собрание сочинений Александра Дюма (издательство Сойкина) и многое другое.

Несколько лет подряд я выписывал домой толстые литературные журналы, нов последние годы, проведённые в Ленинграде, брал их в библиотеке у Гали, где можно было встать на очередь на прочтение модного романа или заказать любую периодику.

У Гали также можно было получить исчерпывающую информацию о любом фильме, показываемом в Доме кино.

Вторая половина библиотеки "принадлежала"! Анфисе Ивановне, в доверие которой войти было не так-то просто. Самая ценная часть остатки чьей-то дореволюционной, а также уникальное собрание книг, изданных после революции в двадцатые и тридцатые годы, находились в её кабинете. Доступ к этому фонду разрешался только членам Союза кинематографистов.

Кабинет Анфисы Ивановны представлял из себя уютную комнату с большим письменным столом и торшером, стоящим в углу. Свет никогда не был ярким. На окнах висели зелёные шторы. В комнате всегда стоял полумрак.

Не помню, как я попал к Анфисе Ивановне. Может, Галя замолвила словечко, может, само-собой получилось, только в эту комнату я вошёл, ещё не будучи членом СК.

Анфиса Ивановна ― пожилая, полная и в общем тусклая дама — преображалась, когда речь шла о книге, нет, не о литературе (думаю, что она и не разбиралась особенно в литературных тонкостях), а именно о книге.

Она сидела сиднем на золоте и берегла его как зеницу ока. Андрей Белый, Замятин, Пантелеймон Романов, Ходасевич, уникальные книги Малевича, почти вся «ACADEMIA» стояли у неё на полках. Как она собрала и сберегла их от чисток и сожжений в то время, когда приходили “чёрные списки” и книги изымались, до сих пор остаётся для меня загадкой.

Я не успел прочесть всё собранное у Анфисы Ивановны, но львиную долю всё же урвал.

Иногда я заставал в её кабинете одного из высокопоставленных функционеров Cоюза кинематографистов А. В. Орлеанского. Он ревновал меня к анфисиному кабинету, и я догадывался о причинах. К Анфисе Ивановне ходили немногие, так как знали, что книги на дом она не даёт. Читать можно было только у торшера в её присутствии. Орлеанскому и мне Анфиса Ивановна разрешала брать книги домой.

Однажды он пришёл взять книгу «Пушкин в жизни» Вересаева, которая в то время была у меня дома. Орлеанский позвонил мне и резким тоном потребовал, чтобы я немедленное  её  возвратил, потом спохватился, осознав, что хватил лишку и извинился. Орлеанский писал какую-то работу о Пушкине. Я же просто изучал характер писателя.

Высокого роста, напоминающий скульптуру Мефистофеля работы Павла Антокольского, Орлеанский был одним из немногих официальных лиц, пожелавших мне добра перед отъездом. Сидя за столиком в ресторане Дома кино, он рассказал мне о том, что его просили проверить мою читательскую карточку в библиотеке и дать заключение о сфере моих интересов. По его словам, он отказался, но в нашем разговоре Орлеанский отметил мой хороший вкус и, что он очень жалеет о том, что мы не были близко знакомы...

Как бы там ни было, мы тепло распрощались. Орлеанский и Анфиса Ивановна остались в своих кабинетах при своих книгах, я же уехал далеко.