23.09.2022


Автор:
П. Васильев

Источник: журнал «Каторга и ссылка» № 55, июнь, 1929 год (с. 168-177). Издавался Обществом политкаторжан в 1921 – 1935 гг. Баннер: Кукрыниксы "Баррикады на Пресне. Декабрьские дни. 1905 год". Из альбома репродукций "Революция 1905 года в произведениях русских и советских художников" . Источник: ГОСКАТАЛОГ.РФ № 31812349.

Материал опубликован вскоре после трагическй гибели в результате организованной травли председателя правления театрально-кинематографического издательства «Теакинопечать» с 1927 года —  Успенского Вячеслава Павловича; автор рассказывает о ярких этапах жизни Вячеслава Павловича (В.П.) — человека незаурядного, активного участника революционного движения в России с 1901 года. Орфография, пунктуация и стилистика  автора сохранены.

2 апреля 1929 г., на 49-м году жизни, был предан кремации трагически покончивший с собой Вячеслав Павлович Успенский — старый, неугомонный с юношеских лет, революционер.

Он был на пороге каторги, но одним из своих многочисленных побегов избавил себя от этого «удовольствия».

Мне выпала честь вместе с ним участвовать в одном революционном акте, стать рядом плечо к плечу соратником в конкретном боевом революционном деле, несмотря на то, что мы принадлежали к разным партиям.

Боевая обстановка тех далеких дней настолько была общей, что идейные споры, подчас страстные и жестокие, не мешали быть бойцами-товарищами.

Сказанное налагает какое-то нравственное обязательство передать в будущее необычайно яркую, сильную и волевую личность, какою был покойный Вячеслав Павлович.

В виду того, что я и те немногие участники нашего дела, которые сохранились еще в живых, знаем очень небольшой отрезок времени жизни В. П., я обратился за помощью к его старому другу, Евлалии Яковлевне Успенской, так же, как и он, шестнадцать лет проработавшей в подполье, и с ее помощью восстановил биографические этапы покойного.

Родился В. П. в 1880 г., в городе Елатьме, Тамбовской губ., где отец его занимал должность инспектора реального училища.

В первые годы жизни покойного, его отца переводят субинспектором Технологического института в г. Харьков, где протекают детство и гимназические годы В. П.

Семья В. П. была консервативной, жившей по принципам «Домостроя», и он ее не только не любил, но ненавидел. Уже в 15 лет он порывает связь с семьей, уходит от отца, но в силу полицейских условий того времени (невозможность без разрешения отца добыть вид на жительство) возвращается, отвоевывает себе самостоятельность, зарабатывает уроками и упорно работает над выработкой своего мировоззрения.

По окончании гимназии, В. П. поступает в Харьковский университет, на медицинский факультет, и создает свою семью.

В 1901 г., в связи со студенческой забастовкой, бывшей не только в Харькове, а прокатившейся по всем университетам, В. П. увольняют из университета и направляют к воинскому начальнику для сдачи в солдаты, по знаменитому циркуляру Боголепова.

Но В. П. Повезло, он вынул высокий жребий, и его только выслали в г. Полтаву.

В 1902 г. он вместе с женой, легально, уезжает за границу, где поступает сначала в Лозаннский, а затем в Женевский университеты, на медицинский факультет, и целиком уходит в революционно-общественную среду эмиграции.

Летом 1903 Г. В. П. возвращается в Россию и в поисках заработка устраивается разъездным статистиком в переселенческом управлении Томской губернии. Осенью того же года он вновь поступает в Харьковский университет, на тот же медицинский факультет. В конце этого года он определяет свою партийность и входит в социал-демократическое движение, как революционер-большевик.

Весной 1904 Г. В. П. впервые был арестован по делу студенческого движения и водворен в Холодногорскую Тюрьму, где и проводит 2 — 3 месяца.

По освобождении, В. П. работает при университетской бактериологической станции и все глубже и глубже входит в революционно-подпольную деятельность.

Летом 1905 г. В. П. работает земским статистиком в Старобельском уезде.

Но это был 1905 год! Тот перевал, та грань, от которой наше поколение определяло свою дорогу: одни отходили от революции и уходили в стан не только «ликующих, праздно болтающих», — нет! — а страстно, озлобленно, с ненавистью отчаяния защищавших свое привилегированное положение; другие еще злее, еще яростнее, еще самоотверженнее — ринулись в бой с покачнувшимся врагом.

К последним принадлежал и В. П. С этого времени все личное, быть-может, неизмеримо дорогое — все было поставлено на карту во имя общего. Собственная жизнь была на заднем плане и при всяких решениях, больших и малых, в расчет не принималась.

Борьба неустанная, жестокая и непримиримая поглотила В. П. всего без остатка.

Наступают дни всероссийской стачки в октябре 1905 г.

В. П. бросает Старобельские степные просторы, едет в Харьков и погружается в революционный котел тех дней... Он участвует в Вооруженной демонстрации харьковского пролетариата и солдат на Павловской площади.

Близился декабрь... Надвигалась гроза... и, чем ближе к центру сердцу России, тем гуще и темнее становились грозовые тучи.

В. П. едет в Москву, прибывает к началу Московского вооруженного восстания и принимает в нем участие рядовым бойцом на баррикадах.

Кончилось восстание... Враг одержал победу... Пиррову победу..

Тот, кто был на Московских баррикадах и уцелел, остался жив, понес в жизнь (все равно, куда — на каторгу ли, на волю, в подполье, в далекую тундру) необычайно сильную радость битвы, счастье защиты баррикад, такое большое, такое волнующее...

Эту радость нес в своем сердце и В. П.

Его не арестовали, он ускользнул от цепких лап шпионов, не пришедших сразу в себя после оглушительного удара, и скрылся на первых порах в колонии для малолетних преступников (около Твери), которой заведовал с.-р. Галабудский, позднее арестованный и сосланный по делу крестьянского союза.

Весной 1906 г. В. П. переезжает в Ростов н/Д. и работает нелегальным на партийной работе, как член Донского комитета Р. С.-Д. Р. П., в качестве организатора, пропагандиста, агитатора.

Скоро его арестовывают и в административном порядке отправляют, через московские Бутырки, в Нарымский край.

По пути из Москвы в Сибирь он бежал, выпрыгнув из вагона поезда на ходу, и вернулся в Москву, где был снова арестован в сентябре того же года под фамилией Берестова и посажен в Мясницкий полицейский дом.

8 октября в эту же Мясницкую тюрьму водворили и меня вместе с моим товарищем Степановым (в действительности — Наумовым).

Тюрьма была отбитой, свободной; камеры (их было 12) открывались на целый день до глубокой ночи, и мы представляли из себя, до известной степени, автономное общество со всеми видами «свобод», которых лишена была воля и которых так добивалась она.

Очень скоро стала зреть мысль о побеге, особенно у тов. Степанова, с этой целью, сначала мы с ним, а позднее и с Берестовым начали разбирать в нашей камере под койкой стену, но натолкнулись на препятствие, преодолеть которое бесшумно было невозможно.

И вот, в поисках выхода, родилась мысль о нападении на внутреннюю охрану тюрьмы. Снаружи стоял один жандарм по фасаду, а из нижнего коридора противоположной фасаду стены выходило широкое окно. Тюрьма стояла недалеко, саженях в 4-х от наружной стены, через которую было не так трудно перемахнуть на двор какого-то строения, если не ошибаюсь, — заезжего двора.

Припасенными пилками мы рассчитывали очень быстро и бесшумно перепилить решетку коридорного окна. Сделать же это было возможно в том случае, если двое дежурных городовых будут лишены возможности поднять тревогу.

Участвовать вызвалось шесть человек, в их числе — и В. П.

Остальным 18 сидельцам предложено было запереться в камерах и возможно сильнее и громче разговаривать, шуметь, инсценируя обычную картину вечернего времяпрепровождения.
22 октября 1906 г., вечером, после поверки, в час, когда обычно начальство, в лице дежурного помощника, спокойно «чаевало» в конторе Полицейского управления, мы напали одновременно на обоих городовых, связали их и снесли в уборную. Этим были заняты четверо, а двое — сразу с момента нападения — принялись за решетку.

Все было сделано по плану, правда, мало продуманному. Но воля все же нам только улыбнулась очень туманной улыбкой.

Была поднята тревога.

Совсем накануне побега к нам посадили какого-то полусумасшедшего наркомана с такою же, как и он, истеричкой-женой. До смерти перепугавшись придушенными криками одного из городовых, упорно не сдававшегося, супруги не выдержали и дали знать постовому жандарму[1].

Как бы то ни было, но попытка не увенчалась успехом. Надо было отступать. Ждать избиений.
Я очень ярко помню фигуру В. П. — стоящего на площадке лестницы и властно зовущего остальных наверх в одну группу, в один боевой кулак.

Забаррикадировавшись в одной камере верхнего этажа, мы получили от н-ка гарантию неприкосновенности и сдались. Как городовые ни скрипели зубами, но начальник свое слово выполнил, и мы избиты не были.

Так в этой камере восемь человек и были, оставлены на ночь. Впопыхах забыли даже обыскать.
Ночью посетил полицеймейстер. В его присутствии нас под дулами револьверов выводили в коридор и только тут обыскали и перевели на карцерное положение.

Камера, рассчитанная на одного человека, максимум-на двух, была набита до отказа. Но мы на тесноту не были в претензии.

На другую ночь, часа в 2 — 3, в коридорах раздался шум шагов, грохот отпирающихся засовов, и на пороге двери, заняв ее всю, появилась большая гвардейская фигура Московского градоначальника генерала Рейнбота.

Встать! — скомандовал он. Мы, огорошенные больше неожиданностью шума и несвоевременностью визита, чем импозантной фигурой генерала и его грозного окрика, медленно поднимались со своих «комфортабельных» постелей. Вид у нас был сонно-любопытный.

— Эти?! Вот эти посмели напасть на слуг государя-императора?! — гремел генерал. — Да знаете ли, что я с вами сделаю? Я убью вас по закону, расстреляю на законном основании!..
в полном контрасте с его резким, разгоряченным тоном, почти криком, раздался ровный, спокойный голос Берестова:

— Ну, а я умру! Зачем же кричать?..

Так это было неожиданно, что нам стало смешно, и мы весело, Молодо захохотали, да так заразительно, что и свита генерала не выдержала, заулыбалась.

Рейнбот звонко плюнул, круто повернулся, и уже из коридора были слышны его распоряжения о применении к нам всяких строгостей и сообщение о предании нас военно-полевому суду.

Подтверждение последнему мы нашли в Московских газетах, где черным по белому было напечатано, что мы преданы военно-полевому суду.

А полевой суд того времени иного наказания, чем смертная казнь, не знал. Итак, стало-быть, мы у порога могилы...

Я не сказал, что у Берестова был большой, звучный баритон, — правда, необработанный, — и почти каждый вечер хмурую тишину Полицейского двора нарушала песня, которую особенно любил покойный:

Полоса-ль ты, моя полоска,
Нераспаханная сиротинка...

Когда он пел о пахаре, которого, быть-может, «по Владимирке гонят”, чувство певца подымалось на болышую артистическую высоту и заражало слушателей — не только нас, но и нашу охрану.

В одной камере с Берестовым сидел Самсонов (тогда — Баринов), случайно непривлеченный к делу о покушении на побег (прозванный мной Заратустрой), у которого был тенорок, много уступавший по силе голосу Берестова, но они хорошо спелись, и дуэт их о кудеяре-разбойнике производил на нас глубокое впечатление.

Когда 24 октября нас рассадили по своим местам, т.-е. Берестова поместили с Заратустрой, певцы оказались верными себе: песни Лились через тюремные решетки, как прежде, — лишь больше в них было чувства, ибо над нами реяло крыло смерти.

24 октября к вечеру нас поочередно стали вызывать в контору полицейского управления, помещавшегося против окон нашей тюрьмы, через широкий открытый двор.

В списке нашего дела, как и в обвинительном акте, значилось: «дело о крестьянах Берестове, Зайцеве, Рогове, Трескине, Степанове, Потапове (фамилию восьмого забыл) и личном почетном гражданине Васильеве». Таким образом, я вызван был на допрос последним.

Кроме этого, я был немного в ином положении, потому что разобранная стена находилась под моей койкой, припасенные фомки и прочие орудия разрушения-также; и отвергать свое участие в покушении на побег казалось по меньшей мере наивным. Другие же товарищи категорически отрицали свою причастность к этому делу, а Берестов просто ничего не хотел сказать.

Встретил я на допросе чиновника министерства внутренних дел, отрекомендовавшегося «чиновником особых поручений при московском градоначальнике», коему поручено было снять по нашему делу следствие.

— Какое же вы имеете к нам отношение, ведь это дело судебНого следователя? — задал я ему вопрос.
— Вы были бы правы, — с любезной улыбкой ответил он, в том случае, если бы речь шла о нормальном суде.
— А здесь? — поинтересовался я.
— В данном случае его превосходительство генерал Рейнбот ходатайствует о военно-полевом суде.

Фраза эта была сказана аристократически-любезным тоном, но ее кровавый смысл, конечно, не мог не произвести на меня соответствующего впечатления.

— Угодно вам ответить на мои вопросы? — продолжал следователь.
— Смотря по тому, о чем вы спросите.
— Вы обвиняетесь в том, что, совместно с другими поименованными в списке (зачитывает список), по взаимному уговору, напали на стражу, перевязали ее, снесли в уборную, имея намерение лишить городовых (имя рек) жизни через повешение. Все означенные деяния имели целью ваше, совместно с другими, освобождение из тюрьмы, для чего вами начата была разборка стены и распилена решетка.

Признав свое участие в покушении на побег, я отказался назвать соучастников и дальше, шаг за шагом, разбил, основанное на показании городовых обвинение о покушении на их жизнь.

Сделать это было не так трудно, ибо, по их утверждению, тюрьма в нашей власти была в продолжение 40 минут — время более чем достаточное для лишения человека жизни, хотя бы и таким нелепо-неподходящим к данному моменту способом, как повешение.

Мое ли показание или что-либо другое — не знаю, но на третий день нашей эпопеи генерал Гершельман распорядился о предании нас военно-окружному суду.

Началось следствие, очень ускоренное и очень простое, так как дело, по сути, не было сложным.
Что же заставило нас рискнуть даже своими головами в порыве на волю? Перспектива ли большой кары, долгосрочного ли возмездия или что-либо иное?..

Некоторым из нас грозило более или менее суровое наказание, в том числе и Берестову. Некоторые могли опасаться раскрытия дел, влекущих за собою смерть, трое (в том числе Берестов) были нелегальными; но некоторым угрожала только административная ссылка.

И вот теперь, через много лет вспоминая прошлое, мне кажется, что, кроме конкретных угрожающих перспектив, нами руководила молодость, жажда борьбы. Каждый час, проведенный в тишине тюремного безделия, казался нам преступлением, а потому-на волю.! И чем скорее, тем лучше...

Так родилась и осуществилась попытка самоосвобождения.

Дальше жизнь стала брать свое. Ведь это был 1906 год, хоть и конец его. Тюрьму не завинтили. Мы с течением времени вновь обладали тюремной «конституцией».

В середине ноября, в тюремной карете, нас везут в здание военно-окружного суда на Арбате, и генерал-майор Арбузов вручает нам обвинительный акт.

Когда процедура вручения была закончена, из толпы выделяется фигура Берестова, решительно подходит вплотную к генералу и спрашивает:
— Ваша фамилия Арбузов? — Да, а вам зачем? — интересуется опешивший генерал. — Так, понадобилось! — отвечает В. П. и возвращается на место.

Смешной была фигура генерала, смущенного загадочностью вопроса и значительностью тона. Мы дружно захохотали, как и во время визита Рейнбота.

Дни потянулись один за другим ровной, однообразной полосой тюремного бытия. Но мысль о воле работала. Создавался проект побега с прогулки, сквозь цепь охраны, окружавшей нас густым кольцом на широком внутреннем полицейском дворе.

Для этого мы организовали бега на соревнование по кругу, приучили к ним городовых и думали в удобную минуту, связавшись с волей, в количестве нескольких заключенных сорваться с круга к тому месту стены, где она низка, и перемахнуть прямо на улицу.

В камере же дни заполнялись обычным времяпрепровождением той эпохи, когда спорам на тему о «текущем моменте» уделялась львиная доля.

Страстным участником таких споров был Берестов, но не раз он прерывал шум спора своим густым баритоном, увлекая песней и других спорщиков.

По воле он тосковал, томился вынужденным безделием, и на этой основе создался и успешно осуществился необычайно простой и остроумный план побега,

Если память не изменяет, произошло это в начале декабря 1906 г.

В хороший зимний день мы высыпали на прогулку, и там началась невероятная кутерьма: бега одиночные, массовые, чехарда, козел... Охрана заинтересовалась этим настолько, что, кажется, открылся даже своеобразный тотализатор.

Берестов не вышел из камеры, уселся бриться (в 1906 г. в тюрьме бритва не была редкостью). Дежурный помощник, увидав его намазанным мылом, вышел из здания на двор, уверенный в порядке, и спокойно наблюдал за нашим «действом».

A Берестов, вслед за ним, надел фуражку городового, предварительно припасенную, окутался башлыком, взял в руки чайник, в котором приносился нам кипяток, и в таком виде вышел из Тюрьмы. Дорога за кипятком пролегала через весь двор, и надо было дважды пересечь круг нашего оцепления, проходя, почти вплотную, мимо городовых.

Мы видели, как медленно, ровным шагом шел, пересекая круг с чайником, Берестов, и еще злее неслись «боевые» крики козла и чеxарды...

Вот фигура скрылась за углом. Но это еще не все... там, при Выходе у ворот-парный пост городовых.

Время идет... прогулка окончена, нас «загоняют» в камеры и.. не досчитываются Берестова.

Три дня не могло наше начальство разгадать способ побега. Сначала оно даже не допускало Мысли о побеге. Пересмотрели все углы, все укромные места тюрьмы, вплоть до чердака, но, разумеется, безрезультатно.

Надо было видеть жалкую физиономию смотрителя, умолявшего рассказать, как скрылся Берестов, потому что Высшее для него начальство требует этого, а он бессилен.

Присяжный карикатурист наш, тов. Розанов, а на коридорной стене изобразил эффектно улетающего на метле Берестова по способу Гоголевской ведьмы из трубы.

В конце-концов способ побега был каким-то путем разгадан, Но Берестова и след простыл, вернее, с уходом из тюрьмы — Берестова не стало, появился В. П. Успенский, правда, тоже нелегальный, но под какою-то новой фамилией.

Когда он вышел на улицу и прошел несколько кварталов, еле удерживая ноги от бега, на единственный рубль, который перед побегом дала ему Мечникова, он нанял извозчика и поехал к товарищу.

Расплатившись с извозчиком, он оставил чайник на пролетке, имитируя забывчивость, но извозчик оказался честным, догнал В. П. на дворе и отдал чайник. Незаметно, как ему казалось, В. П. бросает чайник на дворе, но дворник из окна замечает маневр и приносит чайник на квартиру, куда зашел В. П.

Мелочь эта волновала. Ведь в таких положениях все кажется подозрительно-значительным.
У товарища В. П. не мог остаться, не могли там помочь ему и материально. Он ушел из квартиры и на улице совершенно случайно встретил своего защитника Мандельштама. Как сам В. П. рассказывал мне, Мандельштам «Вывернул свой кошелек» и посоветовал на ночь не оставаться в Москве, а провести ее в поезде.

Как бы то ни было, его не поймали.

После побега он работает нелегально в Воронеже и только по счастливой случайности избегает ареста.

Возвращаясь поздно вечером домой, он догоняет полицейский отряд, куда-то идущий, заводит беседу с городовым и узнает от него, что отряд идет на обыск. Направление указывало на дом, где жил В. П.

Дальнейшее, конечно, ясно. В. П. на квартиру не зашел.

После Воронежа В. П. — на партийной работе в Питере, в Выборгском районе, а потом в Киеве.

В последнем его проследили, произвели обыск. Ничего нелегального не нашли, а В. П. так импозантно вел себя, и подложный паспорт оказался настолько добротным, что его оставили на свободе.

На следующий день В. П. из Киева исчезает и последовательно работает в Харькове, Ростове н/Д. и Питере, где остается относительно надолго.

В ноябре 1907 г. он эмигрирует во Францию.

Суд над нами, оставшимися в неволе и развезенными по большим тюрьмам Москвы (Таганка, Бутырки), состоялся 28 июля 1907 г.

К этому времени нас осталось только шесть человек, так как Степанов-Наумов бежал из того же полицейского дома вместе с Ривкиным.

Курьезнее всего, что к моменту суда Степанов снова сидел почти в смежной со мной камере, но уже под фамилией Наумова. Связь его с нами не была установлена, и он крепко пожимал мне руку перед отправкой на суд, желая «ни пуха, ни пера».

Дело о Берестове и Степанове было выделено, и судились мы без них.

Евлалия Яковлевна говорит, что позже, уже в 1908 г., она видела газетное сообщение о том, что Успенский был раскрыт и по совокупности всех его дел был осужден заочно к 12 годам каторги.

Но установить дату этого она не может.

За границей В. П. работает сначала кузнецом, потом слесарем, «приобретает» на этой работе активный туберкулезный процесс и в связи с этим поступает в одну из французских фирм на административно-хозяйственную работу.

В период от 1908 г. до войны В. П. приезжал в Питер по паспорту французского гражданина, доверенным фирмы. Но заметив за собой упорную слежку, он быстро уезжает обратно в Париж.

Во время войны В. П. мобилизуют в армию, как французского подданного. В своей автобиографии он сопровождает это событие замечанием — «незаконно».

В 1917 г., с момента русской революции, В. П. принимает активное участие в агитации среди русского экспедиционного корпуса против войны и за возвращение в Россию, за что французское правительство ссылает его в Алжир, где он живет до начала 1920 г., когда ему объявляют о мобилизации для отправки на юг России к Деникину.

В. П. бежит сначала в Париж, а потом в Лондон, в советское Полпредство.

На родину В. П. возвращается в 1921 г. Дипкурьером Красина, остается здесь и принимает деятельное участие в строительстве СССР.

Богатая, необычайно разнообразная жизнь.

Нужен был большой запас человеческой воли, чтобы на протяжении этого пути не потерять вкус к борьбе и не разменяться на обывательские мелочи.

И воли, и упорства, и способностей у В. П. было много, а если все эти качества человека обрамлены смелостью и в суждениях и в поступках, то станет понятно, какая была это крупная личность.

______________________________
1. По другой версии — возню в коридорах заметил жандарм сам, обходя вокруг здания.