МОЕ ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ

Время — это такая субстанция, которая может быть измерена, может быть действием, определением, свойством. Время может быть космическим, астрономическим,  измеряемым особым образом и хорошо знакомым нам земным, измеряемым секундами, минутами, часами и сутками, кварталами и годами, при этом  секунды могут быть вечностью, а год — мигом.

Время можно убить, растратить, сэкономить, расточить, продлить, забыть, запомнить…

А также время…разбрасывать и собирать камни: разрушать и строить; жить и умирать, любить и ненавидеть, веселиться и грустить, бездельничать, учиться, работать…

Время… может быть долгое, далекое, близкое, быстрое, тягучее, короткое, тягостное, тяжелое, горькое, паршивое, проклятое, голодное, бедное, опасное, предвоенное, военное, послевоенное, мирное, светлое, богатое, золотое, радостное, мое, чужое, школьное, студенческое, критическое, революционное, традиционное, праздничное, победное, трубное, славное, легендарное, эпохальное, прошлое, прошедшее, настоящее, будущее…

Каждая временная ипостась для отдельного человека своя.

Все в мире относительно. Течение времени — тоже. О, как быстро бежит оно, чем старше становишься, тем с большим ускорением мчится время. Ночи становятся бесконечно длинными. Вместе с ночами приходит тяжкая бессонница и приводит воспоминания, в которых родные, близкие, чужие люди, когда-то встретившиеся и оставшиеся в памяти; события, которые все еще памятны. Эти люди и события приходят не в хронологической последовательности, не по своей важности или исключительности, а спонтанно. Все эти люди, события составляют мое ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ.

Вся власть от Бога

Бабушка по матери, наверное, во многом определила  мои взгляды на жизнь, себя, людей, с которыми меня сводит или сводила жизнь. У бабушки была тяжелая жизнь.

Мужа призвали в армию — осталась с тремя детьми мал мала меньше, парализованным свекром  и хромой свекровью. Служил Семен, ее муж, в Польше, там умудрился отбить жену у полковника, они родили двух детей — но жить он там не смог. 

 — Тоска заела…

Вернулся домой очень больным, вскоре умер. Бабушке еще не было тридцати, когда она осталась вдовой теперь уже  с четырьмя детьми. Жила своим  хозяйством, которое состояло из огорода,  коровы и лошади.

Случилась  революция, потом коллективизация, которую она не поняла и не приняла. В колхоз она не вступила — боялась за лошадь и корову: их  не минуемо  свели бы в общее хозяйство. Что стало с лошадью и коровой — не помню, по детской глупости, я ее слушала, но часто – не   слышала.

Власть она никогда не осуждала и не обсуждала:

 — Вся власть от Бога.

В тридцатых годах сын женился на "городской". Бабушка переехала жить в город Усмань.

С  продовольствием в России всегда было непросто,  и она сама рассказывала: когда-то еще до войны поехала  в Воронеж (а это 60 километров от нашего города по железной дороге) за продуктами, возвращаясь назад, опоздала к поезду, а ходили поезда тогда очень редко с многочасовыми интервалами. И пошла она пешком по шпалам — решила, что не надо праздно сидеть и ждать следующего поезда, а надо идти пешком.

Бабушка Мария Яковлевна с дочерьми Анастасией, Татьяной, Верой и внучками
Марией и Антониной . Фото из личного архива автора.

К тому же — не  надо покупать билет. И самым большим огорчением было то, что поезд ее нагнал где-то в пяти-десяти километрах от города.

В войну бабушка перешла жить к своей младшей дочери (моей маме), именно перешла — перевозить было нечего: кроме сменной пары белья, у нее ничего не было. У мамы было двое детей, сын родился в конце  августа 41–го года: ей нужна была помощь.

За всю жизнь с бабушкой, я никогда не слышала, чтоб бабушка повысила голос или с кем-то выясняла отношения. Даже, когда в доме были ссоры, она никогда не принимала участия в них.  Бабушка  была не многословна, но не замкнута. Да и молчание ее было легким. Уважением соседей пользовалась безмерным: к ней приходили за советом, ей изливали наболевшее,  ее просили рассудить спорные ситуации. К ней обращались уважительно — Марья  Яковлевна; тогда, как было принято среди ее сверстников, друг друга звали или по имени, или только по отчеству.

Не помню день, когда началась война, но отлично помню,  как  мы с ней провожали ее единственного сына на фронт. Мобилизованные в военной форме шли  строем  на вокзал окруженные   плотной  толпой  провожающих. Не было слез, рыданий, только помню ее упрашивающий голос:

— Смотри, смотри, вон дядя Ваня! Смотри!

Бабушка, наверное, чувствовала, что больше его не увидит. Вспоминая сына, она непременно приговаривала:

— Ваня говорил: будет у меня последний кусок хлеба — разделю пополам.

Суть и значение этой фразы  я поняла только много позже — в преклонном возрасте.

Самым главным человеком во время войны был почтальон. Его ждали с тревогой и надеждой, но  писем от дяди Вани не было. И потом после войны она до самой своей смерти ждала его или какой-нибудь весточки о нем. Она пешком  обошла, наверное, все Черноземье. Иногда приходили слухи, что кто-то вернулся — и на каждый слух она шла: а вдруг этот кто-то видел или слышал о ее Ване. Я не запомнила  лица дяди Вани, и в доме не было его фотографий.

Но…  Как-то услышала по радио, что есть сайт, содержащий базы данных (БД)  участников Второй  Мировой  Войны и, в частности, есть БД по советским военнопленным. Это сайт: http://www.dokst.ru. 

Слава Богу, что есть люди, которым не безразличны судьбы людей, стран. Одним из таких неравнодушных людей оказался и Харитонов Александр, возможно один из создателей и администраторов этого сайта, который разыскал и переслал мне документ — учетную карточку пленного.

Так, "благодаря" немецкой аккуратности  и пунктуальности, спустя почти  65 лет после окончания войны, я его нашла, вернее, узнала время его смерти и место захоронения. Он умер 7  января 1942 года от тифа в лагере № 321. Лагерь находился рядом с населенным пунктом Эрбке (Oerbke). 

Красным на карте отмечен лагерь военнопленных Эрбке ( Oerbke).

Похоронен дядя Ваня на кладбище военнопленных, которое тоже называется Oerbke, но не на территории концлагеря, а  недалеко от него: на территории концлагеря заключенных не хоронили. Местечко Oerbke расположено в Нижней Саксонии в 55-и километрах севернее Ганновера. К сообщению был  приложен нагрудный документ — карточка пленного с фотографией, и я его вспомнила! Теперь есть и его фотография.

Персональная карта пленного 21641: Коровин Иван Семёнович (01.09.1912, Российская империя — 07.01.1942, Германия). Фото: ALEXANDER.HARITONOW (at) Stsg.smwk.sachsen.de.

К сожалению, сведений о других родственниках — участниках Великой Отечественной войны, пропавших без вести или погибших и похороненных неизвестно где, я не нашла.

Сколько помню маму,  она всегда — за машинкой: шила, перешивала себе, людям, или для продажи на рынке. Надо же было семью кормить. Основными клиентами мамы были женщины из окрестных деревень. В послевоенные годы в наших краях очень долго были модны плисовые пиджаки. Шила их мама из лоскутов, привозимых из Москвы или Подмосковья мешками. Позволить сшить такой пиджак могла далеко не каждая женщина.

В колхозе платили трудоднями, которые должны были оплачиваться осенью. Оплата, если и была, то была мизерной. В основном, платили натурой: зерном, овощами, в животноводческих хозяйствах — молодняком. Чаще всего, как говорили, работали за палочки.

Жили в селе только благодаря  огороду и скотине. Женщины продавали молоко, яйца на городском рынке, но обычно у них были постоянные покупатели, им они приносили молоко в больших трехлитровых бутылках, которые по старинке назывались четвертями. Носили четверти в специальных сумках: два матерчатых мешка, соединенных  лямкой. Лямка лежала на плече, а само ношение называлось «назад — наперед»: спереди — бутыль и сзади — бутыль. Нам отливали, как правило, литр. Это молоко предназначалось только детям. Рассчитывались с мамой также мукой домашнего помола или зерном. Зерно мололи на жерновах. У нас тоже были жернова. Это — два каменных диска толщиной около 10 сантиметров, по периметру окантованные  металлической лентой и насаженные на металлический стержень — ось. К верхнему диску прилажена ручка, за которую надо вращать верхний диск. Ставились жернова на стол. На верхнем диске был и желобок, туда и ссыпалась мука. Помол был достаточно крупным. Для праздничной выпечки муку просевали, для каждого дня — пекли из непросеянной муки.

Еще бабушка делала муку из пшена. Сначала она «обрушивала» просо: толкла просо в деревянной ступе — отделяла крупу от шелухи — просяной оболочки, провеивала, потом толкла в ступе уже пшено. Из смеси просяной, ржаной и пшеничной муки, редко, по праздникам бабушка пекла блинчики, лепешки. А еще бабушка пекла удивительно вкусный подовый деревенский хлеб. Вся эта выпечка нужна была потому, что хлеб был по карточкам и в очень ограниченных  нормах. Состояние — "Хочу есть" — было постоянным.

Несколько позже, когда в 1947 году  провели денежную реформу, отменили карточки, в магазине можно было свободно купить  сколько хочешь буханок хлеба, потом появился и белый хлеб, и даже "плюшки", мука. «Хлеб – всему голова», – смысл этой пословицы можно понять, только пережив голод или хроническое недоедание. 

Первый день после реформы — нам очень повезло. Бумажных денег у нас не было, менять было нечего, и реформа родителей не волновала. Но в столе в ящике лежала мелочь, в  дореформенное время это были не деньги, а «сущие пустяки», но мелочь не выбрасывали. И вот настало наше время: на эту мелочь, которая по достоинству увеличилась в десять раз, мы купили две, а может и три буханки хлеба.

Мука, пшено, соль и мыло были мерилами осложнений международных отношений. Как только было что-то не так, а «не так» было почти постоянно — в магазинах исчезали прежде всего продукты. У нас долгое время в сарае стоял мешок с солью. 

Ешьте, ешьте, я уже поела

Весь дом держался на бабушке: ни разу не видела, что бы бабушка сидела: всегда в делах — стирка, огород, внуки, скотина (когда разрешили в маленьких городах держать скот), стояние в очереди за хлебом.  Очередь, как правило, на рассвете, а может быть даже ночью, занимала бабушка. Потом уже приходила на смену я. Бабушка за день так уставала, что спала стоя, прислонившись к печке и скрестив руки на груди: в темной до пола юбке, просторной кофте деревенского покроя,  всегда  в темном, но не в черном, платке; ноги всегда в валенках по тому, что постоянно мерзли. На лице выделялись печальные  глаза, глубоко посаженные и всегда — задумчивые. У нее, как и у мамы, никогда не было отпусков, выходных. Бабушка редко садилась за стол есть (теперь я понимаю почему — еды не хватало), особенно если это было что-то некаждодневное, ну допустим,  жареная картошка, и всегда был один ответ, которому мы дети верили:      

— Я уже ела, ешьте, ешьте!

Была бабушка совершенно безграмотной, поэтому, наверное, грамотных людей она в прямом смысле  боготворила. Позже уже в пятидесятые годы она под Стокгольмским воззванием о безусловном запрещении атомного оружия, как и многие ее сверстники, подписалась крестиком: помнили недавно прошедшую войну и боялись возможной новой войны.

Бабушке  очень  хотелось, что б ее многочисленные внуки учились. С учебниками в сороковые годы было очень сложно: их не хватало, стоили они страшно дорого: она копила свою пенсию за потерю сына (официально он числился пропавшим без вести) мне на учебники, тем более ей всегда хотелось, чтобы у меня были учебники новыми. Купить их можно было только на рынке "из-под полы". Мы шли с ней на рынок, ей очень нравилось покупать книги. Она тщательно просматривала  учебник: чтоб не было загнутых страниц, не пропечатанных  или смазанных страниц. Особое отношение у нее было к книге по чтению, которая была в  яркой обложке, с картинками. Тогда она называлась "Родная речь". Я хорошо училась и была предметом ее гордости. Уроки — святое дело. Если говорилось, что надо учить уроки, то все домашние обязанности отменялись для меня, и, разумеется,  перекладывались на нее, наверное, с моей стороны были и спекуляции.

Среди домашних работ была и такая — ходить в поле  собирать колоски. За речкой когда-то была роща, за годы войны она была вырублена и теперь беспорядочно поднималась молодая поросль. Это болотистое место,  поросшее неказистым кустарником, называлось очень прозаически — "Кусты". За "Кустами"  шло  учебное хозяйство местного  сельхозтехникума. Поля учхоза засевались пшеницей, рожью, просом. На эти уже убранные поля городские  жители ходили  собирать оставшиеся на поле колоски, хотя почему-то это запрещалось. Специальные люди, назывались они объездчиками, верхом на лошадях, разгоняли сборщиков. Ходили собирать колоски и мы с бабушкой. Обидно было, когда что-нибудь наберешь, а надо все бросать и убегать.

Бабушка не была религиозной: в церковь, которую у нас в городе открыли в 1943 году, кстати, одну оставшуюся к этому времени не разрушенной большевиками, практически не ходила, но в бога верила. В конце жизни в пятидесятых годах сходила, да сходила — прошла пешком  от нашего города до Киева, в Киево-Печерскую лавру.

Если все-таки есть связь между «этим» и «тем» светом, то бабушка должна быть спокойна и довольна: мечта ее жизни, чтобы внуки были грамотными, осуществилась. Все ее внуки (а их одиннадцать!) не только грамотны, а две трети из них имеют высшее образование.

В нашей многодетной малообеспеченной семье все пятеро детей получили высшее образование: трое — инженеры, математик и врач.

                                                           Я умирать буду дома

Война  в памяти осталась пятнами: какие-то яркие, какие-то серые — но  страшных мрачных  картинок не сохранилось. Мы с мамой на сборном пункте, на той же улице, где мы жили. Отец в солдатской форме, на голове — пилотка, за спиной вещмешок, на ногах ботинки в обмотках. Я прыгаю, бегаю вокруг родителей и сильно сбиваю ноготь на большом пальце ноги, от боли ору. Отец снимает вещмешок, развязывает его и дает мне  большой кусок сахара.

За  Воронеж шли бои, но в нашем городе еще не стояли войска Красной Армии. Со страхом и тревогой ожидали военных сообщений. Все, кто  могли, старались уехать из города, боялись, вдруг немцы будут здесь. На слуху было незнакомое слово – эвакуация.  Бабушка, видно боясь прихода немцев и насилия, и надругательств, сказала маме:

— Я умирать буду дома. Ты с детьми уходи.

Мама была очень красивой яркой женщиной: в ее облике сочетались  одновременно  иконописная красота, стать, простота, непосредственность и хитринка деревенской женщины.  У нее были роскошные черные волосы. Если она их укладывала вокруг головы, то было впечатление, что на голову надета шляпа с огромными полями. Такую прическу было очень тяжело носить, и она чаще всего ходила с волосами, заплетенными на две косы и перекинутыми наперед. Видно, такие прекрасные волосы у нее были от бабушки: та еще до революции отрезала  косы и продала их (то ли за три, то ли за пять рублей),  этих денег  бабушке хватило на покупку коровы. По тем временам коротко остриженная женщина в селе — это нонсенс, позор. Обычно, отрезали косы у женщин, запятнавших свою репутацию. Нужно было большое мужество — решиться на такой шаг, прямо жертвенный.

За город Воронеж шли ожесточенные бои, наша Усмань входила в прифронтовую зону, в городе объявили эвакуацию. Был жаркий июльский или августовский день. На огороде закопали документы, фотографии, попрощались с бабушкой. Мама с узелком на левой  руке, на руках брат, я держусь за подол платья, мы отправляемся в эвакуацию. Доходим до второй бабушки, она живет в конце города на выезде из него. У нее было несколько кустов малины, и она разрешает мне «пойти в малину». В воздухе стоял знойный, терпко — сладкий, густой, но какой-то, особенный запах — запах сохнущей  травы, прелой  листвы, земли, малины, яблок и ко всему этому временами примешивался специфический запах легкого сухого степного ветерка. Все вместе создавало неприятную и непонятную тревогу, беспокойство и волнение. Я этот запах слышу иногда и теперь, но обязательно только летним жарким днем. Этот запах может появиться в лесу, саду, поле и даже на огороде. Сразу становится не по себе: тревожно-грустно, не люблю этот беспокойный  щемящий сердце запах. Взрослые о чем-то поговорили, и мы… вернулись домой.

Город Воронеж был взят немцами, и с июля 42-го года почти до конца января 43-го года его удерживали гитлеровцы. Бои за Воронеж  были ожесточенными, город  или отдельные его части переходили несколько раз из рук в руки. Город был фактически разрушен полностью. Правда, левую часть города, скорее промышленный пригород Воронежа, отстояли, там не было фашистов, и он практически уцелел.  

О том, что жестокая война рядом, видно было, как говорят, воочию. Совсем близко от нашего города в селе Шаршки располагался наш военный аэродром, примерно в 50 километрах от стратегически  важного железнодорожного узла  Грязи, связывающего железной дорогой несколько направлений: север — Москва; юг — Ростов-на-Дону, Кавказ; юго-восток — Сталинград, Челябинск; запад — Смоленск. В сторону этих важных целей часто совершали налеты фашистские бомбардировщики.

При подходе немцев к Воронежу остававшиеся после эвакуации в городе жители строили убежища, в основном в огородах. Было такое бомбоубежище и у нас. При сигналах тревоги-сообщения о приближении самолетов мы прятались в убежищах. Из входа в убежище были видны вдалеке  высоко в небе черные, кажущееся игрушечными  самолетики, от которых отделялись черные вытянутой формы предметы. Взрослые говорили:

— Бомбы…   

Очевидно, целями были станция Грязи и военный аэродром в Шаршках. Потом самолеты возвращались назад. Их уже не было в небе, а своеобразный, глухой, протяжный, противный гул еще долго стоял в воздухе. Мы — дети страха не испытывали, но тревога, волнения взрослых нам передавались, и мы затихали в ожидании, когда можно будет вернуться домой.

Сейчас на месте бывшего военного аэродрома базируется аэроклуб «Сапсан» — тренировочная база сборной России по планерному старту. Там же проводятся чемпионаты России, соревнования на кубок Гран При.

В самом  поселке   открыт цех по производству легкомоторных спортивных  самолетов «Сигма».

В какое-то уже послевоенное время мы с бабушкой были в Воронеже, ездили за продуктами. Как я помню, город был — сплошные руины и вдоль улиц, чтобы скрыть эти страшные разрушения и завалы, шли бесконечные фанерные щиты. Эти развалины Воронежа и других наших городов — предтеча теперешних фильмов ужасов. Мне думается, что старшее поколение не любит эти фильмы потому, что мы ужасов насмотрелись в свое время.

В освобожденном от фашистов Воронеже снимает кинооператор Виктор
Смородин. 25 января 1943 года. Автор фото: Аркадий Шайхет. Источник: МАММ / МДФ.

Вскоре у нас расквартировали прифронтовые силы, в больницах и других больших зданиях открыли военные госпитали. Через наш город на восток гнали гурты скота: коров, овец, табуны лошадей. Сопровождавшие, как сейчас сказали бы, «люди кавказской национальности», жили  в семьях. У нас тоже жили несколько мужчин: совсем молодые люди и старики.

Уважительные, внимательные к старым и малым, по вечерам вместе с нами ужинали, вернее мы с ними: они делились с нами своим пайком. Потом кавказцы пели незнакомые грустные песни. Особенно запомнился  один молодой кавказец, необычно  для нас одетый: в бурке, на голове папаха. Он все танцевал перед бабушкой,  все считали, что лезгинку. Для нас — это был концерт.

В войну для населения, на нашей улице точно, не знаю, как на других, проводились регулярно, то  ли — посиделки, то ли  политинформации или собрания, не в названии суть, но это была востребованная форма общения. Мама с удовольствием ходила на них и брала меня с собой. На этих собраниях проходили громкие читки сначала газет, а потом читали популярные в то время рассказы, стихотворения. Эти собрания проходили постоянно в доме единственного мужчины на нашей улице у Петра Сергеевича, он не был призван на войну, наверное, по возрасту. В маленькой комнатушке стояли две узкие железные кровати и очень большой обеденный стол, кому не хватало места за столом, сидели на придвинутой вторым рядом  длинной скамье. Горела уютно керосиновая лампа, подвешенная к потолку. Потолок был очень низкий, поэтому лампа была чуть приподнята над столом, зато хорошо  освещались  книги, газеты.

Вот тогда я услышала впервые стихотворение Константина Симонова «Жди меня» и даже помнила его наизусть, так как это стихотворение читалось каждый раз как молитва или как заклинание, женщины плакали. Все надеялись, что они действительно своей верностью и ожиданием спасают любимых и родных. Каждая из женщин считала — это стихотворение-письмо адресовано ей. Еще помню, они  плакали над рассказом Алексея Толстого «Русский характер».

За нашим огородом, в большом двухэтажном доме с большой  окрестной территорией, был концлагерь для пленных немцев (для нас все были немцами). Все это пространство оцепили высоким из колючей проволоки забором с вышками, но собак не было. Видно, у пленных был не очень жесткий режим: они  свободно ходили по домам усманцев — просили милостыню,  женщины жалели их — что-то им подавали. Хорошо помню одного из пленных. Он был высокий, худой,  в рваной грязной шинели, под шинелью какие-то лохмотья; на босых ногах что-то оставшееся от ботинок, с подошвами, подвязанными веревками. Мама дала ему картошку, он съел ее  со шкуркой, стоя, а может, присесть и не предложили, и долго-долго благодарил на своем языке.  Когда мама подавала что-то немцам, то всегда говорила:

— Может,  и мой так же ходит,  и ему кто-то подаст.

И оказалась  права — отец попал в плен под Смоленском. Повезло, вернулся один из трех ближайших родственников, ушедших на войну: не вернулись брат отца и брат мамы.

Мама часто спрашивала меня, помню ли я отца,  я всегда отвечала:

 — Да…, у него рубчик.

В юности отец, со слов матери, был отчаянным парнем. Он любил кататься на лошадях, и была одна очень строптивая лошадь — не любила наездников.  Несмотря на запрет подходить к ней, отец все-таки сел на нее. Лошадь его сбросила и копытом рассекла левую щеку от внешнего уголка глаза до рта, остался большой рубец. Видно об этом часто говорила мама, и я автоматически повторяла на вопрос об отце его отличительную черту — рубчик. Брат родился в конце августа 41-го года и не знал, не понимал, что такое отец:

— Мам, а я тоже помню отца, он… лохматый как медведь!

Наверное, все, кого призвали в армию в одно и то же  время из наших краев, оказались под Смоленском, а потом почти все в плену. Никаких вестей от отца не было. И вот в апреле  45-го года как-то просыпается мама и говорит:

— Сегодня мы получим письмо от отца.

И пересказывает сон. К нам на чердак прилетела  белая голубка, и мама лезет на чердак — посмотреть, что она там делает. Видит гнездо, а в гнезде лежит кипенно-белое  яйцо.
Я хорошо запомнила  сон и даже интонации пересказа, а пересказывался он  несчетное число раз. Все поддержали маму в толковании сна. И действительно, в этот день или в другой, близкий к  этому  день, мы получили письмо от отца. Отец писал, что он был в плену, а сейчас в Красной Армии, и указал адрес полевой почты, на который ему писать.

Май 45 года. Все ждали ПОБЕДУ со дня на день. И вот в ночь на 9 мая к нам в окно постучали:

— Победа! Включайте радио, будет важное сообщение!

Видно, у кого-то был приемник, и он «поймал» сообщение о капитуляции Германии, о том, что будет важное сообщение. Конечно, никто не спал, все  ждали Левитана, не сомневались, что именно он объявит о Победе. Суровый торжественный голос Юрия Левитана всех приковывал к радио, когда слышалось:

ВНИМАНИЕ!   ГОВОРИТ  МОСКВА!    РАБОТАЮТ  ВСЕ  РАДИОСТАНЦИИ  СОВЕТСКОГО   СОЮЗА! …

Далее шло сообщение от Информбюро, и непременная в конце сообщения фраза:

  — ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ.

Юрий Левитан не информацию приносил людям, он приносил в дом надежды, ожидания, горечь от слов, что наши войска отступили на ранее заготовленные позиции, а это значит, опять лишения, похоронки. Он вызывал в людях соучастие к тем, кто там, на войне, и сопереживание с теми, кто был здесь в тылу и верил, что война закончится и родные вернуться живыми.

Вот, необычно рано в радио что-то зашуршало, затрещало, и долгожданное:

— ВНИМАНИЕ!  ГОВОРИТ МОСКВА! ...

 Это — ПОБЕДА!  

Первое послевоенное  утро. После ночного  дождя  пахло свежей зеленью, было очень  тепло, яркий солнечный день.  Несмотря на раннее время, женщины  нарядные не шли — бежали  в центр (людям присуща соборность — в радостные и горестные дни хочется быть вместе), где уже  собралось много народу. Женщины выплясывали, не глядя на лужи, под  тут же сочиненные частушки, играла гармонь. Гармонист — единственный мужчина среди яркой толпы женщин,  сидел на табуретке, рядом лежала его деревянная  конусообразная с какими-то кожаными ремнями нога. Женщины пели, плясали, смеялись, плакали, рыдали.

Мир, первый мирный  день. Скоро должны вернуться те, кого так долго ждали. И начнется новая жизнь, конечно лучшая.  А ведь гибли люди  и после 9 МАЯ.  У моего сокурсника отец погиб именно   9 мая  в  Праге.

Отец  писал, что его  демобилизуют  скорее всего в ноябре — декабре  45-го года.  Стояла  холодная бесснежная  то ли поздняя осень,  то ли  ранняя  зима. Мама получила телеграмму – сегодня приезжает отец.  Мы с мамой идем на вокзал встречать отца. Ждем. Прошел указанный  литерный эшелон  с солдатами,   возвращающимися  с войны — отец не приехал. Маленький привокзальный зал ожидания битком забит народом. Мы не уходим — ждем.  Приходят и уходят поезда,  а мы ждем.  И вдруг — через толпу к выходу,  спиною к нам, проталкивается солдат,  и мама как закричит: 

— Ва-а-а-а-ся!
   
Как  по спине  мать смогла  узнать отца,  которого не видела почти  пять лет? – удивительно. Наверное, есть какое-то шестое чувство, проявляющееся у людей в особых ситуациях. 

Оказывается, их литер задержали в  Воронеже и отправили  на запасной путь.  А  дом – то рядом. И отец  пересел на местный поезд.  Через некоторое время литер отправили, а  местный  поезд  задержали.  Только поздно ночью  пришел  поезд, на который отец пересел.
Когда мы с мамой пошли встречать отца, бабушка — мать отца наказала  строго-строго, как  встретим  отца, то    сказать ему:

— Мы  ждали-ждали тебя, и все жданочки поели!

Я настолько, видно, устала, а может, растерялась от встречи, что все заготовленное забыла. Помню только, как отец подбросил меня вверх — это было так здорово!  Домой мы ехали на  телеге, хотя везти было нечего — у него был небольшой  фибровый чемоданчик, но хотели скорее попасть домой.  Когда мы появились в доме, там  было очень много народу, а ведь была глубокая ночь. Вернулся с войны солдат!

Не стреляй! Не стреляй!

Отец много раз рассказывал о войне, плене, обычно, когда приходили гости, а приходили  часто: всем хотелось посмотреть на  вернувшегося  живым с войны, с которой в наших краях  мало кто вернулся, спросить  о своих.  К  сожалению,  в памяти осталось немногое, детей  отправляли  спать. Помню, отец  рассказывал, как они обманули немцев. 

Жили  пленные  в бараках. Работали  с раннего утра допоздна в поле, убирали хлеба, брюкву, свеклу. Практически их не кормили. Но они не умирали в том количестве, в каком немцы считали, они должны были, по их понятию,   умирать.  Немцы упорно и долго дознавались, в чем дело:  заключенных всегда обыскивали по возвращению с работ, а потом еще раз в бараках — ничего не находили. Как пленные проносили зерно — не  помню, а вот как хранили — запомнила. Очень большой стол в бараке, по распоряжению немцев, они делали сами, но когда они его делали, то сделали стол  с двойной крышкой. Зазор между крышками был очень маленький и в это пространство прятали принесенное  зерно, а потом ночью его съедали.

Много позже, когда мне пришлось  заполнять анкету для  отдела  кадров  предприятия, куда меня распределили после окончания университета, из военного билета отца, я узнала: освободили отца и его сопленников  2 апреля 1945 года, город Людвигфен, где этот город — ни  в одном справочнике я не нашла: была допущена в первоначальной записи  описка.  Это — город Людвигсхафен, расположен он в земле Рейнланд-Пфальц в юго-западной части  Германии.     

Освобождали их американцы и предлагали  ехать жить в США,  так как считали, что в СССР их ждет Сибирь. Некоторые согласились. Отец категорически отказался, как он  говорил потому, что ему очень хотелось вернуться домой, и конечно он боялся за жену, детей, мать, родню: уж точно за его поступок отвечала бы семья. Об американских солдатах отец всегда говорил с большим уважением.

Отца дважды расстреливали. Один раз, по роковой ошибке, наши. Он стоял на месте расстрела, но в последние  минуты до расстрела прибежал посыльный, который бежал и орал благим матом:

— Не стреляй!!! Не стреляй!!!! Не стреляя я-я-я- й!!!

Посыльный добежать успел. Но отец  поседел  одномоментно, а было ему всего 26 лет. Второй раз — немцы. Тоже  в последний момент этого, к счастью, не случилось. За что хотели расстрелять в первый и второй разы и почему этого  не сделали — не помню.  Очевидно, в Подольском военном архиве  эти факты отмечены и теперь,  вероятно,  можно  с  этими документами  ознакомиться.

Плен  дорого обошелся отцу. Дело не только в том, что он  дипломированный  бухгалтер, что по тем временам было не часто, не мог поступить на работу  на совершенно мирный в послевоенное  время  городской  механический  завод — самое престижное предприятие нашего города, но это еще и ставило на него клеймо неполноценного человека. Хотя в чем его вина? Он добровольно в плен не сдавался.

Как рассказывал отец, накануне, был невиданный обстрел нашей артиллерией немецких позиций: сплошная стена огня, уничтожающая беспощадно все, клубился  страшный черный дым. Все радостно поняли – новое сокрушающее все оружие! В Армию пришли «Катюши». И вдруг утром – кругом  немцы.   

Со времени возвращения, и даже спустя некоторое время после смерти Сталина, под утро, ночью, всегда примерно в одно и то же время характерный стук  в окно. Стучали всегда  костяшками руки  и, наверное,  стучал один и тот же человек — стук всегда был одинаков.  Это был страшный стук, мы — дети еще не понимали  что и почему, но видно тревога родителей передавалась и нам, мы долго боялись этого стука, а уж запомнили этот стук на всю жизнь. Отец  уходил, мать не  ложилась больше, к тому же у нее начиналась медвежья болезнь. Под утро отец возвращался, на некоторое время в доме устанавливался покой, но страх жил. И когда мимо нашего дома, по каким-то своим делам, проходил следователь МГБ Хвостов  (фамилия созвучна, но изменена), а его вызывали только к нему (может он вообще был один в городе следователь МГБ), у мамы тут же начинался понос.  Даже произнесенная вслух его фамилия у мамы  вызывала нервную  дрожь.

 Голод, нищета, бесправие царили в наших краях

В 1946 году наши места поразила сильнейшая засуха: с мая до осени не выпало ни одного дождя. Стояла страшная жара, солнце было белое, высокое,  как бы выгоревшее от этой жары, с каким-то  металлическим блеском,  неласковое  чужое  тоже белесое  небо. Земля потрескалась, трещины были глубокие и длинные, и стала по цвету необычной  для наших черноземных  мест — она была серая  с беловатым налетом, видно, выступала соль.  Дул сухой отвратительный ветер, листья на деревьях были жухлые серовато-грязные, закрученные в трубочку. Каждое утро начиналось с надежды, что появится хотя бы облачко, но ожидания были тщетны: солнце полило нещадно.  Поскольку в городе действовала карточная система, то какой-то хлебный минимум выдавали, но все время хотелось есть.  В ходу было лакомство — жмых, его сосали и эта сладковатая, вкусно пахнущая жареными семечками  масса, утоляла голод. Говорили, что села вымирали семьями.

Вышедший позже кинофильм «Председатель» по сценарию  Юрия Нагибина — зеркальное отражение жизни деревни Черноземья послевоенного времени, а скорее всего, не только Черноземья. Голод, нищета, бесправие царили в наших краях. Сельские жители тех лет были самыми обездоленными и бесправными: у них даже не было паспортов, а куда податься без паспорта. Правда,  можно  было завербоваться на торфоразработки, или всесоюзную комсомольскую стройку, если объявлялся так называемый оргнабор, а  еще — Армия. Авторитет Армии был огромен. Призыва в армию ждали родители, у которых были проблемы с сыновьями, юноши — это  был путь выбраться из села: армия давала профессию, и после службы можно было не возвращаться в родные края, а уехать на какую-нибудь стройку. Строек в то время было великое множество.

Паспорта сельским жителям стали выдавать  только в 1974 году и то, сначала без права поступления на работу в городе.

Ступай  на  место, несчастный

Самая запоминающаяся часть жизни — школа. Когда вернулся отец, я училась во втором  классе. В школе было очень мало детей, у которых были отцы. Меня распирало от гордости, что у меня он был. Училась я хорошо, даже очень, но если меня за что-то хвалили, я всегда говорила:

— Это папа подсказал!

Хотя отец практически в мои тетради не  заглядывал.

Тетрадей не было, писали, кто на чем. Я уже ранее отмечала,  что отец приехал с небольшим  чемоданчиком, в нем  были: стопка писчей бумаги, несколько листов копировальной бумаги и неизвестный мне дотоле предмет — логарифмическая линейка. Ее я часто приносила в школу и показывала, что если ей пользоваться, то и таблицу умножения учить не надо.  Бумагу отец аккуратно линовал, потом сшивал так, что  получившуюся тетрадь можно было легко перелистывать. У этой тетради был один большой недостаток — она промокала, и поэтому приходилось писать только на одной стороне листа, и к тому же листы прокладывать, например, газетой, а лучше картонкой, иначе все отпечатывалось на следующем листе.   Чернила были жидкие в стеклянной чернильнице, и хорошо, если это была  чернильница — непроливалка.    Писали мы тонкими деревянными ручками со  вставным пером.   Любимое перо — "86-е", им можно было выписывать тонкие волосные линии и писать с нажимом, что было очень важно на уроках чистописания. Резинкой, или как теперь говорят ластиком, пользоваться категорически запрещалось,  даже, когда писали еще карандашом: плохо написал — перепиши. Непременным предметом среди письменных принадлежностей  была промокашка.  К старшим классам появились авторучки, но они тоже заправлялись чернилами, к тому же некоторые авторучки  текли. 

Учителя были все замечательные, любили свое дело, и  я  думаю — любили  детей, каждый учитель или  учительница — уникум. Пишу про некоторых из них не потому, что они самые лучшие, а потому, что я была больше предрасположена к их предметам.

Первая  учительница, Екатерина Васильевна — строгая, но абсолютно справедливая, даже с высоты сегодняшнего возраста и жизненного опыта.  У нее была, наверное, собственная метода обучения: очень много писали диктантов.  Помимо диктанта на слух был еще и, так называемый,  зрительный диктант: когда на доске она писала предложение. Некоторое время мы должны были внимательно смотреть на доску, потом предложение стиралось, и мы по памяти писали это предложение в тетради. Учили  наизусть очень много стихов, басен. Уроки арифметики  всегда начинались с устного счета. Высшим проявлением ее расположения к ученику было разрешение помочь  донести  тетради до учительской. От зависти к этому счастливчику его обзывали — «любимчик». Наш класс был очень сильным по знаниям, основа которых была заложена Екатериной Васильевной.          

Учительница  русского языка и литературы в 9 — 10 классах Тамара Васильевна Бычко-Машко,  выпускница МГУ  (утверждали, что она — прямая родственница  А. Радищева).   Писали сочинения мы каждые семь — десять дней.  Ошибки в сочинениях ее очень огорчали, особенно грамматические ошибки. Сделавший  в сочинении  ошибку должен был  в начале урока встать и повторить слово с ошибкой  в правильном написании. Например,  моя подруга как-то написала слово «коммунизм»  с одним  "м", так недели  две на каждом уроке литературы она по слогам  произносила  это слово. Часто делались ошибки в имени ВладимИр, так «автору» этой ошибки  нужно было долго говорить, что Владимир произведено от словосочетания: "Владеть мИром", и т.д.   Не  дай, бог,  тебя  угораздит написать, к примеру,  " запирать, умирать"  через  "е".  Нужно было вставать  и говорить правило, что   в глаголах  с окончаниями  на " ать"  пишут всегда  буквосочетание — "ИРА",  в отличие,  от глаголов с окончаниями на "еть": "запереть,  умереть" надо писать – «ЕРЕ» и  т. д.  Мало ли в русском языке правил и к ним исключений!  Самым большим порицанием, если она  была не довольна ответом, у нее был всегда один приговор:

— Ступай, ступай  на  место…, несчастный.

Ее уроки всегда были первыми, она приходила задолго до начала уроков, писала на доске  длинное предложение.   Потом отлавливала первого пришедшего ученика, ставила его у доски, и он начинал подробный разбор предложения: синтаксический, морфологический, по частям предложения, по частям речи, потом шел разбор слов  и т.д., и т. п.  Зато остальные радостно злорадствовали и зубоскалили за дверями класса.

По литературе мы много заучивали  наизусть не только поэтических произведений А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Кольцова, Н. Некрасова, В. Маяковского, всех не перечесть, но и прозы из сочинений Л. Толстого, Н. Чернышевского, Н. Гоголя, А. Радищева, И. Тургенева,  Т. Шевченко и других   писателей.

Некоторое, непродолжительное время  литературу вела молодая учительница — тоже выпускница университета. Она очень плохо видела  и по этой причине, видно, никому не делала замечаний, никогда ни на кого не жаловалась, не делала записей в дневнике, что кто-то плохо на ее уроках себя  ведет,  хотя дисциплины на ее уроках не было никакой. Отвечать ей было легко: пользуйся шпаргалкой, но так, что бы это  было похоже на рассказ, а не  пономарское чтение.  Так было на той части урока, пока шел опрос. Когда  же она начинала объяснять новый материал — так совпало, что в это время мы «проходили»  западную литературу — в классе стояла абсолютная тишина. Открывали в коридор двери, наверное, ей хотелось показать, что она  тоже управляет классом, а может быть, в классе было просто душно. Все сидели, даже отъявленные «сорвиголовы»,  в  буквальном смысле с открытыми ртами. Наверное, это был тот редкий случай, когда не хотелось, чтоб прозвенел звонок.

Математику с 5 по 10 класс преподавал Павперов Алексей Павлович — неординарный учитель. Он очень  поощрял  тех, кто был активен на  уроках, например, мог предложить другие  варианты решения задачи, мог сам доказать новую теорему или  даже объяснить новый материал по алгебре, геометрии, тригонометрии. Часто математик только формулировал теорему или задание и вызывал сильного ученика к доске доказывать сформулированное.  Ученикам  способным  к математике  у него учиться было интересно.  Слабым ученикам  было  сложно учиться, поэтому определенная часть класса его обожала, другая часть испытывала  чувства противоположные. Свое недовольство учеником, который отвечал  многословно и невнятно, математик, обычно, выражал своеобразно:

— Ну, поехал из Москвы в Ленинград через Владивосток!

В  классе много было детей из окрестных сел: там  учились до восьмого класса — школ-десятилеток  в селах  не было. Подготовка у сельских детей,  чаще всего в силу  объективных обстоятельств,  была  слабее:  сельские школы не всегда были укомплектованы  учителями,  у  сельских детей было больше домашних дел,  к тому же многим из них приходилось  ходить  пешком  в  школу  за  пять, а то и больше километров. Не знаю, как теперь, но в наше время была очень развита взаимопомощь: наиболее  сильные ученики занимались  с  теми, у кого не получалось  успешно учиться. Репетиторства тогда практически не было.

К концу  учебной  четверти  некоторым грозила двойка. Тогда приходилось  «ходатайствовать», чтобы кого-то  спросили на уроке или дали дополнительное задание на дом, обещая, что в следующей четверти  он  (имярек) будет, конечно, учиться  лучше.  Математик к тому же  был  завучем  школы,  и поэтому  приходилось  ходить к нему в кабинет для решения  этих вопросов. 

Однажды, как всегда ранее,  прихожу  в кабинет и слышу:

— Ну что, адвокат Плевако, опять пришла просить?

Ушла в большом  расстройстве.  Адвокат, ладно — я знала, кто это такой, но — Плевако — страшно было  обидно.  Много позже читала что-то про  адвоката Кони и встречаю фамилию –   Плевако.  Зря обиделась тогда, очевидно, это была — похвала.

Досуг  в провинции  организовывали  сами и взрослые и дети — очень много было кружков  художественной самодеятельности: в городском Доме культуры, в Доме пионеров, на предприятиях. Для детей центром притяжения был городской  Дом  пионеров.  В  Доме  пионеров  тоже было много всяческих кружков, причем, все кружки были бесплатными — только ходи и хоть чем-нибудь занимайся. В какое-то время там  работали молодые супруги, очевидно, артисты. Это был расцвет «театрального искусства» в городе. Кружковцы  ставили «Золушку»,  пьесы Н. Островского, был кукольный театр. Сами шили костюмы, гримировались, волосы укладывали в замысловатые прически, что бы превратить «артистку» в старуху, волосы посыпали пудрой, сами мастерили нехитрые декорации. На спектакли, которые проходили на сцене клуба городской махорочной фабрики, лучшего клуба в городе, попасть было трудно.  Зал всегда был полон:  приходили не только дети, но и взрослые.

Очень популярен был туристический кружок. Ходили за город «встречать весну» — по тающему снегу в  самой разной обуви, чаще всего в валенках с калошами, проваливаясь  по колено в снег, а там внизу — талая вода, пробирались к  зарослям ив,  уже стоящих в сережках,  дышали  воздухом, пахнущим  свежестью, набухшими почками, ивовой пыльцой. Или поход к истокам нашей речки, много позже описанной в очерках  Василия Пескова « Речка моего детства», напечатанных в "Комсомолке". Шли по бездорожью, ночевали или в стогах, или в школах, где спали просто на полу, сидели у костра — сколько романтики!  Любимым  времяпровождением были еще и танцы в  городском саду (горсад — как называли его горожане). Парк был большим по территории с прекрасными  тенистыми аллеями.  В городе был самодеятельный  духовой  оркестр, который по субботам и воскресеньям  играл в горсаду.  Вечер танцев начинался со звучавшим на весь город популярным  вальсом "В городском саду играет духовой оркестр…",  к этому времени  все дела должны быть закончены. Зимой на главной  аллее  заливали  каток, звучала  музыка — крутили  радиолу: все девочки чувствовали себя немножко Соней Хени — исполнительницы главной роли в трофейном кинофильме "Серенада Солнечной Долины».

К сожалению,  не всё осталось в воспоминаниях радужным, светлым. Самым неприятным, даже горьким школьным воспоминанием — был обман директора, мы считали, что он поступил не честно: не сдержал данного нам слова.  Классный руководитель — учитель черчения,  не относился к любимым, но и к нелюбимым — тоже. Учитель и учитель. Правда, почему-то  у него была своеобразная кличка, данная не нами и не очень обидная, как мы считали, а скорее всего и ничего не считали — "Шаблон".  На его уроках всегда была  атмосфера свободы: кто-то рисовал или чертил, кто-то сдавал  выполненное задание.  Он тут же правил или хвалил, если был не доволен работой, то шел незлой разнос. Учительский стол всегда был окружен толпой. Так вот, на его уроке, видно, от избытка энергии, лучшая ученица класса, наша поэтесса, дочь очень уважаемых учителей натягивает ему на голову  шапку-трехушку,  да еще и разворачивает ее на голове. В классе устанавливается мертвая тишина: класс растерялся от этой неожиданной и необычной выходки.  Учитель  встает  и уходит из класса. Звонок,  перемена.

На следующий урок приходит в класс  директор — один и начинает дознаваться, кто это сделал. Никакого сговора не было, но все утверждали — не видели. Несколько дней нас по одному или группами вызывали в кабинет  к  директору на бесконечно  продолжавшееся   дознание. Наверное, нашла  коса на камень. Класс  молчал, а кто скажет, если все «не видели» и молчат.  Директор грозит исключением из школы, но кого исключать? У нас был очень  сильный,  дружный  класс, который любили все учителя. Наказание должно последовать, но какое?  Директор вызывает в кабинет  старосту класса и  классного  комсомольского секретаря  и объявляет, если будем молчать — класс расформируют, идите и думайте. Собираемся на собрание и решаем:  Ольга должна сама признаться, и класс не расформируют.  Ольга идет к директору, раскаивается, извиняется. Директор заявляет, что на педсовете ей снизят оценку  по поведению, но  обещает класс  оставить в старом составе. Начинаются летние каникулы, и мы уверены, что инцидент исчерпан. 

Осенью  приходим  в девятый  класс, а он по составу учеников совсем  другой.  Класс "А" дополнен учениками из "Д", а в класс "Д" переведена группа учащихся из "А". Трагедия была  "вселенская". Видно, чтобы как-то смягчить удар, многие, почти все, учителя  были переведены тоже в "Д". В этой акции было  и положительное  явление — стало два сильных дружных между собой  класса. Из семи десятых классов — медалисты были  только из этих классов и, аж, восемь человек! Эта школьная  дружба сохранилась на всю жизнь.

Первая любовь…, когда доставляло удовольствие часами  молча сидеть на скамье у последнего дома, стоящего прямо у речки и, почти по Блоку: "ночь, луна, фонарь ", и ко всему этому близость реки, запах тины, рыбы, тишайшая тишина.

От Сталина до Хрущева

Хорошо помнится день, когда объявили о смерти И.Сталина.  Было очень  морозно. На улицах — ни души, даже не лаяли собаки, а может, испуганный люд — как теперь будем жить — запер собак, чтоб, не дай бог, какая-нибудь  собака  не гавкнула, и тогда поднялся бы лай на весь город. Утром дети пошли в школу, родители на работу, никаких домашних дел.      Один единственный вопрос мучил и озадачивал людей:

— КАК ТЕПЕРЬ БУДЕМ ЖИТЬ БЕЗ СТАЛИНА?

В школе в актовом зале вдоль стен стояли учителя  и учащиеся. Скорбно, торжественно тихо, даже говорили шепотом, а может  вообще молчали.  На сцене  большой портрет Сталина, на авансцене много  искусственных  бумажных и восковых цветов.  Выступали директор, учителя, что говорили — не помню.  Потом все стали ждать перемен…

Школа  окончена!   Началась новая качественно  другая жизнь. Кто-то поступил в ВУЗ, кто-то пошел работать — это, наверное, был один из первых выпусков, когда не поступивших в ВУЗы было значительно больше, чем поступивших. Но чтобы снять напряжение, было открыто много средних технических училищ — выпускники школ  не болтались без дела на улицах. Многие из окончивших профессионально-технические училища (ПТУ) стали классными специалистами, и всю жизнь проработали по полученной в ПТУ специальности. Ребята охотно шли в военные училища,  быть военным было почетно.     

Для  меня  началась  студенческая жизнь: больше обязанностей, больше ответственности.  Много событий произошло в это время, даже мирового масштаба.

События в Венгрии в 56-м году бурно обсуждались  в студенческой среде,  и это дорого обошлось одному из активистов этого обсуждения.  У нас был  на курсе умнейший способнейший студент с активной очень лояльной гражданской позицией. Так вот он выступал на комсомольском собрании с требованием вывести советские войска из Венгрии, и это аргументировал достаточно логично, у него были и оппоненты.  Никаких комментариев со стороны "старших товарищей" по поводу нашего обсуждения советско-венгерских  событий  не было, да и никто из руководителей-партийцев и не присутствовал на этом комсомольском собрании. Не было никакого  ни партийного, ни общественного осуждения  этого комсомольского собрания. Но как-то так получилось, что он — лучший студент факультета, не только не получил "красный"  диплом, но даже не был рекомендован в аспирантуру. Позже  мы связали этот факт  с теми дальними советско-венгерскими событиями.

В пятидесятых годах наши края посетил генсек Н.С. Хрущев. Тогда, по его указанию, после успешного визита в США, кукуруза была признана "царицей" полей, и наши поля тоже засевались этой пришлой "южанкой". То ли лето  плохое — и она не вызрела до нужной кондиции, то ли осень — ранняя и холодная, но ее не убрали. Тогда, не "мудрствуя лукаво", к приезду Н.С. Хрущева, ее пригнули к земле, чтобы  не было видно неубранных полей. Даже   центральное телевидение  не оставило это без внимания и разродилось частушкой:

"Шел в Воронеж скорый поезд, 
чуть не рухнул под откос,
для уборки кукурузы
кто-то рельсы все унес"

В университете очень был популярен туризм, но в основном местный. Перед пятым курсом мы, группа студентов — человек 10 — 12 , отправились на Кавказ. Нашей целью было — перевалить через горы и выйти к морю в районе Сухуми.

Цветущие камелии в парке на горе Сталина (ныне Сухумская гора).  Автор фото: В. Микоша. Источник: МАММ / МДФ.

Среди нас только один человек — наш руководитель и организатор этого похода, тоже студент,  имел опыт горного туризма. Остальные не ведали, что это такое. На поезде доехали до Армавира, зарегистрировались в Теберде, и отправились  "покорять"  горы. Как только мы поднялись в горы,  почти сразу же начался дождь, но пока он в основном шел к вечеру и в ночь. 

Наполнились   дотоль  не заметные  ручейки водой, которая несла камни, все бурлило,  клокотало.  Ночь начиналась внезапно и сразу — тьма кромешная, холодно, палатки потекли, костер разжечь не чем.  Нам повезло — мы встретили в горах пастухов, они пасли коров,   их было  четверо, все, на наш тогдашний взгляд, не молодые. Тут же бегали огромные собаки, очень добродушные. Нас поместили в один из кошей, накормили сыром, напоминающим по вкусу "Сулугуни", тут же пастухи  подоили коров, напоили  парным  молоком. Спали в тепле на нарах,  накрытые их бурками.  Хорошо было — тепло, сухо, тихо! Утром отправились далее. Чем ближе к  Клухорскому  перевалу, тем холоднее и сильнее дождь, да еще со снегом. Холодно, промозгло.

Нам опять повезло: на перевале мы встретились с группой туристов из Ленинграда, прекрасно экипированной — со спальными мешками, в штормовках, ботинках. В группе были одни юноши, среди них был  единственный парень из единственного в мире Педиатрического института — так он представился, большой балагур и юморист. Ребята  отдали часть своих спальных мешков девчонкам, спали по двое в одном мешке и мы, и они, естественно девчонки отдельно,  парни — отдельно. Были  чистые дружеские  отношения, мы не чувствовали себя ущербными. Вместе мы и пришли в Сухуми. Поселились в школе, прямо у моря. Теперь в нашей группе стало ребят значительно    больше,  чем девушек, и это очень  охлаждало горячих  сухумских  парней.  Спали на полу — в центре девчонки, по периметру — парни, что было не лишним:  по полу бегали крысы.  Одна из них укусила руководителя ленинградцев, который  теперь стал фактически общим руководителем. Так вот  ему пришлось обращаться в  городское медучреждение, где ему назначили  уколы.  Туалет, вода были во дворе школы, и чтобы не произошло вдруг какого-нибудь инцидента с местными ребятами, девчонкам было приказано — если надо выйти — будить дежурного. Стояла прекрасная погода, мы были молодыми, все нас радовало.

Случайно на сухумском пляже  мы встретились с парнем, который учился с нами на одном факультете на несколько курсов ниже. По работе в факультетской стенгазете  я с ним была хорошо  знакома. Он предложил сопровождать меня на  сухумский рынок за продуктами. Эти рыночные походы превратились в приятное времяпровождение.  Ишхан — невысокий, очень смуглый, общительный,  веселый  этнический грек, постоянно проживающий в Сухуми, моя подруга — однокурсница и я —  шли на рынок. 

Сухумский рынок — яркое полотно жизни кавказцев. Это единый организм: многонациональный, разноязычный, многоликий, многоголосый, громкоговорящий, щедрый — с обилием  хороших, красивых, разнообразных  фруктов, овощей,  пряной зелени. Мы подходили к прилавку. Продавцы, как правило, мужчины, и между ними и Ишханом  происходил примерно один и тот же диалог. Сначала он обращался к продавцу: «генацвали», «кацо», или иначе, но обязательно на родном языке продавца, затем  представлял нас как его однокурсников из России, которые приехали посмотреть Кавказ и покушать сухумских фруктов. Далее шел разговор на языке продавца — очевидно, торговались. 

Надо сказать, что всегда и ранее, продавцы щедро добавляли гак, но теперь гак был огромным: вместе с Ишханом мы еле  уносили корзинки. Природа  Кавказа нас жителей равнинной  практически  безлесной средней полосы поразила: море, горы, лиственные  леса, хвойные, альпийские  луга, пещеры, горные озера,  ущелья — и все на небольшой относительно территории. Все, с кем нам пришлось тогда общаться, были доброжелательные, гостеприимные, дружелюбные люди. От нас бессребреников  они ничего не имели, да им от нас и ничего было не надо.

В 2006-м году я побывала в этих же местах — удручающее горькое зрелище.  Следы войны не только в  Сухуми, Гаграх, но даже  в Пантелеймоновском  соборе (я называю те места, в которых побывала). Некогда  лояльные народы (не верю, что все отношения между нами были  искусственными,  напускными) превратились в недругов.  Очень легко посеять зло, недоверие народов, и как трудно из этого состояния выходить. Взаимоотношения наций, народностей — дело сложное, недаром эти вопросы всегда, при любых общественных формациях важны и актуальны. Разрушать всегда проще, чем строить, и тем более восстанавливать.

        В парке. Гагра, 2006 год. Фото автора.

Разнообразный, яркий красивый ковер, сотканный из кавказских традиций, обрядов, костюмов, наконец, языков, местных говоров,  личностных  отношений  превратился в  лоскутное  дырявое  одеяло, сшитое неумелой портнихой, небрежно залатавшей эти дырки. О, как прав был живший еще в IV веке и сосланный на Кавказ из Константинополя  святитель Иоанн  Златоуст  и обретший  на Кавказе, как принято в настоящее время считать, последний приют  в селении Каманы в современной Абхазии  в 15-ти километрах от города Сухуми:

— Дайте мир Кавказу и не ищите рай на Земле — он здесь!

ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ!              

В пятидесятых годах было повальное увлечение космонавтикой. Престижным было учиться, работать в областях, связанным с космонавтикой. Мы с моей подругой взяли на двоих одну курсовую работу — рассчитать  старт  виртуальной простейшей  ракеты. Долго у нас ничего не получалось: уже   израсходовали огромное количество топлива, а она никак не стартует. Вся голова забита расчетами: где-где мы ошиблись?  Расчеты велись вручную на арифмометрах (такие механические вычислительные машинки). ЭВМ уже существовали, но не для студентов! Первые ЭВМ были огромными, занимали  сами целые залы, а ведь к ним еще подводились коммуникации, а еще — коробки с бумагой, коробки с перфокартами. К  ЭВМ допускались  только научные работники, аспиранты — наш же удел — ручка, арифмометр и лист бумаги. После долгих и громоздких вычислений — наших творческих мук (без кавычек), наша виртуальная ракета, наконец,  стартовала.

После запуска в СССР первого  в мире  СПУТНИКА, стали ждать запуска космонавта. И как не ждали — все произошло неожиданно. В ночь с 11 на 12 апреля 1961 года мы, группа молодых людей, отправились  на выходные за город. Погода была очень теплая, и полчища комаров подняли всех нас чуть свет, позавтракали очень рано. После завтрака все разбрелись, кто – куда. У единственного парня среди нас был портативный радиоприемник, с которым он просто не расставался. Вдруг  слышим:  

 — ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ!!!

Мы ему не поверили, тем более он постоянно кого-нибудь разыгрывал — такое вот хобби. И это действительно свершилось: первый человек в космосе и это наш советский человек! Юрий Гагарин оказался именно тем человеком, каким мы и представляли себе космонавта: человеком  обаятельным, красивым, с доброй искренней  открытой улыбкой. Радость, ликование, гордость и  причастность к этому великому событию уже только тем, что  живешь в это время, в этой стране, захлестнули всю страну. Полет в космос Юрия Гагарина и Победа в Великой Отечественной войне  — события одинаковой мировой значимости и большой гордости. Вообще, конец 50-х, 60-е годов оказался очень насыщенным  временем.   

В эти годы впервые в Москве прошел Всемирный Фестиваль Молодежи. На Кубе появилось первое на Американском континенте социалистическое государство. Очень популярен был в СССР первый президент Кубы Фидель Кастро. Трагическая судьба Че Гевары волновала советских людей. Полет в космос Юрия Гагарина, возвеличивший безмерно  Советский Союз, особенно среди советских людей. Президентом в США был избран Джон Кеннеди, при котором между СССР и США был установлен достаточно плотный контакт. Появление «в свет» Жаклин Кеннеди.  В 1964 году был убит Джона Кеннеди. Карибский кризис, поставивший мир на острую грань войны и потрясший весь мир. Страшное время, особенно страшным оно ощущается, когда это событие ожидается с минуту на минуту. Слава, Богу, кризис мирно разрешили, но, еще не на пороге, но уже замаячила холодная война. В СССР произошла строительная революция: началось большое строительство «хрущевок», позволившее и сделавшее возможным великое переселение людей из коммуналок в отдельные квартиры.

Никита Хрущев и Жаклин Кеннеди во дворце Щёнбрунн. Австрия, г. Вена, 4 июня 1961 года. Автор фото: Михаил Савин. Источник: МАММ / МДФ.

Жаклин Кеннеди — первая леди США,  и первая леди мира, на много лет вперед определившая и стиль одежды,  и поведение жен первых лиц государств. Почти столь же популярна в мире позже – в 80-е годы была наша Раиса Максимовна Горбачева. Она достойно вписалась в  "клан"  первых леди мира. Но неодинаково отнеслись  к ней соотечественники, а особенно соотечественницы, не только к ней лично, но к самому явлению, что жена первого лица государства тоже — первое  лицо государства. До Раисы Максимовны жен наших правителей не только не видели, но практически и не слышали о них.

Каждый из жильцов был личностью

Для меня 60-е годы были тоже  знаменательны — я вышла замуж. Замужество для каждой  женщины (да, и женитьба для мужчины) — шаг значительный во всех отношениях, но мне пришлось  сменить и место жительства, я переехала к мужу в Ленинград.

 Ранее я была  в Ленинграде, но — летом. Ленинград летом: строгая изящная графическая красота решеток, парков, набережных, мостов, неповторимость и самобытность самих парков, дворцов, белые ночи, разведенные мосты,  строго выдержанная пропорция высоты зданий и ширины улиц. Ансамбли Дворцовой площади, Невский, площадь Островского, улица Росси, Летний сад с его уникальной решеткой… Зимний Ленинград совсем  другой: низкое серое небо, серые здания, пасмурно с утра до вечера, в воздухе постоянная  изморось, преобладающий темный цвет одежды горожан, и даже как-то вуалируется изящность и красота города.

Мы с мужем снимали комнату на улице Толмачева, теперь, как и когда-то раньше, Караванной, в огромной коммунальной квартире с печным отоплением: центрального отопления не было в доме. В квартире проживало  десять семей — девятнадцать человек:  семьи малочисленные, в основном, женщины-одиночки. Половина из жильцов — коренные питерцы, были и блокадники, и участники  войны. Каждый из жильцов — личность. Люди были культурными и доброжелательными, как-то по-особому, по-ленинградски, интеллигенты. За два года, что мы прожили в этой квартире, я ссор не видела и не слышала, хотя общая кухня была огромная:  шесть  газовых плит, над каждой  плитой — своя  лампочка, если плита не на одну семью, то лампочка у каждого своя,  одна раковина. Под раковиной была большая дырка, из которой, несмотря на постоянную ее  заделку, периодически  выскакивала крыса, очень спокойно относящаяся к людям: "люди ей не мешали". Наше вселение все восприняли  спокойно, со  многими из жильцов установились очень дружеские отношения. По выходным дням кухня превращалась в большую пекарню: все пекли, а значит, все угощали. Коридор был длинный как беговая дорожка: на ней отрабатывал старт молодой человек, увлекающийся бегом на короткие дистанции. Телефон висел на стене — один на всех, но один на всех был и туалет, что создавало по утрам определенные сложности: попасть можно было только по очереди, но как-то все утрясалось, ванной комнаты не было. Мыться ходили в ленинградские бани: большие, чистые, с просторными раздевалками. С мытьем полов в общественных местах никаких неприятностей и выяснений отношений не возникало: приходила раз в неделю женщина, которая  мыла  дощатые,  все в дырках  полы.

Было только одно действие-противодействие: в квартире жил один большой  Любитель свежего воздуха. Он заходил на кухню, открывал все окна и двери (их было две) и уходил. Следующий, кто  заходил,  все закрывал. Это могло продолжаться столько раз, сколько Любитель появлялся на кухне, но, благо, он заходил на кухню редко.

Жила милая старушка-псковитянка тетя Груша, со своеобразным говором и бесчисленным количеством  пословиц, поговорок, притчей — неиссякаемый   кладезь русского фольклора. Чаще всего от нее мы слышали пословицу: "Как сдохнешь, так и вдохнешь". Она была блокадницей и страдала клептоманией, но очень нестандартной: заходила на кухню, и если в этот момент никого на кухне не было, а на плите варился суп, она отливала в банку только два половника бульона, доливала в кастрюлю  столько же воды и с баночкой уходила к себе в комнату. Никто не шумел, не кричал, но если варился у кого-нибудь суп, то кто-то, чаще всего хозяин, неотлучно был на кухне. Все остальное, что жарилось, пеклось, варилось, парилось, не вызывало ее интереса и внимания.

В квартире жили два вдовца: Ольга Михайловна и Наум Соломонович, обоим — немного за семьдесят.  Она была одинока, у него в соседней комнате жила дочка с мужем и маленькой внучкой. Вся домашняя работа, включая приготовление пищи, лежала на нем, да к тому же он еще работал.  Но каждую субботу на последний или предпоследний  сеанс они ходили в кинотеатр, благо находился он практически  в этом же доме. С утра Ольга Михайловна уже озабочена предстоящим походом в кино: бигуди, маникюр и главное, чем украсить платье. Платье — единственное, а бижутерии у нее было достаточно много: брошки, бусы, сережки.  И вот надев одно украшение, она начинала к нему подбирать другие. Вариантов  получалось много, и с каждым она приходила ко мне и спрашивала: как лучше так, может, вот так. Наконец, они отбывали. Однажды, уже поздно, но в квартире все были полуночниками, стучит в дверь  Ольга Михайловна. Заходит, вся красная, возбужденная и прямо от двери, начинает монолог:

— Тонечка, вы только подумайте!  Сидим в кино, и ко мне наклоняется Наум Соломонович, что-то говорит, я никак не пойму. Наконец, я расслышала — гусь. Оказывается, у него в не выключенной духовке остался гусь. Подумайте, сидит с женщиной... и в голове гусь!!!

Недели две  Ольга Михайловна проплывала на кухне мимо Наума Соломоновича и не видела его в упор. Потом отношения возобновились к обоюдному их удовлетворению, и мы все были рады за них.      

До переезда в  Ленинград с дворянами я была знакома только по художественным произведениям. Со временем узнаю, что в нашей квартире живет Нина Александровна — выпускница Смольного института, родом  из дворян, к тому же дальняя родственница  Бенуа.  Ко времени  моего знакомства с ней, ей было  много за  семьдесят. Нина Александровна —   высокообразованная, необыкновенно  элегантная, всегда с  прямой спиной, красиво посаженной головой, статная, стройная женщина, простая и легкая в общении, несмотря на очень большую разницу  со мной в  возрасте. Она часто приходила к нам в комнату, я тоже любила с ней общаться.  Более всего меня поражало, как она, живя одна, совершала трапезу, иначе это действо назвать нельзя. Была полная сервировка стола: вилки, ножи, ложки, разные тарелки, льняные салфетки. На кухне она появлялась всегда причесанная, одетая как на выход. Свое нехитрое хозяйство вела сама. Изредка к ней приходила тоже какая-то дальняя родственница из ленинградских Бенуа. В память о Нине Александровне у нас хранится маленькая серебряная старинная ложечка с дореволюционной символикой, подаренная «на зубок» старшему сыну. 

Ленинград. Невский проспект. 60-е годы прошлого века.

Жизнь «на виду», конечно, утомляла, да и очень хотелось жить в комфорте — с ванной, туалетом. Решаем с мужем — переедем в любой город, где могут специалисту предложить квартиру. Читаем в «Вечерке», что, Красноярский Политехнический Институт объявляет конкурс на замещение должности старшего преподавателя с предоставлением квартиры. Муж подает документ, конкурс проходит, мы собираемся переезжать. Подаю заявление на увольнение в связи с переездом на новое местожительство.

Моя начальница Ольга Михайловна предлагает решить квартирный вопрос здесь в Ленинграде путем покупки кооперативной квартиры: тогда только началось кооперативное строительство жилья. Попасть в дольщики архисложно, но у нас была возможность пробиться в счастливчики: муж как молодой специалист стоял в городской очереди на бесплатное жилье. Стоять в очереди можно было годами и даже более десяти лет, но очередникам предоставлялась льгота: стать в отдельную очередь на кооперативную квартиру, которая тоже была длиннющая, растянутая  тоже на годы. Ольга Михайловна была не только классным специалистом, но и с очень активной гражданской позицией — депутат районного совета. Начальник нашего отдела тоже был депутатом городского совета. И вот они вдвоем начали «пробивать» нам квартиру, и им это удалось: появилась возможность купить квартиру в уже строящемся кооперативном доме, который должен был заселяться через полгода.

Нужны деньги и немалые: первый взнос 1500 рублей из 3000, при нашей общей с мужем зарплате — 210 рублей. Ощутимой добавкой к нашему скромному доходу была премия, которую на нашем предприятии  практически ежеквартально выдавали: я работала в системе ВПК. На вторую половину взноса давали  беспроцентную ссуду на 10 лет. Накоплений у нас  не было ни рубля: мы жили от получки до получки.  И здесь Ольга Михайловна опять развивает бурную энергию: отдел собирает нам 1000 рублей. Оставшуюся сумму нам собирают жильцы нашей коммунальной квартиры.

Теперь надо отдавать долги. У меня длинный список жертвователей: возле каждой фамилии указана сумма долга этому человеку. Схема выплаты долга была такова: получаю зарплату — отдаю кому-нибудь, и тут же у других занимаю на жизнь. Муж подрабатывал везде, где мог — консультировал, писал курсовые и дипломные работы, разгружал вагоны. Наконец, в октябре 1965 года мы переезжаем в отдельную(!) двухкомнатную квартиру на Гражданке. Площадь квартиры — 26 квадратных метров, но раздельные кухня, ванная, туалет. Мебели — никакой, только детская кроватка.  Но…РАЙ! Мне очень повезло — рядом всегда были добрые отзывчивые люди.

Конечно, не все было так гладко в отношениях, как мне казалось по молодости: люди уставали от жизни на виду, очередей, транспорта, но эта жизнь была достаточно корректной и уважительной. За семнадцать лет, прожитых  в  Ленинграде, я ни разу не слышала, что бы очередь обзывала приехавших за продуктами в Ленинград из окрестных областей: «понаехали тут» «деревня»,   «мешочники». Практически  всегда соблюдалась очередь на такси, да и на общественном транспорте был определенный порядок, особенно в центральных районах города.

Предприятие, где я работала, свою «родословную» отсчитывает от Петра I, так, например, считает Ю.Л. Рутман (научный работник нашего отдела, который  как любитель занимался историей предприятия). Традиционно была здесь очень высокая творческая и производственная культура и обстановка. Кстати, в нашем отделе работал В.Ф.Лендер – сын первосоздателя зенитной артиллерии Ф.Ф. Лендера, чьи пушки выставлены у стен Петропавловской крепости. В.Ф. Лендер — лауреат Сталинской премии в области артиллерийского вооружения. Он одновременно являлся и главным конструктором предприятия в разработке артиллерийского вооружения.

Об истории предприятия можно прочитать в интернете, в частности, на ru.wikipedia.org. В то время, когда я работала в КБСМ, на нашем предприятии работало более 3000 сотрудников –  большой квалифицированный научно-технический потенциал. Вклад предприятия в развитие и укрепление обороноспособности страны в различных ее областях значителен, за что было награждено тремя высокими государственными орденами. За период с 1945 года троим сотрудникам присвоено звание Героя Социалистического Труда, семерым — лауреата Ленинской премии, семидесяти — лауреата Государственной (ранее она называлась Сталинской) премии, многие сотрудники имеют  почетные и заслуженные звания, есть Академики.   

 Мне очень повезло, что я там работала, хотя пришла буквально  "с улицы". Когда уезжала из Воронежа, один из сотрудников  дал адрес, на его взгляд, предприятия, имеющего отношение  к моему профилю работы. Пришла я туда не в очень благоприятное время: на предприятии шло плановое сокращение, но мой внешний вид произвел на начальника отдела  кадров, очевидно неординарное впечатление: молодая женщина в котиковой шубке, в  сером пушистом оренбургском платке,  валенках. В тот год в Ленинграде была очень холодная зима. Он со мной поговорил, вызвал, как оказалось потом, моего будущего начальника, поговорили уже с ним. Потом они «без меня меня судили» и — резюме: вас возьмем, если вы  подождете: не этично брать на работу во время сокращения. 

Мое провинциальное происхождение в Ленинграде  никогда никого не волновало, более того, если кто-то бывал в Воронеже  в командировке, всегда подчеркивали, что очень хороший город, даже чем-то похожий в отдельных местах на Ленинград. Там действительно здание художественного музея построено знаменитым Растрелли, остов здания уцелел в годы войны и здание восстановили.

В какой-то степени город Воронеж тоже был "градом Петра". Петр I часто посещал  Воронеж: здесь Петром были заложены первые судостроительные верфи. Воронеж стал центром кораблестроения России. В 1860 году в Воронеже  на Большой Дворянской улице (позже и в настоящее время — проспект Революции) был установлен на красном гранитном (гранит местный) постаменте бронзовый памятник  Петру I. Статую Петра в 1942 году немцы утащили как вторсырье на переплавку, пьедестал  сохранился. После войны в 1956 году памятник был заново восстановлен.

На предприятие часто приглашались большие ученые, творческие работники, они читали лекции по разной тематике. Обычно, очень большой актовый зал заполнялся полностью. Запомнилось  выступление одного из высокопоставленных ленинградских военных ученых, который в далекие шестидесятые годы предсказал сценарий югославских событий, во что тогда не очень верилось. Очень интересны были сообщения ученых Пулковской обсерватории, поразила фраза, что мы — человечество в целом — можем представлять гастрономический интерес для пришельцев из космоса.  Лекция видного ленинградского ученого  врача-психолога В. Бриля  с демонстрацией массового гипноза.

В Ленинграде родились два сына. Появление в семье детей — это новая эра семейных отношений, которые изменяются коренным образом. Отныне на долгие все подчинено интересам детей, но это необременительно, а составляет смысл и основу жизни.

Первенец. Регистрация в Дворце «Малютка» на улице Петра Лаврова (ныне Фурштадская). Вторая слева – Ольга Михайловна. Фото предоставлено автром.

Когда родился первый сын, у меня  возникло желание перейти на преподавательскую работу: большой летний отпуск, меньшая почасовая занятость — казалось мне. Читаю в Ленинградской «Вечерке», что в Политехнический Институт требуются ассистенты на кафедру математики. Территориально меня очень устраивало — мы жили достаточно близко от Политеха. И, о Боже, пути твои неисповедимы: встречаю в  Политехе  своего университетского преподавателя по теории вероятности: он там работал на кафедре математики. Так вот он охладил мое преподавательское рвение: если я не буду заниматься научной работой, то на меня будет возложена вся рутинная работа, расписание под меня никто подстраивать не будет, могут быть "окна". Выигрыша свободного времени не будет. Так не состоялся из меня преподаватель.

Отдел был большой, очень творческий, больше половины сотрудников  отдела — кандидаты наук, начальник  отдела — доктор, хорошая экспериментальная  база, нормальные производственные отношения: в общем: "Твори,  выдумывай, пробуй". Состав отдела был очень молодым и талантливым. И… прописная истина: талантливые люди, талантливы во многом.

 В отделе с большим энтузиазмом отмечались  все советские праздники, но "престольными" были 23 февраля и 8 марта. Вот уж тут полностью работала фантазия! Конечно, женщинам было сложно удивить чем-то мужчин, те же устраивали настоящие праздники: ставили веселые капустники с посвящениями каждой  женщине, украшали стены не обидными карикатурами, веселыми шаржами. Обычно, лицо — очень увеличенная фотография, а туловище, наряды, аксессуары пририсовывались. В памяти осталось посвящение двум подружкам, которые в перерыв всегда умудрялись очень "отовариться":

"Тащи в дом харчи — сытый муж 
как лев не рычит…"

На плакате нарисованы две женщины, тяжело нагруженные авоськами, из которых,  сквозь ячейки, торчат селедки, мясо, капуста и другая снедь.  

Психологическая обстановка, благоприятный рабочий климат в отделе не способствовали переходу на другое место работы. Я работала в отделе до переезда в Москву.       

Потом, когда пришлось переехать в Москву, первые впечатления от встречи с новым коллективом достаточно долго были несколько другими — очень отличными от ленинградских впечатлений.  Несмотря на то, что я приехала пусть из северной, но столицы и на работу шла по рекомендации начальника   предприятия, а не по какому-то частному протеже, отношение было подчеркнуто не благостным, хотя мне были устроены строгие "смотрины", еще на моем старом месте работы. 

Москва — город административный со своей иерархией коллективных и личностных отношений, поэтому к «чужакам» относятся очень настороженно и ревностно.  Для приезжих Москва — город жесткий и, пожалуй, зачастую достаточно жестокий, но это скорее не исключение, а удел городов — мегаполисов.  Потребовалось определенное время, чтобы все "устаканилось".  Вживание в московскую жизнь — большой и сложный процесс, который тоже называется  емким  словом — ЖИЗНЬ.

ХОТЕЛИ КАК ЛУЧШЕ, ПОЛУЧИЛОСЬ КАК ВСЕГДА

Значительным событием в стране, а уж для Москвы тем более, была Олимпиада–80, правда омраченная войной в Афганистане. В Москве появились новые современные стадионы, олимпийская деревня с ее инфраструктурой, необычной для нас, новые красивые автобусы. Во время Олимпиады Москва была чистой, нарядной, спокойной, в магазинах появились всяческие продукты: сосиски, различные сорта колбас, финский сервелат — мерило зажиточности того времени, сливочное масло, всякие джемы в различной фабричной расфасовке, не обычной и не виденной нами ранее, и многое другое. Одним словом — коммунизм. 

Олимпиада была ярким, радостным праздником, победы наши оказались внушительными. Закрытие Олимпиады, которое в основном москвичи, да и вся страна, смотрели по телевизору, поразило всех, улетающий олимпийский Мишка — уникальная находка организаторов. Мы гордились страной, так успешно проведшей всемирную Олимпиаду.

Приход к власти М.С. Горбачева — вера и надежда всей страны на преобразования. Так хотелось преобразований, и они начались, но нужно сейчас и все сразу… Процесс начатой перестройки оказался долгим: но переделывать всегда труднее, чем делать заново, тем более трудны изменения в общественной жизни.

Появился Новый Лидер, который обещал все изменить и изменить быстро, безболезненно. Новый Лидер делал много демонстративных  заявлений, продекларировал отмену всех льгот, преимуществ чиновникам всех рангов, "прикрепился" к районной поликлинике, "ездил" на общественном транспорте. Начались шумные многочисленные шествия в поддержку Нового Лидера и "иже с ним". К сожалению, большая часть действий оказалась дешевым популизмом. Благие намерения демократических преобразований свелись к дележу большого государственного богатства среди небольшой  "могучей" кучки людей, неизвестно как попавших в этот круг избранных и окруживших плотным кольцом Нового Лидера. Я уж не говорю о политических и моральных скандалах, связанных с его именем: часто появлялся в нетрезвом виде,  дирижировал, очень не кстати, оркестром, загадочное падение с моста, в общем, и "прочая, прочая" — одним словом — стыдобище.

 С изменением общественного строя круто, как принято сейчас говорить, изменилась и наша жизнь. Не все приняли эти изменения и вжились в новый уклад.

На мой взгляд, самая правильная и точная оценка действий Нового Лидера укладывается в изречение одного из его   сподвижников:

— Хотели как лучше, получилось как всегда!

Мне же кажется, что самая большая беда нового движения крылась в том, что Новый Лидер очень любил Власть и, еще больше, себя в этой Власти, все остальное для него было второстепенным.

И пока Власть будет первой и основной ценностью государственного лидера, то все будет определяться мудрым изречением великого Соломона, автора одной из книг Ветхого Завета — Екклесиаста:

— Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Постгорбачевское время — это уже другая эпоха, требующая серьезного осмысливания: большое видеться на расстоянии, не только физическом, но и временном.

НО …. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, и когда-нибудь это тоже станет  тоже прошедшим временем.

                       Вместо эпилога

Ничего не написала о деде Антоне потому, что практически ничего о нем не знаю. Портрет, увеличенный с маленькой фотографии, очевидно, взятый из какого-то  документа, висел на стене в семье сестры отца. На ней изображен бравый молодой человек, на голове кубанка с красной красноармейской ленточкой. Наверное, в память о нем его внучка и правнук названы Антониной и Антоном. Никогда в семье о деде Антоне не говорили. Могу предположить, что он мог иметь отношение к белогвардейскому движению: вспоминать об этом в то время было очень не безопасно. Бабушка Анюта – жена деда Антона, хотя я часто бывала у нее, тоже никогда о нем не говорила. Хотя в семье бабушки был «неблагонадежный» человек — её зять, и о нем часто вспоминали.

Иван Васильевич Матвеев был директором  Усманской  МТС, но за что-то был осужден и сидел в тюрьме. В начале войны он был отправлен в штрафной батальон, где, видно, героически себя проявил и вернулся с войны в большом офицерском чине и, по-моему, я видела у него на груди государственные награды, а может быть, это были значки. Иван Васильевич был большим другом отца. У них отношения сохранялись до того времени, пока он не переехал в город Липецк, даже не смотря на то, что в годы войны его жена (сестра отца), вышла замуж за другого. Видно, Иван Васильевич был незаурядным человеком: в послевоенное время, по слухам, он тоже сделал удачно служебную карьеру.

В семье у нас было пятеро детей, но разница в возрасте, кроме последних двоих детей была, как по заказу, по пять лет, что разъединяло, очевидно, нас: общих игр у нас не было, у каждого были интересы в своей возрастной группе. Насколько я помню, никто из нас не играл в куклы, да и игрушек в доме не было вообще.

Мы все играли «в войну», классики, прятки, салочки, «замри», лапту, догонялки, «клёпушки», прыгали через верёвочку, бегали на речку купаться, прыгали с моста.

Общее увлечение в нашем детстве — велосипед. Не смотря на очень непростое материальное положение семьи, в нашей семье у детей всегда  был велосипед. Мой велосипед — это  всеобщее достояние класса: родители никогда не запрещали «дать покататься» друзьям и подругам.

С возрастом отношения  между братьями и сестрами стали очень близкими, дружескими,  заботливыми. Каждый из нас, как говорили в мое пионерское детство, «всегда готов!» «порадеть родному человечку».  К сожалению, братьев уже нет на этом свете.