ПОСЛЕДНИЙ СОН РАСКОЛЬНИКОВА или ПРЕДВИДЕНИЕ ДОСТОЕВСКОГО

Юбилейный год великого русского писателя прошел практически незамеченным. Несколько локальных собраний и шествий совсем не соответствовали значимости фигуры Достоевского для мировой культуры.

Музей-квартиру на Божедомке, где родился и жил юный Федор Михайлович в Москве, два года назад закрыли на реконструкцию. Надеюсь, что ко дню рождения писателя откроют.

Именно сейчас произведения Достоевского становятся все актуальнее.

Роман Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание» был написан в 1865-1866 гг. Величайший роман в истории русской и мировой литературы был издан, когда автору исполнилось 45 лет. В. В. Розанов писал о нем:

"Все остальные произведения Достоевского обширный и разнообразный комментарий к самому совершенному его произведению — «Преступление и наказание». Общий дух романа, неуловимый, неопределимый, еще гораздо замечательнее всех отдельных поразительных его эпизодов: как – это тайна автора. Колорит этого романа есть новое и удивительное явление во всемирной литературе, есть одно из глубочайших слов, подуманных человеком о себе. «Преступление и наказание» – самое законченное в своей форме и глубокое по содержанию произведение Достоевского, в котором он выразил свой взгляд на природу человека, его назначение и законы, которым он подчинен как личность."

— Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано.  Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, – говорится в романе.

"В Родионе Раскольникове, – писал Н. Н Страхов, – как будто исчезло все человеческое, и только какая-то звериная хитрость, звериный инстинкт самосохранения дали ему докончить дело и спастись от поимки. Душа его умирала, а зверь был жив."

"Приговор, однако ж, оказался милостивее, чем можно было ожидать, судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что преступник не только не хотел оправдываться, но даже как бы изъявлял желание сам еще более обвинить себя. Все странные и особенные обстоятельства дела были приняты во внимание. Болезненное и бедственное состояние преступника до совершения преступления не подвергалось ни малейшему сомнению."

(Источник: Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., "Наука", 1989. Том 5. «Преступление и наказание». Эпилог)

Уже на каторге Раскольников заболел весьма серьезно и лежит в госпитале, в арестантской палате.

Обычно, читатели не обращают внимание на эпилог романа, в котором, содержится сон – предвидение, всецело, как говорит известный современный экономист Валентин Катасонов, автор книги: «Дорога в электронный концлагерь»,  указующее на наше время. Достоевский пишет:

"Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, – вот что предстояло ему на свете. И что в том, что чрез восемь лет ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому.

И хотя бы судьба послала ему раскаяние – жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы – ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении...

На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, – произошла однажды ссора. Все разом напали на него с остервенением. – Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! – кричали ему. Убить тебя надо.

Он никогда не говорил с ними о Боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им...

Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса...

Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала Соне, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.

Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: «Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере...»...

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью..."

(Источник: Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., "Наука", 1989. Том 5. «Преступление и наказание». Эпилог)

Федор Михайлович, несомненно, обладал даром прозорливости. В этом мы убеждаемся особенно в нынешнее время. Когда весь мир, кроме Беларуси объяла «масочная истерия». Но и это не все! Несколько дней назад из Франции поступили сведения о серьезной озабоченности правительства Республики тем, что по всей стране возникло необъяснимое движение травли одиннадцатилетних подростков. Только детей, родившихся в 2010 году. Родители боятся вести их в школу. Действие «новых трихинов», описанных Достоевским, мы видим воочию.

Интересно, что никто из кинематографистов, экранизировавших «Преступление и наказание», не решился показать последний сон Раскольникова.