Опубликовано: «Цена кадра. Советская фронтовая кинохроника 1941 — 1945 гг. Документы и свидетельства» (Авторы-составители: В.П. Михайлов, В.И. Фомин; Министерство культуры Российской Федерации, НИИ Киноискусства; Изд.: — М; «Канон+», РООИ «Реабилитация»; 2010; с. 52-53, 66-67, 69-70, 79). На фото А. Кричевского (из архива В.И. Фомина).
Ночью 23 июня 1941 года, на второй день войны, группа кинооператоров прибыла в распоряжение Юго-Западного фронта в город Тернополь.
Всех нас спешно обмундировали, а петлицы ввинтили по «шпале», оснастили оружием и документами. Но хотя нас одели в военную форму, мы выглядели все-таки штатскими. И взгляды наши не всегда соответствовали военному времени: многим почему-то казалось, что мы, замаскированные листьями на каких-то высотках, будем спокойно снимать баталии. Все оказалось, конечно, не так...
В Тернополь, между тем, начали прибывать первые наши раненые. Кто-то сказал, что за городом упал сбитый фашистский бомбардировщик. Мы помчались туда, я успел заснять первых в этой войне пленных немецких летчиков. Их было трое. Вокруг все были возбуждены. А надменность пленных не знала границ. Разгоряченные наши бойцы, здесь же у самолета расстреляли одного из них без суда.
Все упорнее доносились в Тернополь слухи о тяжелых боях наших войск и об отступлении от границы и даже от Львова. Это казалось невероятным, и мы спешили скорее отправиться именно туда, где избегая, а подчас и попадая в окружение, наши войска, с изнурительными боям оставляли один населенный пункт за другим. Это навсегда осталось в памяти: над колоннами войск бесчинствовали немецкие истребители, горели санитарные машины, хотя на кузовах их и крышах были хорошо заметны красные кресты — фашисты специально охотились за ними.
Задания на съемку мы получали по ночам. Батальонный комиссар Школянский будил нас, спящих на полу в пустой школе. Он тихо входил — предельно уставший, с воспаленными от бессонницы и какими-то тусклыми холодными глазами. Садился и примерно так начинал разговор с нами:
— Почему вы не встаете, оператор Ковальчук, когда к вам обращается старший по званию? Встаньте, оператор Койфман и слушайте. Нет, не записывайте! Запоминайте. Никому не сообщайте о часе своего выезда и ни с кем не обсуждайте маршрут, который я сейчас назову. Не возражайте — повторял и повторял он к месту и не к месту, нанося раны нашим, как я уже сказал, совсем еще штатским сердцем, тревожно бьющимся в первые часы военной жизни.
На каждом шагу, проявляя деспотичность, исподволь размеряя дистанцию между собой — начальником, и нами — подчиненными, он делал все, чтобы с первых же шагов знакомства дружбы с ним не получилось.
А в Тернополе, где мы уже находились три дня, становилось тревожней и тревожней. По ночам, на стук наших сапог по пустынной улице, темные окна откликались ружейными залпами.
Расселенные вдоль бывшей польско-советской границы «осадники», — или, попросту, украинское кулачье, с первого же дня войны стали ждать Гитлера.1 Из укрытий, с чердаков и из окон домов вели они огонь по нашим солдатам. Их предательские удары в спину были особенно яростными во время немецких бомбежек, когда «осадники», почти не таясь, стреляли в наших бойцов на улице.
Случилось такое и с нами, когда из-под деревьев сквера мы снимали неравный бой двух советских истребителей с пятеркой мессершмитов.
Подбежавшие бойцы, буквально свалили меня на землю.
Смотрите — показывали они на чердак соседнего дома. — В вас стреляют!
Приглядевшись, я действительно увидел в круглом окне мансарды, приподнимающуюся раму и под ней, какую-то фигуру.
Медлить было нечего и впервые в жизни, прицелившись в человека, я послал в него автоматную очередь. Рама мгновенно упала...
<...>
ЦГМК. Ф. 14.
До Львова я не добрался. В потоке отступающих воинских частей, рядом с моей «эмкой», — и это оставило горестный след в душе, — шли молодые солдаты. Нет! Не шли, а еле переставляли ноги. Недавно одевшие военную форму. Не умеющие как следует завернуть портянку, измученные с потертостями ног и в паху, бредут они, подобно сомнабулам, в дыму и в огне, среди расстрелянных грузовиков, санитарных машин и пылающих бензоцистерн.
Все дальше и дальше, мимо пустых и не тронутых бетонных укреплений старой границы, мимо стоящих за своими плетнями стариков и старух, уходили мы на восток. Позади уже западная Украина и вот, на рассвете мы в маленькой деревушке за Бердичевым. Две, три машины с бойцами. Колхозники на ступенях своего правления. Все они смотрят на столб с репродуктором. Голос Сталина звучит над безмолвным селом2 и только хлопанье крыльев, зачем-то всполошившихся в такую рань аистов, носится над поникшими у пруда старыми вербами.
Сталин, как бы не находя слов, говорит медленно. И оттого, что в голосе его звучит подавленность и какая-то безмерная усталость, — у всех нас солдат возле машин и орудия, женщин и мужчин в штатском, у чистенькой хаты, — на душе становится холодно и пусто.
Сталин говорит тихо, медленно. Он впервые обращается к невидимым слушателям, называя всех нас «Братья и сестры».
Сейчас я не смогу воспроизвести все, что он говорил в то печальное утро третьего июля 1941 года. Но я отчетливо помню чувство глубокого одиночества и тревоги овладевшее тогда мною и людьми, которых снимал на сельской площади у одинокого столба с репродуктором. И все же, несмотря на то, что голос был почти неузнаваем — не было в нем ни громких фраз, ни законченных формулировок, речь Сталина, исподволь, постепенно вселяли уверенность. Каждый из стоящих здесь понимал: случилось нечто страшное. Жизнь с этой минуты будет другой. Люди сейчас взвешивали свои силы. Каждый оценивал собственную свою веру в борьбу и быть может, в далекую победу. Именно так я видел и воспринимал состояние людей, как бы разъединенных и слитных друг я другом в этот ранний час, на тихой пока еще улице украинской деревни, куда забросила военная судьба и проклятое отступление.
Передвижение киногруппы, если так можно назвать наше постыдное бегство, привело обратно в Киев. Здесь мы, точно с белого листа своей повести, теперь уже спокойно начали вести киносъемки в войсках. А пока, нужно было помочь своим близким. Родителям операторов, снимавших на других фронтах. Через несколько дней я в последний раз посидел в опустевшей квартире отца и матери и, отдав ключ соседям, ушел оттуда, чтобы через два года, ударом сапога распахнуть вновь дом, где прошло все мое юношество.
ЦГМК. Ф. 14.
Прорыв танковой немецкой группы у Коростышева, сам по себе ничего не значил. Этот смелый рейд закончился для гитлеровцев ничем. Половину танков подбили. Остальные ушли обратно в Житомир. Но эпизод этот был поучителен для всех нас. Незнакомые с тактикой врага, мы в этот момент потеряли самообладание. Слухи о прорыве докатились до Киева. Они были столь разноречивы и тревожны, а витавшее в воздухе слово «клещи» страшно, что в этот день в городе снялись со своих мест не только тысячи жителей, но и многие воинские учреждения. Об этом, видимо, трудно говорить еще сегодня, хотя со времени тех дней прошло около тридцати лет. Я не беру смелость, что-либо анализировать. Но глазами очевидца воспроизвожу картину того далеко дня, когда на Крещатике, во всю его ширину — от одного ряда домов и до противоположной стороны по тротуарам и мостовой двигался к Днепру огромный и разноликий поток людей, машин, орудий и скота. Слишком еще живы раны, нанесенные нам первыми днями войны. Но пока еще, для самого себя я называю этот день в Киеве безумным.
Ни о какой съемке тогда и речи быть не могло. Лишь за одно то, что ты поднес к глазу аппарат, без разговоров, без выяснений тебя поставят к стенке. Шпиона в те дни в Киеве можно было узреть в каждом, непохожем на других человеке. Оператор Костя Богдан попробовал снять, как свиней везут в трамвае на днепровские мосты. Его схватили. Аппарат был немедленно изъят и если бы не знакомый командир части, охранявший мост, Богдану было несдобровать. Знаменитый оперный артист Амвросий Донец был обвинен жителями соседнего дома в том, что подавал со своего балкона сигналы немецким самолетам. Он провел много дней в тюрьме, пока не разобрались в его деле.
Люди совершали подчас непродуманные, продиктованные опасной минутой, поступки. Одним из таких поступков явилось то, что все мы — работники политуправления фронта оказались в тот день в городке Прилуки, на удалении от Киева в сто семьдесят километров. Через день все вернулись обратно.
Так, прорвавшиеся к Коростышеву несколько десятков танков противника, посеяли панику, внесшую беспорядок во многие звенья общественной и военной жизни Киева. Одновременно этот эпизод явился и хорошей школой, ибо познакомил нас с еще одной гранью стратегии врага.
Кстати, вызванные прорывом события у Коростышева и в Киеве, никак не коснулись состояния войск, стоящих на рубежах, удаленных от столицы Украины.
Несколькими днями позже все образовалось, встало на свои места. Политуправление фронта вновь расположилось в Броварах. В Киеве жизнь стабилизировалась и когда настал час обороны, все здесь пошло так, как диктовал режим фронтового города.
Ну а мы, операторы и журналисты, вопреки приказаниям начальства жить в Броварах продолжали цепляться за Киев, ночевали в опустевшей гостинице «Континенталь» и на позиции частенько выезжали трамваем.
Наступил сентябрь и на тронутые первой осенней ржавчиной склоны Киевских парков уже стали падать перезрелые каштаны. Раскалываясь, они барабанят по земле, точно осколки зенитных снарядов. А в небе действительно летят фашистские бомбардировщики и зенитки действительно не унимаются.
Положение становится серьезней и серьезней, а у нас нет сил покинуть родной город, который, если взглянуть на карту давно пора бы оставить нашим войскам.
Опустевший «Континенталь» населяем лишь мы одни — военные корреспонденты. Кто-то сказал, что жизнь в осажденном Киеве напоминает Мадрид тридцать шестого. По ночам над городом шелестят несущие смерть куда-то за Днепр, артиллерийские снаряды немцев. Авиация — фашистская и наша не летает. Летчики отсыпаются после многотрудных боев, возникающих с первыми лучами солнца.
Ночью не уснуть, и мы бредем по темным коридорам милого «Континенталя» в номер к Захару Хацревину и Борису Лапину — писателям, корреспондентам «Красной звезды». Здесь же на диване дремлют «известинцы» Андрей Тараданкин и Михаил Сувинский. Что-то пытается рассказать об увиденном и снятом за день оператор Нолик Громан, расстрелянный позже в Киеве, откуда не смог выбраться. Все говорят о летчиках комдива Красноюрченко, по тридцать раз в день поднимающих свои «Чайки» над городом. Но о самом тяжелом о том, что, быть может, за ночь окончательно изменится судьба осажденного Киева и понимаем: еще день-другой — и нам окончательно прикажут убраться в другие места — стараемся не говорить...
<...>
ЦГМК. Ф. 14.
Но даже в эти тягостные дни отступления удавалось снимать эпизоды, говорящие о мужестве наших бойцов и командиров. Я, например, снял целый сюжет о санитаре: этот, скромный на вид, щупленький человек вытащил на своей спине десятки раненых с поля боя из-под огня.
Мы все вскоре стали настоящими военными. Мы научились маскироваться. Мы поняли, что война — не одни атаки. Война — это огромный, нечеловеческий труд, это — бревна на болотах, грязь непролазная, размытые дождем дороги, ужасные ночлеги, бессонница.
ЦГМК. Ф. 14.
_______________________
1 Уже 29-30 июня 1941 г. руководство Организации украинских националистов (ОУН) [организация, запрещённая в России] приняло в оккупированном немецкими войсками Львове Акт о провозглашении украинского государства под эгидой «национал-социалистической Великой Германии». Было создано правительство Я. Стецко. А 5 июля глава Униатской (Украинской Греко-католической) церкви обратился к немецким оккупационным войскам с благодарственным словом «за освобождение от врага».
2 Выступление Председателя Государственного Комитета Обороны (ГКО) И.В. Сталина состоялось 3 июля 1941 г.