Валерий Фомин: Мою судьбу предопределила именно Сибирь

Опубликовано: интернет-издание «Алтайская правда», 30 июня 2018 года. (В 2018 году Всесоюзный фестиваль «Шукшинские дни на Алтае» проходил с 24 по 28 июля. - Прим. ред. #МузейЦСДФ)

Председателем жюри Шукшинского кинофестиваля в этом году будет Валерий Фомин – известнейший киновед, историк кино, педагог, доктор искусствоведения, член Союза кинематографистов, академии кинематографических искусств и наук «Золотой орел», киноакадемии «Ника».

– Валерий Иванович, ведь именно живя и работая в Сибири, вы выбрали свое призвание? Что послужило толчком?

– Я не сибиряк, но мою судьбу предопределила именно Сибирь… Родился и вырос на Волге, окончил школу, поступил в Казанский авиационный институт. Но на втором курсе мне стало вдруг так тошно и неинтересно, что я бросил самый престижный в городе институт и пошел работать на завод. Но и тут что-то меня заколдобило. Бросил завод, дом, родителей, друзей и покатил… в Сибирь.

Работал на стройке в Новосибирске, на макаронной фабрике в Красноярске, грузчиком был в привокзальном ресторане Иркутска… Исколесил берега Енисея и Ангары, пешком обошел весь южный берег Байкала. В этих странствиях по сибирским просторам у меня неожиданно прорезался острый интерес к искусству. Начал вести дневник, записывать впечатления. Вернувшись в Новосибирск и став рабочим завода «Сиблитмаш», запоем читал классику и новинки «оттепельной» прозы, зачастил в музеи и театр оперы и балета. Не пропускал ни одного нового фильма.

И вот как-то в «Комсомолке» увидел объявление, из которого узнал о существовании некоего ВГИКа. Зацепило загадочное словцо «киноведение»… Со второй попытки я во ВГИК таки поступил.

– «Мое юное киноведческое сердце Шукшин разбил вдребезги буквально с первой встречи», – написали вы. Как это случилось?

– В 1963 году педагог привел нас однажды на студию им. Горького, чтобы познакомить с тем, как делаются актерские пробы. В это время режиссер-дебютант В. М. Шукшин сдавал руководству студии пробы по фильму «Живет такой парень». Принимающие «экзамен» были настроены снисходительно. Зато сам «экзаменующийся» – как-то устрашающе тих, мрачен и абсолютно отрешен. Только по желвакам, вдруг начинавшим ходить под скулами, можно было догадаться, как он нервничает и до какой степени спеленал сам себя, намертво закрывшись на все замки и застежки.

Погас свет, разные актеры разыгрывали сцены из будущего фильма. На экране безоговорочно царило, на голову переигрывая всех актеров, само авторское слово. И диалоги, и реплики героев были написаны так живо, что обмерло сердце: впервые на экране заговорила не окиношенная, не олитературенная, а подлинная Россия.

Примерно через полгода тот же преподаватель умудрился показать нам черновой монтаж отснятого фильма. Шукшин не обманул ожиданий… Тогда, в начале 60-х, было счастливое для нашего кино время. Но оно осчастливило меня особым подарком – с фильмом «Живет такой парень» у меня появился абсолютно мой режиссер. Ближе, роднее, дороже – не бывает.

– И когда же вы познакомились с Василием Макаровичем?

– Вновь я увидел Шукшина в работе только на «Печках-лавочках». Мне взбрело написать книгу про дорогих сердцу режиссеров, но именно про то, как они снимают. Отношения с ними складывались более чем удачно… Но реакция Шукшина была необъяснима: «Ну что ж, если уж так приспичило торчать у меня за спиной, то куды денисся. Ходите, смотрите. Может, чего и высмотрите. Но объяснять я ничего не собираюсь!» Резко повернулся и ушел. Злющий-презлющий.

Почему наше знакомство обернулось таким кошмарищем? Скорее всего, Василий Макарович принял меня за «киноведа» с Лубянки… Так все вкривь-вкось пошло и дальше. Проглотив обиду, я стал ходить на съемки «Печек-лавочек». Но отношения не улучшались. Шукшин здоровался, был вежлив, но к сердцу не подпускал.

Командировку в Белозерск на съемки «Калины красной» мне долго и упорно пришлось выбивать. Герой – вор-рецидивист, уголовщина с антисоветчиной… Как-то уломал бдительных товарищей. Но… стало мне ясно, что однажды поставленное Шукшиным клеймо подозрительности все еще не смыто.

– Вам посчастливилось увидеть Шукшина в работе – и как актера, и как режиссера. Каким он был на площадке?

– На Вологодчине стояла чудесная летняя погода. Съемочная площадка превратилась в санаторный пляж. Только взмыленные Шукшин да Заболоцкий носились как очумелые, все до последнего гвоздя делая на площадке своими руками. Каким-то диким напором, нечеловеческим напряжением сил Шукшин на глазах перебарывал решительно все: и общий бардак, и лень, и непрофессионализм съемочной группы, и собственную страшенную усталость. По ходу съемок он писал новые сцены, диалоги, все время искал возможность еще большего обострения сюжета и характеров.

Каждый эпизод строился на эмоциональном взрыве, на предельном градусе. Когда снимали сцену истерики Егора на пригорке у церкви после посещения матери, Шукшин так корчился на земле, так страшно и горько рыдал, что мне показалось – сейчас у него просто разорвется сердце. Забыв про съемки, я инстинктивно было сунулся в кадр. В последнюю секунду кто-то успел ухватить меня за руку и вернуть в реальность – иначе просто запорол бы бесценный кадр. Кстати,  съемки этой запредельной по эмоциональному накалу сцены пришлись на день рождения Василия Макаровича...

Когда снимали смерть Егора Прокудина и Шукшин, шатаясь, выходил из березовой рощи, зажимая смертельную рану и оставляя кровавые пятна на белых стволах берез, женская половина съемочной группы, даже гримеры, сами готовившие эту «кровь», не могли сдержать слез и глотали успокоительное.

– И все-таки Шукшин вас «подпустил к сердцу»?

– Давать интервью для «Советского экрана» Василий Макарович наотрез отказался. Я уже и не особенно переживал. Материала и впечатлений для репортажа и без интервью было выше крыши. И вот тут чуть ли не за день до отъезда что-то стряслось на небесах – Василий Макарович неожиданно сам подрулил ко мне: «Сегодня редакторша моя мосфильмовская приезжает. Если хочешь, можешь посмотреть материал вместе с ней. А вечером приходи ко мне домой – может, и потолкуем».

Не веря нежданной перемене, несусь в клуб… Сырой, еще кое-как сложенный материал меня тогда просто потряс. Еле дождавшись вечера, пошел к Шукшину. Долго распивать чаи не пришлось. Спросив, удалось ли мне посмотреть материал, Василий Макарович беспокойно зашагал из угла в угол.

На «Калине красной» он впервые в своей работе «приобщался» к цвету. Очень на него надеялся. Но, видно, и побаивался. И первое, что спросил:

– А как цвет? Весной пейзаж строже, не так пестрит. А сейчас лето вон как полыхает. Не напустить бы соплей. Сюжет фильма суров, никаких красот, никакого умиления здесь быть не должно. Цвет, пейзаж должны быть точными и строгими. Очень надеюсь тут на Толю Заболоцкого...

А видел кусок, где я в кадре помираю? Очень боюсь за эту сцену. Есть у меня, правда, маленькая надежда, что все обойдется. Не знаю уж, как это вышло, но, помнишь, когда я там умираю, у меня какой-то маленький-маленький огонек в глазу светится-светится. А потом тускнеет. И все...

Но черт его знает, может, зритель-то и не заметит это.

Я уверенно подтвердил, что сцена гибели сыграна и снята без дураков. Но, не дав мне далее развить «помиральную» тему, Шукшин неожиданно сказал: «Ну ладно. Давай – какие у тебя ко мне вопросы?» Я брякнул первое же пришедшее в голову, что-то насчет замысла «Калины красной». Последовал совершенно невероятный по накалу и откровенности как минимум часовой монолог. Умный, яростный, опасный.

– О чем говорил Шукшин?

– О том, что его волновало: деревня уходит – законы жизни непреодолимы. Но к чему придет в конце концов?..

«В городе ли, в деревне одолевает нас тьма проблем, – говорил он. – Но вот что меня мучает страшно: всегда ли мы успеваем, решая все эти проблемы, задумываться о самом главном – о человеке, о душе человеческой? Об этом «Калина красная». Вот вышел Егор Прокудин из тюрьмы на волю. Устраивает «забег в ширину»… Что это? Разврат? Прожигание жизни? Душа Егора не на месте. Он тоскует и мечется, потому что сознает, что живет неладно, что жизнь его пошла в разлад с совестью. И не только из-за одного себя страдает Егор. Он видит, что не только он один, жулик разнесчастный, неладно живет. И другие живут неладно. Когда в разгар «бордельеро» он вдруг говорит: «Люди! Давайте любить друг друга! Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Я не понимаю вас...», то это вопль не только о себе, но и о других.

Встретив Любу, Егор встретил как бы самого себя. И к себе же потянулся. Тут разгадка всего. Встреченное добро переворачивает всю жизнь. Про это фильм. Здесь узел всех его проблем...

А еще мне хочется сказать об ответственности человека перед землей, которая его взрастила. За все, что происходит сейчас на земле, придется отвечать нам, ныне живущим. И за хорошее, и за плохое. За ложь, за бессовестность, за паразитический образ жизни, за приспособленчество, за трусость и за измену – за все придется платить. Платить сполна. Еще и об этом «Калина красная»...

Каюсь, я не записал эти признания полностью. Записать смог только те его слова, за которыми поспевала рука.

Впрочем, некоторые и не рискнул – из опасения ненароком подставить своего кумира.

Жить ему оставалось всего-то полгода с небольшим. Более месяца из этого своего «последнего срока» он угробил на то, чтобы исполнить идиотские предписания комитетского чинуши, заделать дыры, нанесенные вынужденными поправками. Все это жуткое время я уже не отходил от Шукшина. После Белозерска наши отношения наконец наладились. Когда было время и силы, Василий Макарович отвечал уже на все мои расспросы…