«Лоскутное одеяло». Год 1947-й

Опубликовано: Катанян В.В. «Лоскутное одеяло» (Про всё) (изд.: — М.; «Вагриус»; 2001 год). 

Новый год встречали шикарно - в ресторане "Метрополь". У Маринки есть скучный поклонник, который ее пригласил в ресторан, но она согласилась при условии, если мы будем там вчетвером - они и мы с Линой. Его отец - богатейший венеролог, оплатил столик, машину и пр., и мы совершенно по-царски колбасились всю ночь напролет - я такого шикарного угощения, какое было там сервировано, не видел никогда. Масса иностранцев, вечерние туалеты, но все вместе взятое не помешало спереть у Лины сумку - в ней была ерунда, но жаль самой сумки. Вот вам и светская жизнь. А весело было очень.

В институте кавардак, Козинцев нас забросил, так как стал снимать "Лекаря Пирогова" (в прокате - "Пирогов". - В.К.) Мы начали репетировать с актерами-бибиковцами, дело идет со скрипом по многим причинам.

11 января. Измучились со "Спутниками", понимаем, что повесть новая по форме, без обычной завязки, кульминации и развязки, что идею не взять за уши и не вытянуть на свет Божий, а как же тогда ставить задачи самим себе и актерам? Козинцева нет, спросить некого. Чувствуем себя дураками. Вот в "Воскресении" все ясно - зло плохо, раскаяние хорошо, прощение еще лучше, а любовь Катюши подсознательна. Пиши инсценировку и ставь. А с Пановой все по-другому. Очень жизненно, талантливо, но как делать - непонятно. И тут я узнаю, что она проездом в Москве. Позвонил ей в "Метрополь", говорю: студент, то-се, ставим "Спутники" и много вопросов.
— Какие, например?
— Ну вот хотя бы, какова главная идея? Ведь нужен замысел, а он нечеткий.
— Как же вы беретесь ставить повесть, когда не можете уяснить ни идею, ни замысел?
— Мы ее ставим, потому что она нам нравится. И в замысле в конце концов разберемся, но просим нам помочь, если можно.

Она, чувствуется, удивилась, усмехнулась и назначила встречу на завтра.
Приходим с Азаровым в "Метрополь". Виля хоть приодет, а я в старье и смущаюсь. Панова нас встретила в прихожей, предложила сесть в гостиной, а сама продолжала разговор по телефону. И мы пока ее разглядывали: большеротая, гладко причесана, в строгом костюме со знаком Сталинской лауреатки. Потом подсела к нам, улыбнулась и спросила, в чем затруднение. Виля начал что-то плести, чего и я не понял, она слушала внимательно, но не дослушала и крикнула какую-то Олю, чтобы та принесла яблоки. "Ешьте, пожалуйста, не стесняйтесь", мы взяли по одному. Не дослушав Вилю, она, видимо, поняла, в чем дело, и стала говорить, что повесть ее для постановки малопригодна, так как там нет драматургии, к которой мы привыкли, а есть, мол, драматургия жизни - вы читали Дос Пассоса? - что писала она ее под свежим впечатлением от увиденного, что в войну она была и в тылу у немцев, и работала в санпоезде, и навидалась всего, и думала не об идее, а о правде, которую так трудно написать, и что часть персонажей у нее реальные люди, а часть придуманные и что "идея сама собой должна возникнуть из всего рассказанного, если уж она нам так нужна", закончила она с улыбкой.
Вообще-то мы сами знали, что она нам поведала (кроме Дос Пассоса), но думали, вдруг она скажет - сделайте так-то и так-то. И еще хотелось с нею познакомиться. Последнее нам удалось, а вот рецепта мы не услышали. Потом она предложила нам чаю, мы отказались, и она расспрашивала, что мы делали в войну и что происходит у нас во ВГИКе. На наш же вопрос Вера Федоровна ответила, что в санпоезде проработала недолго и что с малолетними своими детьми (или родственниками, я не понял) скиталась по оккупированной зоне. Под конец она вызвалась прочитать нашу инсценировку, но предупредила, что завтра вечером уезжает в Ленинград и если мы ей принесем ее сегодня или завтра утром, то к вечеру она сможет с нами встретиться и что-то сказать. Мы обещали позвонить ей и прийти, но бумаги у нас были в таком расхристанном состоянии, да еще и недописанные, что давать ей их в таком виде было стыдно и бессмысленно. И мы не позвонили ей. Она проводила нас до лифта и пожелала удачи.

P.S. 1997. В конце 1947 года мы сдали курсовую работу "Спутники", поставили ее со студентами Пыжовой и Бибикова, и она получила одобрение. Вскоре мы поехали на практику в Ленинград и там я позвонил Пановой, рассказал, что работа получилась, и она поздравила нас. "А идею вам удалось обнаружить?" - спросила она смеясь.
14 января. У нас читает лекции С.М. Эйзенштейн, "теория режиссуры". Интересно, очень остроумно, я все записываю и зарисовываю в особую тетрадь.

12 марта. Ночью в павильоне с Тамарой Феоктистовой снимали отрывок из "Спутников" - воспоминание Данилова о Фаине (играли Женя Ташков и Наташа Птушко[1]). Сняли 11 планов, по-моему, благополучно. Снимать было интересно.

Сессия трудная, один диамат чего стоит! Из 12 человек сдали только Рязанов и Лятиф, причем Лятиф после этого стал заикаться. На других курсах тоже полные завалы. Дело в том, что наш институт прохватили в газете за плохое преподавание наук марксизма, новый завкафедрой Степанян ввел жуткие строгости. Когда ходили пересдавать, то девчонки от страха заперлись в уборной, мы пытались открыть дверь, поднялся крик, и сдавать пошли первыми мальчишки. Половина снова засыпалась, я, конечно, тоже. Пойдем третий раз. Женская уборная не помогла, и три девчонки тоже получили незачет.

У нас часть ребят уезжает на практику к Козинцеву на "Ленфильм" ("Лекарь Пирогов"). Мы же должны закончить постановку "Спутников" и тоже поехать в Ленинград.

20 мая. Только что привезли материал снятых "Спутников". Как долго. Впечатление у нас плохое. Актеры играют беспомощно, что особенно видно на крупных планах. По свету снято в разных тональностях, и каждый монтажный стык бьет по глазам. Сделал для себя ряд выводов.
Степанян нас казнит и не хочет принимать зачет! Что же будет? Ира советует пойти в Елоховский собор и поставить там свечу святому Науму - покровителю наук. Но победит ли святой марксистское учение? А Ирка резонно заметила, что он не должен побеждать, а наоборот, марксизм его победит, и Степанян даст зачет.

22 мая. Мучаемся с проклятыми "Спутниками", иной раз не знаешь, как поступить с актером. Азаров все время спорит и с нами, и с артистами и бесконечно говорит.
Сегодня смотрели прогон Пыжова и Бибиков, похвалили работу, а на следующий день Бибиков почти все перепоставил на свой вкус. Я не стал спорить и уговорил Вилю с Томой, так как Бибиков все равно сделает, как захочет, а во-вторых, это получается лучше.
Бибиков очень энергичный, быстро все решает, все ребята его слушаются и моментально делают так, как он предлагает. Курс у него способный — Мордюкова, Савинова, Тихонов, но они у нас не заняты. А Пыжова сидит величественно (так и чувствуются у нее под кофтой роскошные плечи Огудаловой), внимательно смотрит, ничто от нее не ускользает, говорит тихо, мало, всегда в самую точку, и все замирают. Она мне очень нравится.

20 июня. Сдали сессию, даже марксизм с Божьей помощью - буквально. Я поставил свечу святому Науму. Еле нашел его в Елохове, оказалось, что он не отдельно, а на иконе "Всех святых", их там написано много. И тем не менее!
Скоро поедем в Ленинград! Выясняем, как быть с продуктовыми карточками, там дадут или брать с собою?

25 сентября. За постановку "Спутников" Азарову, Феоктистовой и мне в конце семестра поставили пятерки. Июль, август были на практике у Козинцева на "Ленфильме".
О, сколько значенья придано
Походке, улыбке, взору!
Мих. Кузмин

В то время как мы жили в Ленинграде, туда приехал на гастроли Камерный театр Таирова. Там служила пианистка Сильвия Горовец, мамина аккомпаниаторша, друг нашей семьи. И она-то мне оставила контрамарку на спектакль "Мадам Бовари" с Алисой Коонен. Она еще давным-давно волновала мое воображение красивым необычным именем, славой, слухами, амплуа femme fatale. До войны в "Правде" печатался репертуар московских театров на текущий день и против спектакля Камерного театра стояло "С уч. Алисы Коонен". "Негр", "Адриенна Лекуврер", "Мадам Бовари"... Кто участвовал в спектаклях ГАБТа или МХАТа, не писали, а тут - пожалуйста.

В те годы я следовал театральным вкусам родителей, у которых Камерный театр был не в чести. Про Таирова какой-то остряк сказал, что он "фиолетовое дерьмо. Хоть и дерьмо, мол, а мимо не пройдешь, приглядишься - все-таки фиолетовое!" Но в 1940 году я увидел "Оптимистическую трагедию" с Наталией Эфрон. Фиолетовое оно там или нет, но мне понравились и декорация Рындина, и занавес в виде раздвигающейся стены, и вообще мне было интересно, хотя пьесу я плохо понял, только понял, когда комиссарше приказали "ложись!". Подумал: "Ну и ну..."

Про Коонен говорили разное: одним она очень нравилась, другие злословили: "Старушенция сошла с ума, играет любовные сцены, смеется, целуется... Как можно?" Оказалось, что можно. И даже незабываемо. И вовсе не "старушенция". Хотя Алисе Георгиевне в ту пору было за пятьдесят, на сцене была прелестная молодая женщина, пленительная, страстная, необузданная, страдающая, отчаявшаяся и страшная в своей смерти.

"Мадам Бовари" с "уч. Алисы Коонен" я потом смотрел несколько раз. Коонен играла не госпожу, а мадам Бовари. Она была приподнята над провинциалкой, это была элегантная парижанка - туалеты, манеры, позы... Но стремления, идеалы, мечты - все было удивительно по Флоберу: "В этот час тысячи таких женщин томятся в маленьких городках Франции, мечтая об избраннике с лицом ангела и душой поэта", - слышала Эмма таинственный голос неизвестного.
"Сценический вариант Алисы Коонен". Он был сделан ею блестяще, дух романа бережно сохранен, и зритель с тревогой следил за фабулой. Спектакль Таиров поставил изобретательно - и по музыке (Кабалевский), и по декорациям (Рындин), и по свету (Самойлов). Слева и справа стояли трехэтажные дома без передней стены, и жизнь семьи Бовари, их соседей вся была на виду. Действие подчас проходило в нескольких местах одновременно.

Каждое появление героини было в другом платье. По-моему, их были десятки. За кулисами стояли ширмы, где на Коонен набрасывались костюмеры - до гримуборной бежать было некогда. Я это видел, когда один раз, с помощью Сильвы, смотрел спектакль из-за кулис.
...Вот идет она из глубины сцены под руку с Шарлем, в розовом платье, в большой розовой шляпе - красивая, молодая, очаровательная. В улыбке есть что-то от Марлен Дитрих. Движется замечательно. Голос необычный, завораживающий, не похожий ни на чей. Незабываемый.
Она садится возле камина, какой-то разговор. Затем немного музицирует. В зале напряженная тишина. На протяжении всего спектакля - как только Коонен уходила - слышались шевеление, кашель, шепот. Как только она появлялась - зал замирал. Так весь вечер.

В каждой картине, сказав последнюю реплику, Коонен тут же исчезала. Или моментально наступала темнота. Или падал занавес - после нее ничего не оставалось. Это, разумеется, было рассчитано и давало нужный эффект. Мейерхольд говорил: "Чем ближе вы стоите к двери, тем эффектнее уход. В кульминациях все решают секунды сценического времени и сантиметры пола сцены. Эту алгебру сценометрии не презирали ни Ермолова, ни Комиссаржевская, ни Ленский".

Ей следовала и Алиса Коонен.

...Свидание с Родольфом. Она одета пейзанкой, в платочке - по моде тех лет. Цвета палевые. Эмма ведет диалог, медленно пересекает сцену слева направо, останавливается у самой двери, оборачивается к возлюбленному, шепчет "до завтра" и - моментально исчезает, слышится только шуршанье юбок за дверью. В зале спадает напряжение, и он разражается аплодисментами.

В сцене с Родольфом в лесу, где Эмма была в костюме амазонки, она так проникновенно объяснялась ему в любви, что волнение охватывало и нас. Коонен играла Флобера: "Она знала такие нежные слова, от которых у него замирала душа, а ее поцелуи доводили его до исступления... Где впитала она в себя почти бесплотную, глубокую и скрытую порочность?" Но в смятении уходила Эмма со свидания, чувствуя, что "у Родольфа уже не было ни тех нежных слов, от которых она когда-то плакала, ни тех яростных ласк, которые доводили ее до безумия. И когда он увидел, как она медленно исчезала в тени, у него так забилось сердце, что он чуть не упал", - писал Флобер. И мы были потрясены силой любви Коонен-Бовари.

...Вот она сидит окаменевшая, подавленная, сломленная, спустившись с чердака, где с ужасом прочла предательское письмо любовника. Идет обед, Шарль о чем-то болтает. За окном - звон бубенцов, это Родольф уезжает из Ионвиля, бросив Эмму... "Душно!!!" - вдруг кричит Эмма страшным голосом (именно страшным), стремительно вскочив, опрокинув посуду, вся вытянувшись вверх, словно пытаясь взлететь - и падает плашмя, без сознания, в полную темноту.

...Вот она в мужском костюме, в плаще и цилиндре, со слезами на глазах танцует в компании Леона на маскараде. Оставшись одна, Эмма вдруг слышит: "Мадам вспоминает монастырь?" Это обращается к ней незнакомец в маске, который читает ее мысли, говорит о несбывшихся мечтах, о притворстве и фальши. "Вся жизнь ее превратилась в ложь, - писал Флобер, - и если она говорила, что шла по правой стороне улицы, то следовало полагать, что это была левая сторона".

"Да, я хорошо научилась лгать", - слышался низкий, грудной голос Эммы. Потрясенная словами незнакомца, она покидала пестрое сборище. На авансцене она поворачивалась спиной к залу, раскидывала руки с полами черного плаща, и ее хрупкая маленькая фигурка становилась похожа на птицу. Она медленно удалялась в глубь сцены: "Спать, спать..."

Листались страницы трагедии, а Коонен играла именно трагедию, а не драму. В черном платье с оборками, отороченными пепельно-серым, как бы обгоревшая, Эмма металась в поисках денег. Незабываем ее пробег по полю: в глубине сцены, в центре, она бежала на одном месте - от ветра (ветродуя) развевалось платье, за спиной неслись черные тучи, звучала тревожная музыка... Это было сделано замечательно, и зал всегда аплодировал. Наконец, обессилев, она падала и на коленях вопрошала небо: "Боже, что же мне делать? Что?!"

И вот наконец она взбегает по лестнице к аптекарю, будит слугу и умоляет отдать ей ключ от шкафа, где лежит мышьяк... "Мадам, я прошу вас... Мадам, не надо..." И тогда она обнимает влюбленного в нее Жюстена, она целует его долгим поцелуем, единственным и последним, неземным и смертельным, и, теряя сознание, слуга роняет ключ... Она набрасывается на банку с ядом, как безумная, она запускает туда руку и буквально "жрет" белый порошок горстями - торопясь, давясь, жадно, просыпая его на платье, на пол...

Мадам, что вы делаете?!
— Молчи, иначе твой хозяин погиб. ТАК НАДО!!!
И уже обреченная, плача, со словами "Все кончено", медленно спускалась Коонен по винтовой лестнице - в темноту, как в преисподнюю...

Ложе, на котором умирала Эмма, стояло в глубине сцены. Она прощалась с рыдающим Шарлем — "Так надо, друг мой" - и просила дать ей зеркало. Приподнявшись, долго смотрелась в него, молча, пристально. И вдруг, дико, неистово захохотав, откидывала его и падала мертвой. Звучал реквием. Свет на ее лице угасал и постепенно высвечивал всех героев драмы - Омэ, Лерэ, Родольфа и Леона, который натягивал лайковые перчатки, собираясь на раут. "Госпожа Бовари - это я", - говорил Флобер. "Что, собственно, должно означать это знаменитое выражение? - задавался вопросом в своем эссе Андре Моруа. - Именно то, что оно выражает. Флобер бичует в своей героине собственные заблуждения. Какова главная причина всех несчастий госпожи Бовари? Причина в том, что Эмма ждет от жизни не того, что жизнь может ей дать, но того, что сулят авторы романов, поэты, художники... Она верит в счастье, в необычайные страсти, в опьянение любовью, ибо эти слова, вычитанные в книгах, показались ей прекрасными".

Именно такой и играла ее Алиса Коонен.

P.S. 1997. Каждый раз, глядя на незабываемый пробег Улановой-Джульетты к Лоренцо, я вспоминал этот отчаянный бег Коонен-Бовари...

30 сентября. По возвращении в Москву сняли несколько сцен из "Спутников". Возле Рижского вокзала стоял санитарный поезд времен войны, даже еще пахло лекарствами. Все носилки, ведра, костыли и проч. были задействованы настоящие. Нам разрешили снимать на фоне поезда, и мы дней десять там работали - Ташков, Тамара Носова, Лиля Вольская, Катя Савинова. Сняли несколько больших сцен, даже с военной массовкой и дымовыми шашками. Получилось интересно, Козинцев же принял равнодушно. А Пыжова похвалила ребят, но это было без нас. Таким образом, надеюсь, мы разделались со "Спутниками" на всю жизнь!

25 декабря. Последние два месяца ходили слухи о карточной и денежной реформе. Сначала все раскупили в коммерческих (называется - все без денег!), потом в панике стали продавать друг дружке барахло. Толкучки бурлили, можно было купить все на свете, но поскольку у нас денег еле хватало, чтобы отоварить карточки, то нас это не волновало. Так же у Зои и Иры, у Элика и Феоктистовой, у многих. У нас даже не было сберкнижки. Но одна моя знакомая О.Ш. сказала, что не знает, как поступить: у нее буквально мешок денег и как его реализовать, раз все всюду раскупили? Она портниха и хорошо зарабатывает. Уже с начала декабря только все об этом и говорили, самое разное, носились с выпученными глазами, но в газетах ни гугу. А 13 и 14 декабря все магазины были закрыты и витрины зашторены. У нас в районе кое-где можно было купить лишь хлеб. Тут и мы взволновались.

И вот 15 декабря объявили, что карточки отменяются! А деньги меняют один к трем, один к десяти и т.п. - все есть в газетах. У нас с мамой наутро было всего 80 рублей! Смех один. Но я пошел в гастроном, там мне их учли как 8 рублей, и я купил 1) белый батон, который ел только до войны, 2) сто грамм масла, 3) двести грамм песку, 4) сто грамм чайной колбасы. Больше ни на что не хватило. Но это же пир! И без карточек! Откуда все взялось? Мы долго завтракали до отвала и перезванивались с ребятами.

А через день нам в институте выдали стипендию новыми деньгами, а маме в ВГКО аванс, и я купил бутылку постного масла, картошки, кусок свинины, сахару и печенья. Просто глазам не верю до сих пор. После Победы это самое радостное и большое событие! Соседи на кухне жарят рыбу, упоительно пахнет!

 _______________________________
1. Дочь режиссера Александра Птушко (от первого брака) — Наталия Птушко (1926—2008), работала ассистентом и вторым режиссёром на киностудии «Мосфильм», в том числе в картинах отца; похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с отцом.