Роман Кармен: его войны и его победы

Опубликовано: интернет-газета "Столетие" 29 - 31 января 2008 года. Фото Евгения Халдея: Михаил Ульянов и Роман Кармен на XXV съезде КПСС. Дата съемки: февраль-март 1976 года.

«В сущности, это и не воспоминания в классическом смысле. Просто некоторые, без хронологического порядка и строгой системы беглые, поверхностные, а, порой, и сумбурные зарисовки об эпизодах – далеко не во всех подробностях – наших с ним отношений. Отца и сына … Александр Кармен».

В самые трудные, порой драматические моменты моей жизни, когда я оказывался на распутье, мучался выбором пути, тем, какое решение принять, как поступить и что делать, отец непременно появлялся передо мной – во сне ли, в видениях на сеансе у амазонского шамана или просто на каком-то экстрасенсорном уровне – и решение, еще недавно казавшееся мне труднодостижимым, дорога, которую нелегко было избрать, открывались мне. Становилось ясно, чего делать не следует и как предпочтительнее вести себя в той или иной ситуации. И, если я следовал этим «советам», они обязательно приводили меня к позитиву. Повторяю: для меня он – жив.

Он научил меня романтическому восприятию окружающего мира. Не глуповато-восторженному, а именно романтическому и заинтересованно-вовлеченному. Не то, чтобы он меня специально учил этому. Он сам был таким, и это передавалось всем, окружавшим его людям, соратникам. Мне тоже. Может быть, даже в большей степени, чем кому бы то ни было.

Нельзя быть сторонним наблюдателем, не раз говорил он мне, даже когда этого требуют законы жанра.

Ты – газетчик, стало быть, если пишешь о чем-то, обязательно вкладывай своё личное отношение. Не навязывай читателю свою точку зрения, но при этом старайся как можно глубже прочувствовать ситуацию, вжиться в нее, посмотреть глазами тех, о ком ведешь репортаж. Если это радость - то и радуйся вместе с героями твоих репортажей, если это горе - переживай вместе с ними. Но не в лоб, а с помощью яркого сравнения, метафоры, эпитета, удачно подобранного образа, диалога с участником событий. Тогда и читатель поверит тебе, примет твою точку зрения, и ты достигнешь поставленной цели.

А вот что он говорил в интервью французской газете «Леттр Франсез»: «Документальное кино принято отождествлять с «киноправдой». О, это далеко не всегда так. Позиция документалиста, его отношение к явлениям жизни неизбежно заставляет его увидеть именно то, что он хочет, как бы он ни маскировался утверждением, что якобы снимает «все, что попадает в поле зрения его объектива». Документальное кино, кинопублицистика не может не быть пропагандистским искусством, не может быть вне тенденции. Скажу больше – идеология, тенденция лежат в самой основе документального кино».

В подтверждение его взглядов на репортаж достаточно было бы его воспоминаний о том, как он снимал жертв фашистских бомбардировок на улицах Мадрида. Для него это был первый опыт такой работы, во многом определивший то, что он сделал в годы Великой Отечественной: «Падают бомбы, я засекаю место, спускаюсь на скоростном лифте и через пять минут вижу картину, к которой нельзя привыкнуть даже после многих недель жизни в осажденном Мадриде. Пламя хлещет из разбитых окон, густым черным дымом окутаны целые кварталы. По улицам в клубах дыма движутся тысячи людей: они только что покинули разрушенные горящие дома. В толпе почти нет мужчин, сплошь дети, женщины. Они бредут полуодетые, прижимая к груди плачущих младенцев, поддерживая под руки стариков и старух. А самолеты снова идут, и уже слышны разрывы новых бомб. Из пожарищ выносят тела, залитые кровью и покрытые густым слоем известковой пыли. Молодая мать, распластавшись на траве сквера, вцепилась зубами в окровавленное платьице убитой девчурки. Как отвратителен должен быть для матери, рыдающей над трупом своего ребенка, спокойный вид человека с трещащим киноаппаратом! Вот он подходит, этот человек, вплотную к ней и снимает крупным планом её горе. Потом он меняет объектив, перезаряжает кассету. Снова снимает. Вот только руки не должны дрожать у оператора. У хирурга, когда он проникает в зияющие людские раны, не дрожит рука?».

Да, представляю: это было страшно, наверное, даже цинично – снимать на ленту чужое горе. Но это было необходимо для истории, для тех, кто поднимался на борьбу с фашистской чумой. И отец мог преподнести это так, чтобы, с одной стороны, постараться по мере возможности не сильно разбередить раны тех, кого он снимал, а с другой – действительно дать людям «пищу для размышлений» о происходившем в те дни и часы на улицах испанских городов, пробудить в читателях и кинозрителях те же чувства, которые испытывал он сам.

То же было и во время Великой Отечественной, когда в подмосковных деревушках он снимал сожженные дотла хаты, рядом с которыми – убитые горем их недавние обитатели.

 Страшные эпизоды похорон убитых немцами крестьян, труп матери, прижимающей к груди ещё живого младенца, жуткие сцены на сельских дорогах: мирные жители, в ужасе бегущие от этого кошмара, и рядом – беженцы, скошенные с воздуха пулеметными очередями, взорванные вражескими бомбами, смертельно раненые бойцы, с болью в глазах, обреченно смотрящие в объектив кинокамеры.

Многие их этих пленок долгие десятилетия оставались всего лишь достоянием киноархивов, хранились под грифом «Секретно» даже не проявленными: власти и цензура не выпускали их на экран, а авторов – свидетелей и кинолетописцев обвиняли в съемке «темных сторон войны». Можно подумать, что у войны могут быть «светлые» стороны!
– От нас, - вспоминал отец, - настойчиво, даже, я бы сказал, в приказном порядке требовали сюжеты эффектных наступательных операций, пленения и допросов фашистов. Все это понятно: надо было поднимать дух людей, шокированных отступлением наших войск, мобилизовывать их на сопротивление врагу. Это – естественные законы пропаганды военного времени. Но где было взять такие вдохновляющие сюжеты в те первые дни войны?! А я точно знал, что и ее «темные стороны» рано или поздно пригодятся.

К слову - о его съемках «темных сторон войны». В хранящейся у меня небольшой части отцовского архива есть фотография. Зима 1941-го, город Волоколамск, первый крупный город, только что освобожденный войсками генерала Катукова. Отец снимает виселицу. На ней несколько казненных партизан, в том числе и две женщины, рядом – неграмотная, сделанная немцами надпись на деревянной доске: «Так будет всеми, кто помогать большевикам и партизанам». Уже в наши дни кто-то из отцовских «доброжелателей» запустил сплетню о том, что Кармен, въехав в Волоколамск, будто бы застал этих повешенных партизан уже на земле и «заставил вернуть их на виселицу», чтобы снять «эффектные кадры».
Я не поверил. Но вот, в канун 60-летия первой победы Красной Армии – под Москвой – на телевидении снова был показан первый наш советский «оскаровский» фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», и в конце его – снятый отцом антифашистский митинг в Волоколамске: та самая площадь, и на заднем плане… та самая виселица с казненными партизанами. Не кинооператор же восстановил этот «фон» для митинга, да и кто бы тогда позволил ему это сделать! Роман Кармен всего лишь честно снял то, что увидел, одним из первых войдя в этот город. И эти кадры потрясают зрителя по сей день.

...Сейчас, когда произошла да и продолжается обвальная переоценка всех ценностей и представлений, долгие десятилетия служивших нам ориентирами, в самом деле, раздались голоса, чуть ли не клеймящие отца за его «верность партии и правительству» и так далее. Не спорю, сегодня очень легко говорить: «Они же все видели и знали! Почему же молчали, не разоблачали, не уехали, в конце концов?!».

Не буду вступать в полемику с сегодняшними пламенными и бескомпромиссными борцами за свободу и демократию в сталинско-хрущевско-брежневской стране. Они не пережили и миллионной доли того, через что пришлось пройти моему отцу и людям его поколения, принадлежавшим к пресловутой «классовой прослойке». И не им приходилось в тех условиях жить, работать и творить - да не во благо «партии и правительства», это был лишь кондовый антураж, а ради своей страны, ее народа, ради самих себя, если хотите, своего достоинства.

…Да, не спорю: мой отец никогда не был открытым, воинствующим диссидентом, не подписывал никаких петиций и прошений.

Грустно и противно смотреть сегодня на тех, кто превращает такие подписи в своего рода индульгенцию за прошлую жизнь, в разменную монету, позволяющую приобщиться к новым, современным благам, «кормушкам», а то и зарубежным грантам. Да и КПД таких документов в те годы был по сути нулевым.

Специально о диссидентах мы с ним почти не говорили. Но однажды такой разговор состоялся. При Брежневе это было. В моем присутствии к нему обратились по телефону с просьбой подписать какое-то воззвание или обращение. Он отказался. «Почему?» – спросил я его. «Ты прекрасно знаешь, – сказал отец, – что мне не нравится многое из того, что и как у нас делается. Но это – моя страна, я готов многое отдать за нее и сделать все, чтобы она стала лучше. Я доказал это всей моей жизнью, в том числе и в годы войны. А что касается этого документа... К сожалению, он – пустышка, холостой выстрел. Как и многие, подобные ему. Он никому ничем не поможет, никого ни в чем не убедит, а вот тех, кому его адресуют, он разозлит еще больше. Но, главное, если я начну подписывать такие бумаги, то лишусь возможности помогать людям реально – заступаться за несправедливо обиженных, за ветеранов войны, обойденных заслуженными наградами, не смогу выбивать достойные пенсии, квартиры или места в приличных клиниках и санаториях моим коллегам-кинематографистам, решать массу проблем, с которыми ко мне чуть ли не ежедневно обращаются даже совершенно не известные мне люди. Я уже не говорю о том, что лишусь возможности плодотворно работать, делать мои фильмы».
Думаю, таковым было его кредо.

И еще: как бы порой трудно ему не было, он никогда, ни под каким предлогом, ни за какие деньги и блага не уехал бы на Запад, хотя и такие предложения он тоже получал оттуда. Он сам мне рассказывал, как, например, в 50-х годах во время пребывания во Франции ему недвусмысленно намекали на то, какие возможности – творческие и материальные – могли бы открыться перед ним, согласись он остаться в Париже. Роман Кармен отверг эти предложения – без шума и помпы. Он беззаветно любил свою страну, свою Родину, верил в правильность великой гуманной идеи. И не его вина в том, что эту идею так извратили, испоганили и обагрили кровью те, кто первыми должны были блюсти ее девственную чистоту.

***

Знал ли он все? Многое – да, несомненно. Но, как и все мы, далеко не все. Сколько открылось нам в последние годы – даже у считавших себя всезнающими специалистами по нашей истории волосы встали дыбом! Что же говорить о таких, как мой отец, его коллегах и друзьях. Один пример: знаменитый советский и российский журналист Егор Яковлев, блестящий очеркист, публицист, главный редактор «перестроечных» «Московских новостей», а позже возглавлявший ВГТРК и «Общую газету». В свое время он совершенно искренне занялся созданием «ленинианы» на страницах газет и в кино. По замыслу, это должно было стать подробнейшим, расписанным чуть ли не по дням, жизнеописанием вождя мировой революции. Егор отдался этой работе, не в последнюю очередь видя в ней возможность доказать своим современникам, что та система, которая воцарилась в нашей стране, отходит от задуманной первокоммунистами, тем же Лениным. Как же он был разочарован, когда ему открылись строго засекреченные сведения о «герое» его произведений и задуманного сериала.

 Отец никогда бы не стал выносить, как сор из избы, на всеобщее обозрение тот негатив, который был ему известен, и, уж тем более, ценой предательства превращать его в тридцать сребренников, источник собственного благополучия. Он, повторяю, слишком любил свою страну, знал, через что она прошла, он защищал ее, созидал, хотел, чтобы она стала лучше, более благополучной, процветающей и гуманной. И он терпеть не мог, когда ее оскорбляли. Особенно «из-за бугра».

Как и большинство по-настоящему творческих личностей он ненавидел нашу цековскую, агитпроповскую номенклатуру, душившую все живое в искусстве. Как же вредила и мешала она ему всю жизнь! Он много работал с зарубежной тематикой. А ведь каждая буква, связанная с заграницей, обязательно должна была визироваться в международном отделе ЦК. Так вот, на что только отец не шел – вплоть до откровенного подкупа этих «всезнаек» путем выписывания им сочных гонораров за так называемые «консультации» – лишь бы «пробить» очередную свою ленту.

Получая эти «куски» как нечто само собой разумеющееся, они же потом, за его спиной, ничтоже сумняшеся, гадили ему.

«Коммунист с киноаппаратом», «Верный слуга партии»... Да, не спорю, так нередко называл себя он сам, и так называли его, особенно на юбилеях.

Так было принято, так было надо. И это было правдой. С небольшой поправкой: слово «партия» ведь толковалось гораздо шире, в это понятие тогда вкладывалось все, что нас окружало – наша страна, наш народ, наша история, то будущее, за которое столько поколений боролись, сражались, шли на подвиги, погибали.

Так что, конечно же, отец верил в жизненность и правоту идеи освобождения людей от насилия, произвола и эксплуатации – духовной, экономической, национальной, расовой, политической. Он не раз совершенно искренне заявлял, что гордится своей приверженностью партии, написавшей на своих знаменах лозунги борьбы за освобождение людей от этих зол. Но он никогда не мог смириться с теми, кто превратил эти идеи в удобную кормушку, принадлежность к которой давала им в первую очередь «право» быть церберами-надсмотрщиками в огромном, скроенном по их же меркам лагере.

«Обласканный»... И так тоже его называли, да и называют по сей день. А сколько задуманных и снятых им и его коллегами сюжетов оставалось «на полке» в его монтажной, уходило в немые архивы Госфильмофонда. А как расценить то, что работу над большими фильмами, состоявшими в значительной степени из отцовских съемок, отдавали делать другим режиссерам? Как он рассказывал, и фильм о Китае, созданный на основе его съемок, тоже хотели отдать кому-то другому. И только его настойчивость поломала эти замыслы.

Не вышел его послевоенный фильм о героическом Ленинграде: он был уже готов, даже одобрен на всех уровнях, в том числе и самим Сталиным, но началось «ленинградское дело», и фильм запретили. А где его съемки Ашхабада, разрушенного землетрясением в октябре 1948 года? Очень противоречивый осадок оставила и его первая, двухсерийная «Великая Отечественная». Отец намеревался сделать первый фильм-правду о великой и страшной войне, о простом советском солдате, вынесшем ее на своих плечах. Ему и его соавтору, писателю Сергею Смирнову впервые открылись киноархивы тех лет – тоже не все, но многие – с пронзительными кадрами нашей настоящей, а не «подкрашенной», если не сказать «лакированной» войны. Многие из этих кадров, особенно сделанных в первые дни 1941-го, были сняты и им самим, но лежали в архиве, порой даже не проявленные.

Он хотел показать эту правду, а от него снова потребовали, как он однажды обронил, «двухсерийный парад в честь 20-летия Победы».

Еще о его фильмах, о его ленте об Иване Зуеве «Смерть комиссара». Отец познакомился с этим человеком в Испании. Там Иван Зуев был политруком танкового батальона. Встретились они в Каса-дель-Кампо, пригороде осажденного Мадрида, и подружились по-фронтовому – на всю жизнь. Потом они встретились в Кремле на вручении им всем боевых наград «за Испанию». Отец получил свою первую – орден Красной Звезды, а Зуев сразу два – Боевого Красного Знамени и тоже Красной Звезды. Выйдя из Кремля, они отправились в ресторан гостиницы «Националь». «После этого дня, – пишет отец в своей книге «Но пасаран!», – нам не доводилось встречаться. И вот, наконец, мы увиделись снова…».

Произошло это в конце июля 1941-го на подступах к Старой Руссе в штабе 11-й армии Северо-Западного фронта – направлении главного удара гитлеровских войск. Зуев был членом Военного совета, дивизионным комиссаром. Как писал отец, они, сидя в землянке, наверное, впервые задумались над причинами, приведшими нашу страну к трагедии первых дней войны. Такие «разговорчики» тогда можно было вести только с самыми близкими, преданными людьми, с теми, кому доверяешь больше, чем самому себе.

Потом война снова разлучила их. И только спустя много лет отец узнал, что «его Ваня Зуев» стал членом Военного совета 2-й Ударной армии, которой командовал генерал Андрей Власов. Армия попала в окружение, все, кто мог - и хотел! - героически сражались, прорывая кольцо. Зуев, даже не догадываясь о поступке своего командарма, тоже с боями выводил однополчан – по частям, по группам – к своим. Причем, выведя одну группу бойцов, он возвращался за другими, и все повторялось. Увы, его предали свои же – местные жители. Он был тяжело ранен, но продолжал бой. До последней минуты он не сменил своей формы с ромбами в петлицах, как это нередко делали в подобных ситуациях его коллеги, не отделался от своего партбилета, не снял своих орденов и медалей. Он героически дрался с врагом до конца, и последнюю пулю в бою пустил себе в сердце. «Русские женщины, – пишет отец, – похоронили Ивана Зуева у насыпи Октябрьской железной дороги, недалеко от полустанка Мясной Бор. Он числился пропавшим без вести. И только двадцать с лишним лет спустя деревенские пионеры разыскали могилу, опросили местных жителей, списались с родными Зуева. Над могилой был установлен обелиск. С тех пор машинисты, ведя составы мимо могилы, дают долгий протяжный гудок, который разносится по окрестным лесам и лугам».

Раскопав с помощью известинцев его историю, отец решил создать фильм-памятник Зуеву. Вместе с ответственным секретарем «Известий» Дмитрием Федоровичем Мамлеевым они написали сценарий, подняли архивы, военную кинохронику. Сделали фильм «Смерть комиссара». Говорят, что лента делалась наспех и оттого не стала «карменовским шедевром». Возможно. Но дело не в этом. Своего зрителя она бы нашла в любом случае. Ведь это был рассказ о подвиге, а такое у нас ценилось всегда. Однако начальник главного политуправления вооруженных сил СССР Епишев, даже не посмотрев фильма, наложил непререкаемый и непреодолимый в те годы запрет на эту «ленту о власовце». И что до того, что Зуев знать не знал о делах своего командарма!

Отец вместе с Мамлеевым отчаянно сражались за свое детище. Обивали пороги «высоких домов», обращались к общественности, в разные «инстанции». Не помогло ничто. И фильм лег на полку.

В годы перестройки в нашей журналистике и окололитературных кругах появилась категория беспринципных писак-ниспровергателей всего того, что десятилетиями было священным для целых поколений людей нашей страны. Я вовсе не пытаюсь утверждать, что «до того» все было «белым и пушистым». Но вот настали новые времена, и на смену прежним, казалось бы, обязанным кануть в Лету пакостям пришли новые, не менее злобные, коварные, мерзкие и тоже убийственные. Вместе с памятниками и кумирами стали низвергать героев минувших лет, служивших примерами для подражания миллионам людей, и в первую очередь - молодежи. Развенчивать стали все и вся.

Вспомним хотя бы буквально потрясшие меня своим цинизмом пасквили на нашего героя-разведчика Николая Кузнецова, на Зою Космодемьянскую, на молодогвардейцев, на Шолохова, Стаханова, даже на Юрия Гагарина… Пришлось потратить годы, чтобы очистить их чистые, светлые, благородные имена, восстановить правду. Тем не менее, недоумки и невежды по-прежнему правят бал, выискивая все новые жертвы. Говоря словами Андрея Битова, «невежество мстит вечности за собственное ничтожество». Кого-то насильно, буквально за уши притягивают к «противникам сталинского режима», кого-то, наоборот, помещают в стан преданных тирану слуг. Другие, самые «отвязанные» деятели культуры, поощряющие подобную стряпню, утверждают, что-де «люди должны знать все». Я называю таких «творческих работников» падальшиками – теми, кто подобно шакалам да гиенам питаются объедками, оставшимися от пира царей зверей. Кто, подобно бомжам, копается в мусорных ящиках истории в поисках грязных, протухших да сгнивших сплетен и строит на них свои «гениальные творения».