Владимир Томберг. Взятие Берлина


15.01.2018

Томберг Владимир Эрнестович (28 июня (11 июля) 1912, Владивосток — 12 апреля 2004, Москва) — кинооператор, режиссёр научно-популярных фильмов. Лауреат трёх Сталинских (Государственных) премий (1946, 1947, 1951) и и Государственной премии Эстонской ССР (1948). Заслуженный деятель искусств Эстонской ССР (1949). Почётный кинематографист России (1995). Член ВКП(б) — КПСС с 1949 года. Член СК СССР — СК России.

Опубликовано: novymirjournal.ru; 07 мая 2015 года.

Владимир Томберг. Взятие Берлина. Глава из книги «В тылу и на фронте. Воспоминания фронтового кинооператора» (М., Эйзенштейн-центр, 2002).

Начало сражения

Накануне небывало грандиозного сражения — Берлинской операции — 15 апреля 1945 года к концу дня я приехал со своим водителем Туляковым на кюстринский плацдарм за Одером. Мы остановились у опушки глухого леса, забитого нашими войсками. Плацдарм был невелик, но сюда успели перебросить не только передовые части, артиллерию и танки, но и часть резервов. Впереди виднелось уходящее вдаль обширное пространство, где скрывались наши передовые окопы, а за ними — тщательно подготовленные, мощные оборонительные укрепления фашистов.

1945 год. На границе с Германией с моим водителем Иваном Туляковым.

Все знали — на заре начнётся небывалое сражение. Каждый думал о своём. Многие писали письма родным и близким. Когда оказываешься в гуще исторических событий такого масштаба, как Берлинская операция, начинаешь каким-то таинственным образом чувствовать то же, что и десятки тысяч окружающих тебя людей. Я просто кожей ощущал, что никому из находящихся рядом со мной и на расстоянии километров от меня людей, как и мне, думать о предстоящем бое не хотелось: слишком велика была вероятность того, что ты его не переживёшь. Но мысли всё время возвращались к нему.

С наступлением сумерек мы с Туляковым наломали свежих сосновых веток и удобно улёглись на этом ароматном ложе. Однако уснуть не удавалось до глубокой ночи. В сознании, словно на киноэкране возникали образы дорогих, близких людей, с которыми ужасно не хотелось расставаться навсегда. Сон сковал лишь перед самым рассветом.

И вдруг, словно по сигналу, все разом стали подниматься. От ночной прохлады и тревожного ожидания знобило. Тягуче медленно приближались стрелки часов к трём, вернее, в пяти часам утра - армия жила по московскому времени.

16 апреля ровно в пять воздух и землю потряс оглушительный грохот многих тысяч орудий и миномётов. И словно могучее эхо откликнулись громовые разрывы на недалёких вражеских позициях. Земля задрожала. Ярко светящиеся реактивные снаряды «катюш» озарили окрестности. Всё нарастающий и, казалось бы, уже достигший предела гул артиллерийской канонады вдруг был прорезан перекрывающим все звуки рокотом летящей армады наших бомбардировщиков, силуэты которых едва улавливались высоко в чуть светлеющем небе. Всё это ошеломляло. Земля так сотрясалась, что в Берлине за 70 км отсюда подумали, что началось землетрясение.

В танковом гвардейском полку накануне Берлинской операции.

Небо быстро светлело и вдруг снова померкло от пронзительного света сотен ракет и широких лучей наших огромных военных прожекторов, направленных на вражеские окопы, чтобы ослепить их в момент атаки. Из леса двинулись на врага танки. К их броне словно прилипли солдаты с автоматами в руках. Я побежал их снимать. Местность оказалась сильно заболоченной: машина пройти не могла. Да и пешком продвигаться здесь было нелегко. Увязая чуть не по колено в липкой, засасывающей почве, я с трудом продвигался вперед. Танков было много, меня нагоняли всё новые. Я заснял, как по мере приближения к вражеским позициям солдаты соскакивали с танков и бежали вперёд, прячась за броню.

Танки двигались всё новыми и новыми волнами. А навстречу им уже потянулись наши раненые солдаты. Они шли по одному и маленькими группками. На свежих бинтах во вспышках ракет особенно ярко проступали алые пятна крови. Тяжелораненым помогали идти менее пострадавшие. Превозмогая боль, некоторые улыбались мне и охотно рассказывали, как стремительно ворвались в передовые траншеи противника и выбивали оттуда немцев, обалдевших от невиданного обстрела и выпитого для храбрости шнапса.

Натиск наших войск был столь сильным и стремительным, что удалось не только прорвать линию укреплений противника, но и продвинуться далеко вглубь немецкой территории.

Снимая атаку танков на заболоченной почве, я так промок, что в сапогах булькала вода. Да и устал я, конечно. Я вернулся к ожидавшему меня водителю, вылил воду из сапог, отжал портянки, и мы поехали догонять нашу Пятую ударную армию.

Была прохладная весна, и я никак не мог согреться, меня знобило, но все же я тогда не простудился. Видимо, на фронте организму не до болезней. Однако после войны я немало помучался от приступов ревматизма.

А тогда я неоднократно останавливался и снимал подбитые фашистские танки, еще чадящие, окружённые трупами немецких танкистов; снимал передвижение на новые позиции нашей артиллерии и колонны моторизованной пехоты. Но до заката солнца, которого, правда, не было видно из-за туч и пыльно-дымового марева, нам не удалось найти ни нового расположения политотдела, ни какой бы то ни было военной комендатуры, ни нашей кинобазы.

Когда начало темнеть, мы съехали в небольшой догоравший немецкий городок, вернее, местечко. У большого трехэтажного кирпичного дома, полностью выгоревшего внутри, скопились наши солдаты. Они устраивались на ночлег. Некоторые уже похрапывали на земле. Мы решили заночевать с ними и въехали во двор. Под домом был большой подвал с высоким потолком — хранилище каменного угля для отопления здания. В центре его догорали остатки запасов топлива. Вокруг этого огромного очага стояли и грелись солдаты, но не подолгу, и вскоре уходили. В этом пышущем жаром «камине», закрытом со всех сторон каменными стенами, можно было насмерть угореть. Мы с водителем бегали туда по очереди на несколько минут согреться. Затем возвращались в свой «виллис» отечественного производства и почти сразу же погружались в сон.

Так мы скоротали первую ночь сокрушительной Берлинской операции. Могучий размах этого сражения невозможно забыть: массированные танковые атаки, армады пролетавших над головой тяжелых бомбардировщиков, залпы дальнобойных крупнокалиберных орудий не имели себе равных за всю войну. Этот грохот так оглушал меня, что полностью восстановить слух мне так и не удалось.

На третий день, отыскав кинобазу, я передал отснятый материал для отправки в Москву и получил новую пленку. Тогда же я узнал, что оператор Леон Мазрухо заснял с самолета-разведчика горящий Берлин. Немецкая столица уже очень сильно пострадала от наших бомбежек и артиллерийских обстрелов. На кинобазу стекались все материалы фронтовых операторов, снимавших операцию. Здесь мы узнавали новости о коллегах и их съемках. Так складывалась единая картина великого сражения, запечатленная на пленку.

«На войне как на войне!»

Я получил задание по горячим следам заснять прорыв наших конников. Нащупав слабое место обороны противника, кавалерийский корпус проскочил далеко вглубь Германии и с боями занял важные стратегические пункты.

По пути мне попадались по существу совершенно не тронутые войной, удивительно благоустроенные немецкие деревеньки. Заглянув из любопытства в некоторые дворы и дома, я не заметил у жителей никакого страха при моем появлении. На мои приветствия они спокойно и с достоинством отвечали: «Guten Tag!» Казалось, хозяева не успели даже испугаться стремительно проскочивших наших конников. Я не заметил никаких разрушений. Все оставалось, как в мирное время.

До войны я успел поездить по нашей стране и имел представление о нашем сельском хозяйстве, поэтому мне было интересно сравнить быт советских крестьян с местным. Контраст был разительным. К каждой хозяйственной постройке хлеву, амбару, складу — вели прекрасные дороги, а к жилым домам заметно приподнятые над землей и потому совершенно чистые дорожки: иди хоть в бальных туфельках! Все хозяйства были электрофицированы и механизированы: подвоз, нарезка и подача корма скоту, уборка помещений и тд. Имелись также циркулярные пилорамы для строительных и хозяйственных нужд. В домах все удобства, городская мебель, чистота. Эта опрятность и обеспеченность восхищала, но и обескураживала. И сейчас в русских деревнях мы не встретим ничего подобного, а тогда, более полувека назад, когда наши крестьяне только-только выкарабкивались из голода и нищеты, подобные довольство и благоустроенность побежденных нами немцев были нам просто непонятны. Не таким подавала нам наша пропаганда «образ врага»! Утешало одно: думалось, что после войны у нас будет не хуже, а, может, и получше, чем здесь.

Добравшись до места сокрушительного удара нашей кавалерии, я заснял следы боя: догорающие дома, искорёженные немецкие орудия (у конников была артиллерия) и массу немецких трупов. А когда начало темнеть, я нашел военную комендатуру, получил место для ночлега и на следующее утро двинулся в обратный путь. То, что я увидел по дороге, меня буквально потрясло! Нетронутые накануне уютные немецкие деревеньки догорали, вокруг не было видно никого из жителей, с которыми я так спокойно здоровался ещё вчера. Проехав несколько селений, я недоумевал, какая же военная необходимость потребовала поджигать мирные деревни на уже занятой нашими войсками территории?! В одной из деревенек я увидел мощные студебекеры: солдаты в польской военной форме грузили на них хозяйственный инвентарь, мебель, всё, что попадалось под руку. Они явно спешили.

Оказалось, что для закрепления победы на отвоеванной конниками территории была направлена польская армия. Предприимчивые поляки, видимо, решили: «На войне - как на войне!» Граница с Польшей была близко, и, считая подобную контрибуцию вполне «законной» компенсацией за свою поруганную немецкой оккупацией, залитую кровью родину, они забирали свою индивидуальную дань. Сопротивляться хорошо вооруженным, полным ненависти к немцам солдатам безоружные крестьяне, конечно, не могли  это грозило неминуемой смертью. И загруженные до отказа, вместительные автомашины уехали в Польшу, а подожжённые деревни сгорели. Мне было как-то неловко, что победители, вместо того, чтобы брать пример с побеждённых в том, в чем те действительно достойны всяческого подражания, просто разрушают идеально налаженный быт ни в чем лично не виноватых перед ними людей. Тут я уже не в первый раз задумался о том, что глобальная историческая справедливость сплошь и рядом соседствует с вопиющим попранием прав и свобод конкретного человека.

Фруктовые сады

21 апреля 1945 года войска Первого Белорусского фронта вплотную подошли к немецкой столице. Погода была прекрасная, солнечная, по-весеннему тёплая, словно сама природа ликовала в предчувствии нашей скорой неминуемой победы. На окраине города пышно цвели фруктовые сады. Среди белых от цветов яблонь стояли наши орудия. Никогда не забуду, как при каждом залпе нежные лепестки осыпались, покрывая землю белой рябью. Шёл тяжелейший бой, каждую минуту кого-то убивало или ранило, но вид этих вздрагивающих, осыпающихся словно крупным снегом нарядных деревьев зачаровывал и невольно наводил на мысли, что вот уже совсем скоро придёт жизнь, когда можно будет просто любоваться цветущими деверьями, радоваться теплу и миру...

С адъютантом Н. Э. Берзарина, командующего 5-й ударной армией, к которой я был прикреплён.

Неожиданно в небе появился немецкий самолёт, видимо, разведчик. Он кружил над нашей артиллерийской позицией. Откуда-то издалека по нему начали бить зенитки, не достигая, однако, цели. Вдруг, также внезапно прилетел наш истребитель. Завязался воздушный бой. В визире камеры я видел, как далеко в небе самолёты проделывали сложные развороты, то стремительно взмывая ввысь, то камнем падая вниз. Наш ястребок ловко уклонялся от ответного обстрела. Наконец, фашистский самолёт задымил, начал терять высоту и, оставляя за собой длинный шлейф дыма, рухнул на землю и взорвался. К сожалению, у меня не было телеобъектива, и все запечатлелось на пленке слишком мелко, чтобы выразительно выглядеть на экране.

Артиллеристы, довольные результатом воздушного поединка, с удвоенным азартом продолжили обстрел Берлина — последнего оплота гитлеровцев. Метким попаданием они разбили видневшуюся далеко в перспективе улицы большую баррикаду. Туда двинулся расчёт самоходной пушки, за ней пехота с ручными пулемётами, автоматами, малокалиберными пушками.

Огнемёты

Берлинские бои были, конечно, самыми трудными и страшными из всех, какие мне довелось снимать. Я продолжал продвигаться с войсками Пятой ударной армии Берзарина, отличившейся ещё в Сталинграде. Тогда бойцы этой армии приобрели небывалый в истории мировых сражений опыт ведения боя в условиях крупного города. Теперь историкам легко объяснять, что город был фактически захвачен немцами, которым во многих местах удалось даже выйти к Волге. Но тогда в 1943 сдать врагу город исходя из военной необходимости, как некогда Кутузов сдал Наполеону Москву, чтобы тем вернее его после этого разбить, — было невозможно: ведь город носил имя самого Сталина! Никому бы и в голову не пришло выходить к генералиссимусу с таким предложением! Вот и клали тысячи и тысячи жизней за фактически уже несуществующий, сровненный с землёй, ставший полем боя город. Не за город уже за одно название!

Немногие из берзаринской армии пережили то сражение, но выжившие приобрели уникальный опыт ведения уличных боёв, который теперь как нельзя больше, пригодился. Но, как говорится, в родном городе и стены помогают, а здесь город был чужой, принцип застройки — незнакомый, за каждой стеной таилась смерть, на всех этажах скрывался жестокий, коварный враг. Из окон и проёмов торчали автоматы, пулемёты, пушки, вылетали фаустпатроны. Фашисты, превосходно знавшие все закоулки, прятались на чердаках, в подвалах, в туннелях метро, в бесконечных запутанных ходах городских подземных коммуникаций.

Наши войска с великим трудом продвигались по земле от дома к дому, подрывая и расстреливая баррикады и ведя бой не только за каждый этаж, но часто и за каждую комнату. Но едва лишь какой-то участок казался нашим очищенным от немцев, как те неожиданно появлялись из подземелий, из подвалов, а иногда и перебегали по крышам домов и открывали ураганный пулемётный огонь с тыла. Поэтому бои за Берлин были особенно кровопролитными. К таким боям нужно было готовиться заранее.

И такая подготовка велась: был разработан новый тип оружия огнемёты.

Еще перед Берлинской операцией я получил особое задание — связаться с отдельным ордена Александра Невского огнемётным батальоном майора Корчагина. Я познакомился с действием нового специально подготовленного оружия. Испытания проводил взвод Героя Советского Союза лейтенанта Мясникова. Усовершенствованные фугасные огнемёты в действии производили страшное впечатление. Широченная огненная струя стремительно вырывалась из ствола огнемёта на много десятков метров, сжигая всё на своём пути.

Снимать это было бессмысленно: испытания проводились в открытом поле и ничем не напоминали сражение. Но то, что я увидел, очень пригодилось мне в дальнейших съемках.

Однажды, в разгар берлинских боев на кинобазе я узнал, что на следующее утро огнемётчики вступают в бой. Я решил непременно попытаться запечатлеть новое оружие в бою. Я уже слышал, что там, где никак не удавалось сломить сопротивление гитлеровцев, засевших в более выгодных условиях, огнемёты нередко помогали выйти из совершенно неразрешимых, казалось бы, ситуаций. Присоединившись к огнемётчикам, вместе с ними я добрался до передовой. Мы въехали в подворотню основательно разбитого дома, проходными дворами вышли к другому полуразрушенному зданию, из которого доносились частые автоматные и пулемётные очереди.

Когда огнемёт подкатили к подъезду, санитары выносили из него тяжело раненого сержанта. Слышалась непрерывная перестрелка, свистели пули. Здесь мало было сказать, что мы находились на самой передовой: как таковой, линии фронта уже не было, бои шли повсюду в городе. Бойцы с огнемётом вошли в сильно покорёженный боями дом. На втором этаже у разбитого оконного проёма прижимался к кирпичной стене наш пулемётчик. За ним на противоположной стороне неширокой улицы виднелась стена многоэтажного дома. Оттуда пулемётные очереди звонко ударяли по стальному щиту нашего пулемёта, проскальзывали в щель и поднимали ряды фонтанчиков пыли на полу, покрытом слоем раздолбанной штукатурки и щебня. Воздух насыщал неприятный запах гари и порохового дыма. Выбить оттуда немецкого стрелка никак не удавалось: все подступы к нему на нижних этажах хорошо охранялись. Это был как раз тот случай, когда без огнемёта нашим было не выиграть этого противостояния.

Огнемёт установили на третьем этаже. Здесь наши солдаты стреляли из автоматов короткими очередями и тут же получали ответный град пуль. Пока готовили огнемёт, автоматчики спустились на первый этаж и приготовились к атаке.

Немцы ещё долго стреляли, видимо, озадаченные тем, что наша сторона замолчала, но, наконец, тоже затихли, пытаясь высмотреть, что происходит на нашей стороне. И тогда вступил в действие огнемёт.

Я заснял, как огромная огненная струя рванулась в разбитый проём через всю улицу к противоположному дому и накрыла вражеский пулемётный расчёт, не успевший даже открыть огонь. Там всё заполыхало: и люди, и пулемёт, и даже каменные стены. Уцелевшие немцы пытались отстреливаться, но огневая струя вихрем пронеслась по этажам, залив все огнём, и у противника началась паника. Наши автоматчики двинулись в атаку, но сопротивления уже почти не было: уцелевшие немцы подняли руки.

Когда снимаешь событие и видишь его через визир камеры, то даже жуткое зрелище сгорающих у тебя на глазах, дико вопящих от ужаса и боли людей как бы отдаляется от тебя, абстрагируется, и собственное переживание уходит куда-то в подсознание: основное внимание поглощает процесс киносъёмки. Думаешь о том, чтобы найти выгодную точку, навести фокус, определить экспозицию, успеть запечатлеть существенные подробности, по которым позднее режиссёр сможет восстановить событие. Зато потом, ночью, картины ужасов словно проявляются в сознании и не дают заснуть. Так было со мной в Донбассе, когда я снимал трупы извлечённых из шахт юношей и девушек, над которыми рыдали родные. Так было в Люблине, где я снимал изуродованные трупы молодых ребят и безутешно рыдавших родителей. И после съёмок в Майданеке... Но в Берлине мы так уставали за день киносъёмок уличных боёв, что сразу засыпали, как только удавалось где-нибудь прилечь. А может быть, дело было не только в усталости, но и в не покидавшем нас ощущении, что уже совсем скоро — конец, и что, сколь ни тяжелы и кровопролитны эти бои, но они - последние, за ними маячила Победа!

«Бабушка, можно я возьму этот маленький кусочек хлеба…»

По мере продвижения к центру города бои становились всё более трудными. Многие подъезды и углы домов были забетонированы и превращены в доты. Заложенные кирпичём окна нижних этажей стали удобными бойницами. Улицы ощетинились баррикадами и большими завалами. Фашисты дрались с отчаянной злобой, как затравленные звери.

Канонада не стихала ни днём, ни ночью. Из домов вырывались языки пламени и тучи едкого дыма. От разрывов мин и снарядов во все стороны разлетались осколки кирпичей, штукатурки, обломки рам и стёкол. Рушились целые стены, заваливая улицы и людей.

Отсняв одну из атак нашей пехоты, овладевшей домом на соседней улице, я заглянул в подвал большого дома. Со мной, как всегда, был мой водитель и «оруженосец» Иван Туляков, не выпускавший из рук добытый где-то новенький немецкий автомат. В подвале прятались немецкие женщины с детьми, старики. Они сидели на своих сундуках, корзинах, чемоданах, прижавшись друг к другу, лежали на грязном полу, прикрывшись пальто или одеялами. При нашем появлении они насторожились, начали приподниматься, и в их глазах отразился ужас. В подземелье неприятно пахло человеческими выделениями и пороховым дымом. Для съёмки было слишком темно, и мы не задерживаясь вышли обратно на улицу.

Панический страх немецкого населения при первых встречах с российскими воинами вполне понятен. Они уже многое знали о жестокостях своих соотечественников на нашей земле и опасались мести. К тому же они были запуганы геббельсовской пропагандой. Конечно, у каждого российского солдата накопился свой большой неоплаченный счет к фашистской Германии. Но надо отдать должное нашим воинам: никому не приходило в голову вымещать зло на безоружных, как это делали фашисты на нашей земле. Наоборот, даже раненые солдаты нередко помогали детям и престарелым выбираться из завалов, делились хлебом, похлёбкой, перевязывали пострадавших.

Хотя в городе продолжались ожесточённые бои, во время обеда у котлов походных кухонь собирались немецкие дети, и я не знаю примеров, что бы хоть один советский солдат, какое бы горя он сам ни испытал, отказал голодному ребёнку. Замечая, с какой жадностью смотрят ребятишки на хлеб и какая радость вспыхивает в их глазах, когда они его получают, мне вспоминалась моя собственная дочурка.

Осенью 1941 года она с моей мамой была эвакуирована из Москвы в Горький (Нижний Новгород), где я тогда работал на студии кинохроники. Служащие, как и их дети, получали всего по 400 граммов чёрного хлеба в день и больше почти ничего, так что нам всё время хотелось есть. Обеда мы ждали, считая минуты. К весне 1942 года у меня от недоедания начали пухнуть руки. Нам трудно было тогда понять (да теперь, пожалуй, ещё труднее), почему в это же самое время военнопленные немцы, которых уже тогда немало содержалось в лагерях под Горьким, получали по 700 граммов хлеба, да ещё по три раза в день им давали горячую пищу?

Особенно расстраивало, что голодала моя 7-летняя дочка Тамарочка. После обеда, состоявшего из так называемого «супа» — воды со следами какой-то крупы или картошки — и кусочка хлеба, граммов 100 – 150, хотелось есть еще больше, чем до обеда.

Иногда бабушка оставляла внучке часть своей порции хлеба, и, поглядывая на тарелку, девочка неуверенно спрашивала:

Бабушка, можно я возьму этот маленький кусочек?

До сих пор у меня в ушах звучит её смущённый, неуверенный голосок: «Можно мне взять этот маленький кусочек хлеба?» Малышка понимала, что просит о почти невозможном...

“Sprechen Sie Deutsch?”

В Берлине с начала боев я жил (вернее, только ночевал) на окраине в большом доме на улице, от которой бои откатились уже к центру города. Меня поражало, что этот район словно обошла война. По улице свободно расхаживали горожане, некоторые ездили на велосипедах. Особенно меня удивил один пожилой сухопарый немец в шортах. При давлении на педали его острые коленки поочередно вздымались, словно пики. Вид старого человека в коротеньких шортах посреди большого столичного города показался мне чрезвычайно экзотичным: в Москве за такое «аморальное» поведение в те времена могли и в милицию забрать.

К концу боев я запечатлел эту, так и оставшуюся невредимой улицу со свешивающимися изо всех окон огромными белоснежными простынями, символизировавшими нейтралитет и единодушное признание поражения. Кинокадр получился выразительным, символичным. Позднее его использовали во многих документальных фильмах.

В этом умиротворённом «оазисе», невдалеке от ожесточённых боев, я занимал небольшую комнату в квартире немецкой семьи. Наверное, я сталкивался с её членами, но запомнился мне лишь старый немец. Как-то ранним утром перед выездом на съемку мне захотелось побриться. К этому побуждала обжитая, благоустроенная семейная квартира, напоминавшая о существовании цивилизации. Такие ночёвки нечасто выпадали в моём фронтовом быте. Я зашёл на кухню и встретил там престарелого немца, весьма переполошившегося при моем появлении. Его испуг был понятен: ведь перед ним впервые в непосредственной близости предстал офицер чужой, вражеской армии, завоеватель, вторгшийся в родной фатерланд, его «святая святых»  в его собственный дом (правда, по разнорядке военного коменданта). Я вежливо поздоровался по-немецки, что несколько успокоило хозяина. Заметив, что я веду себя скорее, как гость, чем как завоеватель, он просветлел. Я вероятно, с ужасающим акцентом, но всё же на его родном языке попросил, если возможно, дать мне немного горячей воды, чтобы побриться. Окончательно успокоившись, он что-то долго говорит мне в ответ. А я, обрадованный тем, что он меня понял, в то же время огорчился, что из его пространного ответа мне удалось уловить лишь то, что он с большим удовольствием сейчас принесёт стакан кипятка. Я, конечно, не замедлил поблагодарить его, и он, снова улыбнувшись, ответил:

— Bitte! Bitte schon! и добавил, что готов помочь мне во всем, что только в его силах.

Я сразу почувствовал себя очень комфортно оттого, что могу объясниться с местным населением и стал усиленно припоминать немецкие слова и отдельные фразы, которые зубрил в школе и в ГИКе при подготовке к экзаменам. Ведь многие годы до начала Отечественной войны, даже когда Вторая мировая уже началась, у нас считалось, что Гитлер на Россию не нападёт. Германия воспринималась, как страна дружественная, и в подавляющем большинстве школ и институтов в качестве иностранного изучали именно немецкий язык. И вот мне это, наконец, пригодилось. Правда, не совсем так, как полагали руководители страны, вводя этот предмет в школьные и институтские программы.

Карлсхорст

Но прожил я в этом запомнившемся мне доме лишь пару дней. Пятая ударная армия, боевые действия которой я снимал, обосновалась в Карлсхорсте на обширной огороженной территории бывшего немецкого военно-технического училища. В одном из зданий в ночь на 9 мая здесь и был подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

Неподалеку, в обширном помещении устроили офицерскую столовую. Помню, однажды, уже после победы, я там обедал, а рядом со мной сидел капитан Егоров, прибывший из Центрального музея Советской армии, чтобы доставить в Москву Знамя Победы, установленное над Рейхстагом в ночь на 30 апреля 1945 года. Вдруг, неожиданно для всех, в столовую вошел маршал С.М.Будёный, легендарный командующий Первой конной армией в гражданскую войну. Он пользовался у военных большим уважением. Все вскочили и замерли, как по команде «Смирно!» Будёный приветствовал всех рукой и пошёл вглубь столовой как раз мимо нашего стола. Заметив на груди у Егорова рядом с орденом Красного Знамени Георгиевские кресты, он остановился. Все замерли в ожидании того, как отреагирует командарм на царские награды на груди у советского война. Но Будёный только одобрительно похлопал Егорова по плечу и сказал:

 Молодец, что сохранил!  и, улыбаясь, пошел дальше....

Ещё в Карлсхорсте мне запомнился большой крытый бассейн с кристально чистой, прохладной водой, куда, после окончания войны, я любил ходить поплавать перед завтраком. Обычно, кроме меня, там никого не было, что мне очень нравилось. Но как-то раз я встретил там ещё одного любителя плавания. Им оказался мой одноклассник по московской химической школе в Милютинском переулке Женя Штейман. Мы не виделись с окончания учебы в 1929 году, и, конечно, обрадовались столь неожиданной встрече. А позже моя дочь Тамара оказалась за одной партой с его племянницей Ириной. Ничего не зная о нашем с ним знакомстве, девочки подружились на всю жизнь.

Бои за овладение Силезским вокзалом

В Карлсхорсте вместе с моим однокашником по ГИКу, оператором Николаем Киселёвым мы жили в небольшом коттедже с садиком: он занимал мезонин, а я — первый этаж. Мы оба были прикреплены к Пятой ударной армии, и наш дом примыкал к участку с коттеджем побольше, где расположился член Военного Совета армии генерал-лейтенант Ф.Е. Боков. По соседству он регулярно информировал нас о важных событиях. Будучи интеллигентным человеком, свои приказания он отдавал в деликатной форме рекомендаций.

С его «подачи» вместе с Николаем Киселёвым мы снимали упорные, затяжные бои за овладение Силезским вокзалом. Дополняя друг друга, событие удаётся запечатлеть более подробно и выразительно. Во время затянувшегося штурма улицы на подступах к вокзалу у меня кончилась плёнка. Пришлось лезть в перезарядный мешок. Через проём в стене  это происходило на третьем этаже  я увидел, как из дома с противоположной стороны на улицу выскочил гитлеровец и метнул в нашу сторону фаустпатрон. Я подосадовал, что упустил выразительный момент, но этот момент из соседнего проема заснял Николай. Подобного кадра не удалось заснять больше никому из наших операторов.

С Колей Киселёвым мы снимали артиллерийские обстрелы, залпы «катюш», обработку вражеских позиций миномётчиками, продвижения наших бойцов через горящие дома, развалины, подвалы, перебежки от укрытия к укрытию.

С моим напарником по берлинским съёмкам оператором Николаем Киселёвым.

Подступы к Силезскому вокзалу прикрывали доты с бетонированными колпаками такой прочности, что прямое попадание с 200-300 метров тяжёлыми бронированными снарядами не причиняло им никакого вреда. Танкам и самоходным пушкам дорогу закрывали высокие бетонные завалы. Пятую ударную армию поддерживала 16-я воздушная армия, но её действия чрезвычайно осложнялись тем, что наши и вражеские позиции тесно соприкасались, местами превращаясь буквально в «слоёный пирог». Требовалось ювелирное попадание, чтобы бомбёжкой не задеть своих. Но воздух густо насыщали тучи пыли и дыма, что значительно ухудшало и без того не блестящую из-за пасмурной погоды видимость. Подниматься на бомбёжки в таких условиях разрешалось лишь пилотам самого высокого класса.

К вечеру 25 апреля всё-таки удалось подавить сопротивление фашистских войск у Силезского вокзала. Когда началась, как теперь говорят, «зачистка» территории, немцы начали по одиночке и группами вылезать из тайников с белыми тряпками и просто с поднятыми руками.

Берзарин

Фронтовое огненное кольцо вокруг центра Берлина неуклонно сжималось. Кольцо это было узким, всего один квартал или несколько домов, а нередко и всего в одну улицу. Позади начинался тыл, где, благодаря оперативным действиям советской комендатуры, почти сразу налаживалась мирная жизнь. Берлинскую военную комендатуру, организованную 24 апреля 1945 года, возглавил командующий нашей Пятой ударной армией Николай Эрастович Берзарин. Этот прекрасный, мужественный командарм пользовался всеобщим уважением. Прошедший вместе со своей армией тяжелейшие бои, в том числе Сталинградскую битву, ставшую переломной в ходе войны, дойдя до конца победоносного Берлинского сражения, вскоре после наступления долгожданной Победы он погиб самым нелепым образом. Поистине, как поётся в песне: «судьба играет человеком».

Н.Э. Берзарин первый военный комендант Берлина, среди фронтовых кинооператоров (Р. Кармен, М. Шнейдеров, М. Посельский, В. Томберг и другие).

Мне рассказывали, что (когда позволяли обстоятельства) Берзарин любил на утренней зорьке проскакать с ветерком на коне. Это его бодрило, заряжало энергией на весь день напряжённейшей работы. В Берлине это было неосуществимо, и спозаранку, пока город был ещё безлюдным, он катался с большой скоростью на мотоцикле. Вероятно, он не особенно смотрел по сторонам: окрыляла только что одержанная великая победа. Да и был он в Берлине самым главным человеком, буквально все знали его в лицо. На кого же ему было оглядываться?! Но вот однажды неожиданно с боковой улицы на перекрёстке в него врезался мчавшийся грузовик. Говорили, что, когда об этом доложили Сталину, он был так взбешён, что запретил привозить хоронить этого прославленного маршала в Москву. Но Верховного Главнокомандующего всё же удалось уговорить.

Мне было очень жаль этого замечательного человека, с которым я многократно встречался, и которого я нередко снимал в боевой обстановке. У меня бережно хранится памятный документ подписанный им лично:

«Капитан Томберг. Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 2 мая 1945 г № 359, за овладение городом Берлином всему личного составу нашего соединения, в том числе и Вам, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность.

Командир части, генерал-полковник Берзарин.»

Армия Н.Э. Берзарина одной из первых с боями ворвалась в фашистскую столицу. Позже, когда в центре города ещё бушевали жестокие бои, под его руководством, как военного коменданта города, в Берлине начала налаживаться мирная жизнь.

Безукоризненное поведение большинства наших солдат и офицеров сначала озадачивало жителей города, запуганных геббельсовской пропагандой. Но то, что они видели воочию, действовало убедительнее. Уже на другой день после продвижения фронта к центру, горожане смело ходили по освобождённым от фашистов улицам.

«Как быстро налаживается мирная жизнь!»

Вот по такому освобождённому району вечером 26 апреля после съёмки я ехал с Туляковым на кинобазу передать отснятый материал и пополнить запас плёнки. Наша машина удалилась от передовой уже километра на полтора. По улицам ходили в основном женщины и старики, они несли домой воду из городских колонок, какие-то узлы, свёртки видимо, переносили свои вещи на более удобное для жизни место — стояли небольшими группками и разговаривали. Я подумал: «Как быстро в городе налаживается мирная жизнь!» И вдруг с крыши высокого углового дома в направлении нашей машины застрочил пулемёт, за которым отчётливо виднелись эсесовцы в чёрных мундирах и характерных высоких фуражках. Такое нередко случалось в последние дни войны в Берлине. Фашисты пробирались по подземным тайникам в тыл, поднимались на чердаки или крыши и открывали огонь. Эсесовцев, обезумевших от страха перед возмездием, не беспокоило, что больше шансов подвернуться под их пули у их же собственных сограждан, нежели у весьма редко проходивших по этим улицам советских военных.

Ехать под пули, естественно, у нас желания не было, и Туляков молниеносно свернул под защиту ближайшей поперечной улицы. По дороге в тыл я не рассчитывал столкнуться с чем-нибудь, заслуживающим внимания, и киноплёнки в запасе не оставил, поэтому не смог запечатлеть этот выразительный момент.

Мы продолжили путь к кинобазе. Там постоянно дежурил начальник нашей фронтовой киногруппы Усольцев или его заместитель Кузнецов, и в любое время можно было получить плёнку, узнать новости, а, если повезёт, и застать кого-нибудь из своих коллег, поделиться с ними впечатлениями о том, что видели, и что удалось запечатлеть. Увлечённость своим профессиональным делом, искреннее желание помочь друг другу при совместных съёмках под градом пуль или при случайных встречах, а главное, наверное, сознание того, что жизнь каждого из нас может в любой момент оборваться, сближало нас, как кровное родство. Бескорыстная фронтовая дружба была, подобно первой отроческой любви, трогательно верной. Эти светлые чувства, порождённые жестокой войной, согревали тогда наши сердца, помогали легче переносить кошмары войны.

Государственный Банк

На другой день рано утром мы с Колей Киселёвым приехали в район правительственных зданий, где накануне снимали затянувшиеся упорные бои. Улица, которую накануне никак не могли захватить бойцы Пятой ударной армии, была совершенно пуста. Оставив машину за углом, мы вышли, чтобы сориентироваться. Поражала необыкновенная тишина. Но едкий, плохо рассеивающийся пороховой дым, насыщавший воздух, наводил на мысль, что ещё совсем недавно здесь происходило большое и, по-видимому, вполне успешное сражение, раз наше войско продвинулось далеко вперёд. А тишина свидетельствовала о том, что обе стороны вели перегруппировку, готовясь к новому сражению.

На широкой, не очень пострадавшей улице наше внимание привлекло солидное, мрачное здание с высоким монументальным подъездом, богато отделанным чёрным и тёмно-коричневым мрамором. Из любопытства мы вошли в здание. Это оказался Государственный банк. Повсюду валялись разбросанные немецкие деньги — рейхсмарки. Во множестве они покрывали лестницу и пол во всех помещениях. В беспорядке валялись целые и надорванные толстые пачки купюр по 100 и 50 марок. В глубине зала, за открытой стальной решёткой, стояли массивные столы, заполненные аккуратно уложенными, бесчисленными, высокими стопками из плотно сложенных пачек. Некоторые стопки были нарушены, и пачки денег свалились на пол. Вокруг стояли наполненные добротные мешки. Некоторые из них были вскрыты, и в них тоже виднелись пачки денег. Такое несметное богатство позволяло, вероятно, приобрести царский дворец со всеми его ценностями, а теперь, подумали мы, всё это превратилось в никому ненужный мусор. Посмеявшись над бренностью богатства, мы вышли на улицу.

К зданию бегом приближалась цепочка солдат с автоматами. Они окружили здание банка. Два встали на страже у подъезда.

Мы оказались неправы. Представшие перед нами, словно в сказке, миллионы, а, возможно, и миллиарды рейхсмарок ещё долго служили в Германии после войны реальными деньгами, на которые можно было приобрести, если не царский дворец, то, во всяком случае, очень многое.

Встреча с американским кинооператором

2 мая 1945 года в Берлине сложили оружие и сдались в плен 130 тысяч немецких солдат и офицеров. Поражало, как организованно они шли в плен тысячными колоннами под командованием своих же старших офицеров. На улицы, по которым их вели, выбегали жёны, матери, сёстры, однако, я не видел, что бы кто-нибудь вышел из строя: прощались на ходу, чаще молча.

Большая часть города, особенно центральная, была совершенно разбита и выглядела мрачно. Берлин на протяжении нескольких лет подвергался систематическим бомбардировкам. Союзники, авиабазы которых были расположены недалеко, сбрасывали на Берлин самые крупные по тем временам бомбы.

На Франкфуртерштрассе и продолжавшей её Франкфуртералле - улице, протяжённостью не менее семи километров, - не было ни единого целого дома. Стояли лишь тёмные остовы, почерневшие от взрывов и копоти пожаров. Здесь ко-лонне военнопленных приш-лось нарушить строй: дорогу преградила колоссальная - во всю ширину проспекта - воронка от авиабомбы. В глубине впадины виднелся разбитый железобетонный тоннель метрополитена. Немцы обошли препятствие по уцелевшему с одной стороны улицы тротуару, прижимаясь к стене дома.

3 мая 1945 года. «Унтер ден Линден» («Под липами») главная улица Берлина, на которой не осталось ни одиной липы.

Из-за ожесточённых боёв Берлин был очень сильно разрушен. Сохранилось моё письмо, памятный фронтовой треугольник, в котором 28 апреля я писал родным: «Очень рад, что наша Москва не пережила того, что творится сейчас в гитлеровской столице. От многих зданий ничего не осталось. Огромный город в огне. Он пылает и на глазах разваливается. Кругом дым, чад, пыль. Если эти сумасшедшие фашисты будут ещё долго сопротивляться, то восстанавливать здесь будет нечего, легче построить заново».

У Бранденбургских ворот, основательно заваленных каменными глыбами, осколками, щебнем, стреляными гильзами от орудий и автоматов, мы с Киселёвым повстречали американского кинооператора: он только что проскочил в центр города на своём «виллисе». Так же, как и мы, он снимал главную улицу Берлина «Унтер ден Линден» («Под липами»), на которой по иронии судьбы после бомбёжек ни осталось ни одного целого дерева. Все липы, давшие название этой красивой широкой аллее, уничтожила война.

Мы искренне обрадовались встрече с заокеанским коллегой, но наше незнание английского языка заставило нас общаться в основном жестами и взаимными улыбками. Но мы хорошо понимали друг друга. Нам тогда казалось, что если мы - люди разных государств и идеологий - смогли совместными усилиями одолеть такого врага, как фашизм, то, завоевав мир, будем его отстаивать всегда вместе. В лице американских воинов, тем более своих коллег, мы видели добрых друзей. Это было естественно — ничто не сближает так, как совместная борьба за правду, свободу и мир.

3 мая 1945 года Встреча с американским кинооператором на фоне Бранденбургских ворот. Кинокадр, снятый Н.П. Киселёвым.

Несмотря на непродолжительное знакомство, Киселёв успел нас заснять на фоне дымящегося Берлина. Этот выразительный снимок: широко улыбающиеся американский и русский кинооператоры на фоне Бранденбургских ворот неоднократно воспроизводился в статьях по истории советского документального кино военного периода. А когда уже в конце 70-х годов моя младшая дочь Ирина поступила во ВГИК, то неожиданно увидела этот сильно увеличенный и, разумеется, хорошо известный ей снимок среди портретов мастеров советского кино. «Ой! А это мой папа!» изумлённо воскликнула она, но новоиспечённые первокурсники долго не верили ей, пока она в доказательство своей правоты не принесла из дома оригинал снимка и другие мои берлинские фотографии. Меня эта история позабавила, но и порадовала. Конечно, я понимал, что фотография попала туда не из-за моего изображения, а благодаря красноречивости самой ситуации: два оператора в американской и советской военной форме, с киноаппаратами, на фоне разбитых Бранденбугских ворот — это был символ дружбы и совместной Победы союзников в великой войне.

8 мая 1945

8 мая 1945 года на Центральном берлинском аэродроме Темпельгоф собрались почти все фронтовые операторы, принимавшие участие в съёмках сражения за Берлин. Каждому хотелось увидеть и запечатлеть заключительный этап четырёхлетней войны. Для подписания Акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии прилетели представители союзного Верховного Главнокомандования: Главный маршал британской авиации Теддер, командующий стратегическими воздушными силами США генерал Спаатс, командующий французской армией Делатр де Тасиньи. Их торжественно встречали представители советского командования: генерал армии Соколовский, военный комендант Берлина генерал-полковник Берзарин, генерал-лейтенант Боков. Оркестр исполнял национальные гимны стран-победительниц.

8 мая 1945 года фронтовые кинооператоры на Берлинском аэродроме Темпельхоф в ожидании прилёта Верховного командования союзников для подписания Акта о безоговорочной капитуляции Германии. (Л. Сааков, В. Томберг, Р. Кармен, М. Шнейдеров, Н. Киселёв, М. Посельский, А. Усольцев и другие).

Отдельным самолётом американские офицеры доставили представителей командования германской армии во главе с генералом-фельд-маршалом Кейтелем. Немцы явились в парадных мундирах, с регалиями, а Кейтель даже с фельдмаршальским жезлом, но для них торжественной встречи никто не устраивал, их сразу проводили к ожидавшим неподалёку автомашинам и увезли.

Засняв церемонию встречи, вместе с главными участниками события мы проехали через весь разбитый и сожжённый город в предместье Берлина Карлсхорст. Здесь, в невзрачном сером здании бывшего немецкого военного училища, в большом зале, украшенном лишь национальными флагами союзников, происходило подписание Акта о безоговорочной капитуляции Германии.

Подписание Акта о безоговорочной капитуляции Германии. Я снимал это историческое событие в числе 5 советских операторов.

Меня удивило, я бы сказал, даже озадачило, что маршал Жуков, сидевший в центре зала под флагами, разговаривал с союзниками также отчуждённо-сухо, как и с Кейтелем представителем ненавистной враждебной фашистской армии. «Что бы это могло означать?» - думал я. Ведь радостная встреча наших войск с союзниками на Эльбе вылилась буквально в ликование и говорила, казалось бы, о рождении искренней дружбы между нашими народами надолго. Да я и сам был необыкновенно обрадован, встретившись с американским коллегой, и видел, с какой неподдельной радостью встретили его все бывшие при этом наши солдаты. То же произошло и во время перерыва в процессе подготовки к подписанию Акта капитуляции. Мы, небольшая группа кинооператоров, стояли на улице у серого здания, и проходивший мимо Делатр де Тасиньи улыбнулся, увидев нас, и поприветствовал рукой. Мы, конечно, ответили тем же, а один из операторов, знавший французский язык, спросил, не возражает ли господин де Тасиньи сняться с нами на память в столь знаменательный день. Командующий французской армией с видимым удовольствием любезно согласился. К сожалению, это фотография у меня не сохранилась.

Все эти и многие другие эпизоды общения советских воинов с представителями союзных войск, даже достаточно высокого ранга, ярко свидетельствовали о безусловной обоюдной радости. Поэтому мне казалось, что и Жуков должен был бы проявить больше сердечной теплоты по отношению к своим доблестным коллегам-победителям. И только значительно позже я стал понимать, что Жуков, вхожий в сферы высшей власти, подписывавший Акт о капитуляции по поручению самого Сталина, уже тогда знал, что наша вспыхнувшая дружба очень скоро будет перекрыта «железным (сталинским) занавесом». Но это - отдельный, большой и сложный вопрос.

Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии был подписан в 0 часов 43 минуты в ночь на 9 мая.

Время подписания этого исторического документа также разделило нас с союзниками: мы празднуем День Победы 9 мая, а в Европе концом войны считается 8 мая, хотя и этот день давно уже толком не отмечается на Западе. Во Франции, например, несколько лет назад 8 мая перестало считаться красным днём календаря, на том основании, что на май и без того приходится много выходных: День международной солидарности трудящихся, вознесение, пятидесятница. Что ж: если хочешь что-нибудь забыть, поводы всегда найдутся. А в Бельгии на этот день вообще приходится совсем другой праздник — день матерей.

Но тогда, в ночь на 9 мая 1945 года, мы все ещё были едины в нашем волнении.

Мы с Николаем Киселёвым пришли в свой домик, расположенный совсем недалеко от здания, где только что был подписан исторический Акт. Несмотря на поздний час, спать не хотелось. Выпили чаю, но волнение и даже некоторое замешательство и растерянность не проходили. Пока мы занимались нашим привычным делом киносъёмками до нас, видимо, в полной мере не доходил исключительный смысл того события, свидетелями и летописцами которого волею судьбы мы оказались. Словно, требовалось какое-то подтверждение случившегося.

Я включил радиоприёмник «Телефункен». Это был большой ящик, красиво оформленный под красное дерево, с прекрасным тембром, постоянно настроенный на московскую волну. Некоторое время слышались лишь отдалённые шумы помех. И вдруг раздался ясный, громкий, превосходно поставленный голос Юрия Левитана, знаменитого радиодиктора, всю войну передававшего сводки Совинформбюро:

Внимание, внимание! Говорит Москва! Сейчас мы будем передавать важное правительственное сообщение.

После непродолжительной паузы он повторил эту фразу. Затем мы услышали сообщение о подписании Акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и окончании войны. И только тогда нас по-настоящему потрясла радость осознания Победы, о которой мы мечтали четыре года, как о великом счастье.

Мы выскочили на улицу и вместе с офицерами и солдатами военной комендатуры Берлина выпустили в воздух из своих наганов все оставшиеся патроны — это был наш фронтовой салют Победе!

«Берлин»

Великую Отечественную войну снимали 250 фронтовых кинооператоров. Число операторов на том или ином фронте изменялось в зависимости от активности и масштабов военных действий. Но ни в одном сражении не участвовало нас так много, как в Берлинской операции: 39!

В общей сложности было заснято порядка 30 тысяч метров плёнки. К этому добавилось около 20 тысяч метров немецкой трофейной кинохроники. Большая часть материала уже находилась в студии. С завершающими войну эпизодами 9 мая 1945 года в Москву вылетел кинорежиссёр Ю. Райзман. Потом он об этом писал:

«Девятого мая, вспоминает Ю.Я. Райзман, я с материалом вылетел в Москву. Самолёт сделал над Берлином круг. Внизу зияли руины поверженной столицы фашистской империи. Вечером мы прилетели в Москву. Нашу столицу озаряли разноцветные они праздничного салюта. Этот контраст и подсказал конец фильма...»

Тогда, в 1945 году, этот торжественный финал картины воспринимался с глубоким волнением.

Яркая, солнечная, шумная Москва празднует Победу. Идут счастливые, улыбающиеся москвичи с цветами. Играют оркестры. По Красной площади шагают воины-победители и швыряют к подножию мавзолея фашистские штандарты.

А начинается фильм боями за Рейхстаг. Захвачена Имперская канцелярия. Вот личный кабинет Гитлера. На полу валяется огромный помятый глобус.

Не у этого ли глобуса, размышляет диктор, — создавал Гитлер свои преступные планы порабощения народов? Фашистский фюрер решил завоевать всю Европу, истребить славянские народы, захватить Индию, Канаду, Африку, даже Соединённые Штаты Америки и включить в Германскую империю.

На экране мы видим, как начала осуществляться эта бредовая идея. Фашистские полчища шагают по городам Европы. Бронированные колонны движутся по Африке. Подводные лодки атакуют корабли у берегов Америки. И вот, упоённый безнаказанными победами, Гитлер бросает свою колоссально разросшуюся военную машину на Советский Союз.

Многим казалось тогда, говорит диктор, что нет такой силы, которая могла бы остановить движение его армий. Но на пути встал Сталинград.

Разгром гитлеровских полчищ на Волге сменяет эффектное зрелище: двойной экспозицией на географической карте воспроизводится, как советская армия гонит фашистские войска за Дон, за Десну, за Днепр, за Вислу и выходит на Одер... Форсирует его. С боями приближается к Берлину. Вот он - огромный город - чадящий, окутанный дымом пожарищ.

Не впервые русские войска стоят у стен этого мрачного города - очага войн и насилий. Берлин сдался русским войскам в 1760 году...

На экране подлинные исторические документы XVIII века: Акт капитуляции, старинные овеянные славой русские воинские знамёна, трубы, возвестившие тогда победу.

История повторяется.

Советские войска ведут бои в Берлине. На отвоёванных улицах немцы по приказу советского командования разбирают завалы.

Теперь они покорно расчищают нашим танкам путь к центру Берлина. А ещё не так давно бросали цветы под гусеницы своих танков, уходящих на восток.

Возникает трофейная кинохроника парада гитлеровских войск.

Бряцание шпор и сабель приводило их в восторг. Веками воспитывалось в этом народе преклонение перед военщиной. Посмотрите в эти глаза! На эти руки, которые исступлённо тянутся с криком «Хайль Гитлер!»

И снова  поверженный Берлин. Руки женщин, детей, стариков тоже протянуты. На сей раз они просят пищи у повара советской походной кухни.

Сейчас эти руки униженно тянутся за хлебом. И советская армия даёт им хлеб...

В городе продолжаются жестокие бои. Рушатся стены, полыхают целые кварталы. Из окон вырываются огненные языки. В огне и чаду мечутся фашистские солдаты. Диктор напоминает:

Берлинцам давно знаком этот едкий дым пожарищ. Здесь Гитлер пожёг Рейхстаг. И это было началом пожара, охватившего весь мир.

В огромных кострах фашисты сжигают тысячи книг великих писателей всего мира. С горящими факелами шествуют нескончаемые колонны нацистов. Гитлер в истерическом экстазе призывает сильнее разжигать пожар войны - уничтожать, убивать, насиловать, закабалять. А диктор комментирует:

Здесь с факелами шагали гитлеровские молодчики, восстанавливая времена средневековья. Здесь воспитывалась армия убийц, палачей Майданека, Освенцима, Треблинки. Отсюда через всю Европу шагали факельщики поджигатели наших мирных городов и деревень. И этот огонь войны, зажжённый здесь, в Берлине, вернулся обратно.

Так документальные кинокадры, одухотворённые чувствами и мыслями авторов, превратились в яркие запоминающиеся образы и усилили эмоциональное впечатление.

Ликуйте, советские люди! говорит диктор.  Вы совершили то, чего не смог сделать никто другой в мире!

Автор ли — оператор?

Приятно было, что наш фильм «Берлин» хорошо приняли и высоко оценили и кинематографисты, и зрители, и критики, и пресса. Вот характерное впечатление о фильме, высказанное известным журналистом Е. Кригером (газета «Советское искусство» от 22 июня 1945 года): «Мы вошли в кипение битвы. Она обожгла нас своим жаром и напряжением. Отдельные моменты, выхваченные вездесущими операторами буквально из огня, пылающего в небе, не земле, на воде и в каменных порах немецкой столицы, объединились, срослись друг с другом, спаянные творческим замыслом Юлия Райзмана. Берлинское сражение осмыслено им, как завершающее событие всей войны…»

У Бренденбургских ворот. Я и мой верный «конь» ГАЗ-67.

За создание фильма «Берлин» режиссёр Ю. Райзман, операторы Б. Дементьев, Л. Мазрухо, И. Панов, С. Стояновский (посмертно) и я были удостоены Сталинской (после смерти Сталина переименованной в Государственную) премии первой степени.

Юлий Яковлевич справедливо считал: чтобы глубоко прочувствовать и осмыслить событие, режиссёр должен сам лично видеть и непосредственно участвовать в киносъёмках, что он и делал, а потому хорошо понимал трудности фронтовых съёмок. Вот оператор увидел что-то важное и схватился за аппарат, но начало события уже ушло, камера ведь не синхронизирована с глазом. Режиссёр должен восполнить недостающее съёмками других операторов, монтажём, горячей репликой, яркой музыкой, выразительными шумами, которые сам слышал в бою. Тогда зритель воспримет событие эмоционально.

Райзман стремился подтолкнуть наши творческие мысли, и, как мне кажется, это ему удалось. Сознание того, что заснятый материал попадёт в руки такого большого мастера, усиливало нашу инициативу и энергию. Юлий Яковлевич начинал свой творческий путь ещё в «Великом немом», где эмоциональное воздействие на зрителя усиливали кинокадры-символы. Не знаю, были ли какие-нибудь из них подсказаны режиссёром или просто из обилия материала он отбирал именно то, что соответствовало его видению, но, во всяком случае, в фильме «Берлин» таких кадров немало.

Например, оператор Илья Аронс заснял, как наши солдаты, готовясь к наступлению на Берлин, до блеска начищают сапоги. Это вызывало смех в зрительном зале, так же, как и кадр Г. Островского, заснявшего уснувших на разбитых ступенях поверженного Рейхстага советских солдат. Кадр словно говорил: «Хорошо потрудились — теперь можно и отдохнуть!»

После капитуляции берлинского гарнизона по улицам города потянулись освобождённые советской армией из фашистского плена колонны французов, бельгийцев, итальянцев, поляков... Они везли на самодельных тележках свой небогатый скарб, маленьких детей, несли корзины, узлы, чемоданы. При виде советских воинов они улыбались, приветливо поднимали свои национальные или красные флажки. Такие встречи снимали почти все операторы. А Авениру Софьину и Мише Шнейдерову удалось запечатлеть особенно трогательный момент: капитан С.А. Кузнецов среди освобождённых военнопленных встретил в Берлине свою родную сестру, о которой ничего не знал все долгие годы войны.

Правда, когда мне доводилось пересматривать «Берлин» позже, этот эпизод не вызывал уже былой радости. Дальнейшие судьбы побывавшей в фашистском плену женщины и её брата вряд ли были безоблачными: ведь всех пленных Сталин считал предателями родины. Одну такую судьбу я знаю не понаслышке. Мой однокурсник, Алексей Кулясов, необученный доброволец ополчения, попал в окружение, а, вернувшись из плена, хлебнул много горя на издевательских допросах в органах безопасности. Отчаявшись где-либо устроиться на работу, он наложил на себя руки. Но тогда, в первые послевоенные месяцы, никто из нас не мог этого предвидеть, и кадры А. Софьина и М. Шнейдерова трогали до слёз.

5 мая 1945 года у Рейхстага я снимаю фронтовых журналистов. Среди них: В. Вишневский, В. Иванов, Р. Кармен. Вверху с фотоаппаратом мой напарник по берлинским съёмкам Н. Киселёв.

С неожиданной стороны удалось показать трагедию войны оператору Ивану Панову. Незадолго до завершения уличных боёв в Берлине Панов случайно заскочил в зоопарк.

— Животные подыхали от голода, — рассказывал он. — Уже много дней их некому и нечем было кормить. В развороченной клетке с выдранной гривой лежал умирающий лев. Красивый, сильный зверь, положил лапу на шею мёртвой уже подруги, тёмными звериными глазами он следил за каждым моим движением, пытаясь подняться для защиты. Но лапы не поднялись — не было сил. Неподалёку лежал опрокинувшийся на спину бегемот - в боку у него торчало хвостовое оперение неразорвавшейся мины...

Бегемот, пронзённый снарядом, — это, конечно, яркий, запоминающийся образ войны.

Подобные кинокадры из фильма «Берлин» потом нередко переходили во многие другие фильмы.

Помню и свои киносъёмки, которые «кочевали» из фильма в фильм. Например, залпы артиллерии по Берлину из цветущего фруктового сада, боевые действия огнемёта в городских сражениях.

Однажды мне случайно удалось заснять необыкновенно выразительный кадр. Проезжая по недавно освобождённой части Берлина, невдалеке от передовой линии боёв, среди полуразрушенных домов я увидел большое многоэтажное полыхавшее здание и остановился, чтобы заснять его. По неширокой улице проходили немногочисленные горожане, молодая немка везла коляску с ребёнком. Я включил киносъёмочную камеру. В это время женщина подошла к горящему дому, и объятая огнём стена рухнула, подняв целый фейерверк огненных искр. Женщина с коляской в ужасе отпрянула назад. К счастью, объятая пламенем стена рухнула внутрь дома, и никто из прохожих не пострадал. Но заснятый момент образно передал картину ужаса в агонизирующей фашистской столице.

Ещё один памятный случай. Когда берзаринская армия взяла Силезский вокзал, и началась, как теперь говорят, «зачистка» территории от запрятавшихся фашистов, мы с Киселёвым засняли с разных сторон, как из черноты люка на мостовую с поднятыми руками вылезает немецкий солдат. К нему подбегает наш боец и хватает его за шиворот. Этот броский момент, вызывавший смех, а иногда и возгласы зрителей, вроде: «Ага! Попался, голубчик!» я также видел потом и в других фильмах.

Но все наши находки, как и кадры боевых действий, остались анонимными. Никто, кроме самих фронтовых кинооператоров, не может сказать, кому принадлежит тот или иной кинокадр, заснятый с риском для жизни. Отправляя материал на проявку, мы писали коротенькие сопроводительные отчёты, в которых указывалась тема, место и время съёмок, основные действующие лица и, конечно, имя оператора. Эти монтажные листы, видимо, и послужили основанием для присуждения операторам премий и награждения их орденами и медалями. Однако сегодня никаких этих записей не существует. Не осталось, по существу, никакой памяти об индивидуальном творческом вкладе фронтовых операторов, как после кончины человека ничего не остаётся от его тела - всё рассеивается безличными частицами, неизвестно куда.

5 мая 1945 года. На фоне поверженного Рейхстага

Отсутствие авторских прав у операторов-хроникёров приводит, порой, к курьёзам. Так, спустя тридцать лет после Победы совместно с кинематографистами США была создана 20-серийная документальная киноэпопея «Великая Отечественная» (в США фильм шёл под названием «Неизвестная война»). Сериал удостоился Ленинской премии. Но эту высокую награду получили лишь сценаристы и режиссёры, монтировавшие материал. А из фронтовых кинооператоров, только благодаря рискованному труду которых и мог быть создан сериал, никто, — даже операторы, погибшие с камерами в руках во время съёмок боёв, такие, как Быков, Муромцев, Стояновский, - не был награждён. Справедливо ли это?..

Рассказать о некоторых творческих находках фронтовых кинооператоров я смог лишь благодаря тому, что сам слышал от них во время совместных съёмок или при случайных встречах. Да и свой, заснятый за два года материал, я впервые увидел только после войны. В этом была одна из больших трудностей в нашей работе. Снимать приходилось, что называется, «вслепую»: экспонометров у нас не было, делать пробы — проявлять срезки с отснятых кинокадров - в боевой обстановке невозможно. И из студийного цеха обработки плёнки о качестве проявленного материала нам не сообщали.

Первая встреча со своим заснятым материалом у меня произошла неожиданно. По окончании боёв в Берлине, к нам из Москвы прилетел С.А. Герасимов, бывший тогда директором киностудии (Центральной студии документальных фильмов; — прим. ред.), и его помощник, организатор производства Рыбаков. Они привезли показать экстренный спецвыпуск фильма «Знамя Победы над Берлином водружено». В этом фильме я увидел многое из того, что снимал во время Берлинской операции: Военный Совет в Тамзеле, форсирование Одера, бои и продвижение наших войск в пылающем Кюстрине, танковую атаку, артиллерийские залпы из цветущего сада, огнемёты в бою (их никто, кроме меня, не снимал), отдельные кинокадры боёв в Берлине, большой эпизод сражения у Силезского вокзала и др. Меня это, конечно, порадовало. Я, словно, прозрел после двухлетней невозможности увидеть что-либо из отснятого мной материала. Но, как говориться, лучше поздно, чем никогда!

Фильм «Берлин», в который перешли эти и другие мои кинокадры, я увидел, вернувшись домой, в московском кинотеатре, заполненном зрителями, воспринимавшими картину весьма оживлённо. Меня тоже захватило мастерская работа замечательного кинорежиссёра Ю.Я. Райзмана. И вдруг я подумал, ужаснувшись: «А ведь могло случиться так, что мне не довелось бы оказаться на фронте и снимать боевые действия!» Когда началась война, я работал в Горьком (тогда — Нижнем Новгороде), городе воистину героического труда, ковавшем грозное оружие фронту: танки, пушки, боевые самолёты, грузовые машины, а также снаряжение, продукты питания и многое другое, без чего невозможно было воевать. Киностудия считала, по-видимому, справедливо, что снимать всё это и показывать на экранах также необходимо, как и боевые действия армии. Мне выдали «бронь», прочно защищавшую от мобилизации.

И вот, сидя в зале кинотеатра, ещё раз переживая вместе со всеми огромную радость великой Победы, захваченный режиссёрским мастерством Райзмана, я был счастлив, что и доля моего труда, риска, вложены в этот фильм, который для многих поколений останется свидетельством нашей Победы!

Краткая биография. Томберг, Владимир Эрнестович (1912 2002).

В 1937 году закончил операторский факультет Государственного института кинематографии (ГИК). Работал на киностудии «Межрабпомфильм», Хабаровской и Горьковской студиях кинохроники.

В июне 1943 года был направлен кинооператором на фронт. Снимал боевые действия на Мурманском направлении Карельского фронта. С июня 1944 года до окончания войны в качестве военного кинооператора был прикомандирован к Первому Белорусскому фронту. Заснятый В.Томбергом киноматериал вошёл в фильмы: «Бобруйский котёл», «Освобождение Советской Белоруссии», «Хелм — Люблин», «На подступах к Варшаве», «От Вислы до Одера», «Померания», «Знамя Победы над Берлином водружено», «Берлин». За киносъёмки, вошедшие в фильм «Берлин», удостоен Государственной премии СССР первой степени. За фронтовые киносъёмки удостоен ордена Отечественной войны второй степени, медалями «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».

С августа 1945 года — режиссёр-оператор «Таллинфильма». С 1948 года — заместитель министра кинематографии Эстонской ССР. Заслуженный деятель искусств Эстонской ССР (1949). Трижды лауреат Государственной премии СССР (1945, 1947, 1951) и Государственной премии Эстонской ССР (1948).

В 1952 — 1989 годах — режиссёр Центральной студии научно-популярных фильмов («Центрнаучфильм»). Создал более 60-ти кинокартин. В их числе: «Призвание скульптора» (о скульпторе М.Г.Манизере), «Вадим Рындин», «Скульптор Янсон-Манизер», «Режиссёр читает партитуру» (о Б.А.Покровском), «Всеволод Иванов», «Театр имени В.Маяковского», «Необыкновенный факультет» (об актёрском факультете ГИТИСа), «Георгий Вицин» и полнометражные: «На просторах Казахстана», «В голодной степи», «Вахтангов», «Жаров рассказывает...», «Протазанов», «Советский театр сегодня».

Кавалер ордена Отечественной войны второй степени. Почётный кинематографист России (1995).

Книга В. Э. Томберга «В тылу и на фронте. Воспоминания фронтового кинооператора» (М., Эйзенштейн-центр, 2003) удостоена премии Гильдии киноведов и кинокритиков России в области киноведения и кинокритики «Слон» за 2004 год в номинации «Мемуарно-биографическая литература о кино».


Материалы по теме