Из книги «Дзига Вертов в воспоминаниях современников» / Составители: Елизавета Игнатьевна Вертова-Свилова, Анна Львовна Виноградова (Изд. — М. : «Искусство», 1976; с. 280 с ил.; 24 л. ил. ; с. 65-70). Одна из первых книг серии «Мастера кино в воспоминаниях современников». Своими воспоминаниями о выдающемся советском режиссере-документалисте делятся писатели и кинематографисты (В. Шкловский, С. Ермолинский, С. Юткевич и другие), а также соратники и ученики Вертова.
В 1940 году в издательстве «Детиздат ЦК ВЛКСМ» вышла познавательная книга для детей «Как человек стал великаном» (авторы М. Ильин, Е. Сегал).
В первый раз Денис Аркадьевич был у нас осенью 1939 года. Он приехал вместе с сотрудниками Сценарного отдела Детфильма, чтобы предложить нам с Ильей Яковлевичем[1] написать для малолетнего зрителя сценарий научный и в то же время художественный.
Разговор был общий, довольно оживленный. Но Денис Аркадьевич, которого он касался больше, чем кого-либо другого, принимал в нем наименьшее участие. Может быть, думал о чем-то своем, а может быть, присматривался к нам. Мы, во всяком случае, присматривались к нему.
Наружность у него была такая, что на нее нельзя было не обратить внимание. Лицо открытое, красивое без того, что называется красивостью, взгляд пристальный, зоркий. Если нужно было бы определить профессию этого человека по внешнему виду, я бы сказала: мореплаватель — открыватель новых земель.
И не очень ошиблась бы: он не был моряком, но действительно был первооткрывателем.
Зима 1939 года. Не помню, как на улице, но у нас дома невозможный холод — батареи урчат, бурчат, а толку никакого. Сидим втроем в крошечной, похожей на купе, комнате за кухней. Там теплее благодаря газовой плите. Мы с ног до головы закутаны в пледы и все-таки замерзли. Мозг тоже точно замерз — работает вяло, неохотно.
Илья Яковлевич прочитывает вслух приготовленную нами заявку. Ее герои — обычные персонажи русских сказок: красная девица, добрый молодец. В ней действуют, как водится, ковер-самолет, скатерть-самобранка, сапоги-скороходы. Мы хотим показать, что волшебные вещи, в том числе такие, о каких и в сказках не сказывается, существуют на самом деле, а отгадать, что это за вещи, предоставляем зрителю.
— Не то, не то,— говорит Денис Аркадьевич и, чтобы не обескуражить нас окончательно, добавляет: — Это хорошо, но все еще литература. Кинематограф такого не выдержит. У него свой сложный язык. Нужна простая сказочка.
Мы прекрасно понимаем, что нашей заявке пока далеко и до литературы. Позднее напишем на ее основе книжку, которую так и называем: «Сказкой-загадкой». А вот сделать то, что Денис Аркадьевич назвал «простой сказочкой», нам оказалось совсем не просто. Дело в том, что ей полагалось быть не только ясной, легкой, но и емкой. От формы требовалось, чтобы она при всей своей простоте могла вместить в себя сложное содержание.
Предлагаем одно, другое, третье, но ничего такого, что могло бы увлечь нас самих, не приходит в голову. Денис Аркадьевич с трудом скрывает разочарование.
Оставшись одни, перебираем в памяти все, что было когда-либо задумано, но не осуществлено. У Ильи Яковлевича была мечта сделать то, что в свое время сделал Лукреций Кар — показать мир глазами современной науки. Но воплотить этот давний и любимый замысел не в книге, а в фильме, да еще для маленьких детей — затея явно невыполнимая.
Проходят дни, потом недели, и вдруг меня осеняет мысль: — А что, если взяться не за «Картину мира», а за что-то вроде пролога к такой «Картине».
И вот уже другая пора, другой этап отношений. Еще совсем недавно мы готовы были прийти в отчаяние, а сейчас работаем и не вдвоем, а втроем. Работаем без устали, с восторгом, с упоением.
Авторами сценария считаемся мы с Ильей Яковлевичем, но это неправильно по существу. Денис Аркадьевич приходит к нам утром, уходит поздно вечером. И так каждый день.
Нас такое положение вещей смущает. Мы уговариваем его со всем красноречием, на какое только способны, стать нашим официальным соавтором. И тут впервые убеждаемся в том, что этому человеку совершенно безразлично: подписать или не подписать свое имя, получить или не получить гонорар.
Возможность работать творчески — продумывать, снимать, монтировать — вот то единственное, что для него по-настоящему важно.
Нам не раз приходилось слышать о Дзиге Вертове как о непримиримом враге каких бы то ни было сценариев. И нас поражает неистовство, которое он вкладывает в работу как раз на этом этапе.
Позднее я поняла, что дело было не в какой-то особой его нелюбви к сценариям. Просто у него, вдобавок ко всем прочим, был редкий дар — дар киноимпровизатора, и он не мог не бороться за право принимать решения на месте, пусть даже в последние минуты, решения часто такие же неожиданные для него, как и для всех других.
Дать на экране «Землю и небо от дна океана до самых звезд», показать, что лесное царство без лешего, подводное царство без водяного царя и русалок волшебнее самых волшебных сказок — задача, которая захватила Дениса Аркадьевича.
Но как найти стержень, который соединил бы вместе и крепко держал это царство царств — этот мир миров.
О дикторе не было да и не могло быть речи. Нам с Ильей Яковлевичем хотелось обойтись и без выдуманного героя.
Настоящим, невыдуманным был бы народ, но мы уже знаем, что вместо народа на экране получится икра из человеческих голов — много людей превратятся в «нелюдей».
Сделать то, что в литературе нам удавалось не раз: обойтись совсем без героя, оказывается, тоже нельзя. Набравшись терпения, Денис Аркадьевич доказывает словно теорему то, что для него, как для режиссера, давно уже стало аксиомой. Зритель, по его словам, может подолгу любоваться игрой котенка, но и смотреть не станет на самые красивые пейзажи, если не за кем будет следить — не будет действующего лица.
Кого же сделать этим действующим лицом? Кто, кроме сказочного великана, может олицетворять человечество, перестраивающее планету, народ, перекраивающий свою страну.
Великан, шагающий с вершины на вершину. Денису Аркадьевичу такое решение по душе. Мы видим это по его глазам. Когда ему что-нибудь нравится, он раскрывает их так широко, что они становятся почти круглыми.
«Как у совы, но совсем не страшно», — сказал как-то наш сын Боря. Ему только шесть лет, но он целые дни сидит вместе с нами за столом и не устает слушать все одну и ту же и в то же время непрерывно меняющуюся сказку.
Денис Аркадьевич, с его несколько замедленной, но очень выразительной мимикой, много раз повторяет отрывок из пролога к нашей с Ильей Яковлевичем книге «Как человек стал великаном»:
«Есть на земле великан.
У него такие руки, что он поднимает тысячи пудов.
У него такие ноги, что он в день пробегает тысячи километров.
У него такие глаза, которые видят невидимое, и такие уши,
которые слышат неслышное».
И облик великана поневоле сливается в моем воображении с его собственным обликом, с ним самим, увеличенным до невероятных размеров.
Эти слова — зерно, из которого вырос сценарий. Все вокруг меняется, они остаются неизменными.
Решение принято. Но как, каким образом дать понять зрителю, что наш великан лицо собирательное?
Денис Аркадьевич против диалогов и монологов, но в то же время придает большое значение звуковой стороне будущего фильма, говорит не о музыкальном сопровождении, а о вступлении в действие каждого музыкального инструмента.
Пробуем так, пробуем иначе. У великана чуть ли не каждый день новая профессия. Он то учитель, то строитель, то ученый и, наконец, дирижер.
Вот отрывок из сценария:
«Великан выпрямился, оглядел горизонт зорким взглядом. Раздвинулся внезапно горизонт. Засверкали в лучах заходящего солнца снежные вершины гор. Черные тени легли в долины и склоны. По узкой тропинке пробирается над бездной всадник. Внизу, бурля и пенясь, несется горный поток. Вместо мостика переброшено над потоком шаткое бревно. Испуганно осадил коня всадник.
Великан поднял руку. Замерла на мгновение рука в воздухе. И вдруг великан резко опустил руку, как сигнальщик, взмахнувший флажком.
И словно что-то встряхнуло в ответ всю землю до основания. Глухо ахнули, загудели горы от взрывов. Рухнули утесы, уступая место широким дорогам. Повисли над безднами стройные, крепкие мосты. Громовое эхо пронеслось среди снежных вершин, повторяясь тысячи раз, передавая от горы к горе весть о приходе великана. Над горным потоком уверенно едет по мосту всадник.
А великан уже повернулся в другую сторону. Лежат у ног великана пески без конца и без края. Идут по пустыне высокие песчаные волны — барханы. Сыплется с гребней песок, засыпает глиняные ограды кишлаков. Словно вышло из берегов песчаное море и грозит затопить землю.
Бегут от песков люди. Тащит туркмен за повод верблюда. На верблюде темная фигура женщины. Плачет ребенок. Ветер поднял песок, взметнул вверх, закрыл песчаной мглой солнце.
Нахмурился великан, протянул руку, устремившись всем телом вперед.
И сразу встали рядами на барханах деревья, остановили песок. Ударился ветер о ряды деревьев — пробежали пальцы по рядам струн. Изогнулись деревья и выпрямились, сдержали натиск ветра.
А великан простер руки к горным снегам и словно поманил их к себе.
Вступает в симфонию шум бегущей воды. Тысячами флейт зазвенели, запели ручьи и водопады.
Бегут к ногам великана горные потоки, разбегаются по пустыне широким веером арыков и каналов. Белым пухом хлопка покрылись поля. Закудрявились виноградники и сады. Поднялись над белыми домиками колхозов пирамидальные тополя.
Великан повернулся к тайге, к необозримой крыше шумящих древесных вершин. Указал пальцем вдаль. И сразу, как по взмахудирижерской палочки, пришли в яростное движение смычки, замелькали сотнями ходов в минуту механические пилы, вздымая тучи опилок. Послушно расступилась тайга. Встал посреди тайги, повинуясь воле великана, город...
А великан уже повернулся к реке. Течет широкая река по степи. Раскаленное солнце словно пьет из нее воду. Быстро съеживается русло реки, отходя от берегов. Беспомощно сидят на мели суда...
Великан протянул руку к реке, дал ей знак начинать. Загремели тарелки в оркестре. Посыпались металлическим ливнем по стали удары молотком. Завертелись с бешеной скоростью стрелы кранов и экскаваторов. Гулом и шумом прокатился грохот бесчисленных орудий. Встали поперек реки белые стены плотин...»
Великан годится в герои, когда речь идет об огромных масштабах — о звездах и планетах, о всей стране целиком. А мы хотим показать и жителей всех этажей океана, и мир насекомых, водорослей, трав, и мельчайший мир — такой, какой виден только сквозь стекла микроскопа.
Тут появляется второй герой — девочка. Она так мала, что помещается в бутоне цветка. Семена одуванчика служат ей парашютом, листок кувшинки — плотом. Она бродит по пню, как по большой площадке: проникает во все ходы и выходы муравейника, рассматривая личинки, которые кажутся ей большими белыми бочками, удивляется, что у муравьев «такая большая детская!».
— Что, это они большие или я маленькая? — спрашивает девочка сама себя.
Птица принимает ее за бабочку и, захватив в клюв кончик ее платья, несет своим птенцам. Жук-рогач, с его булавовидными усами и глазами, похожими на граненые камни, для нее — страшилище, самая обыкновенная гусеница — удав. Она отступает в ужасе от огромного паука. Паутина в ее глазах — стальной канат.
Девочка смотрится в каплю воды, как в зеркало. Улыбается, гримасничает. Потом приближает к ней лицо. Капля вырастает, и перед девочкой встает еще один, совсем новый, невидимый раньше мир.
— Как в микроскопе, — думает она вслух.
Мы стараемся пользоваться кратчайшим языком — языком мысли, как говорит Денис Аркадьевич.
Маленькая девочка в великанском мире, а с ней вместе и зритель видят то, что не увидишь простым глазом, видят, как распускается цветок, как кокон превращается в бабочку, а головастик становится лягушкой.
Великан спускает девочку на дно морское, подымает ее на своей ладони к небу. И она видит неведомые миры — звезды и планеты так, как их можно увидеть только в телескоп. И девочка не только смотрит, не только наблюдает. Она играет, она участвует в действии.
На этот раз Денис Аркадьевич вопреки своему обыкновению готовится к тому, чтобы сделать игровой фильм.
Мы забыли, что у нас начата книга. Все, кроме нашей «сказки о великане», отложено, отброшено, оставлено. Мысли заняты только ею. Наступает час, когда Илья Яковлевич говорит:
— Вот теперь дошло до кипения. Не мы тащим сценарий, а он нас.
Денис Аркадьевич повторяет чуть ли не ежедневно:
— Стало лучше на сто процентов.
В его устах это большая похвала, но лучше — все-таки еще не значит совсем хорошо.
Сколько раз бывало так: уходя от нас вечером, Денис Аркадьевич объявляет, что работа — он сам давно уже называл ее «сумасшедшей» — кончена и остались только доделки, а потом звонит нам из дома или с полдороги по телефону и как ни в чем не бывало предлагает новый и притом неожиданный поворот.
Наутро начинаем все чуть ли не с самого начала. Мы не в претензии. После книги, потребовавшей многолетнего труда, нам доставляет неимоверное наслаждение работа над небольшим текстом, который не так уж долго переписать, перестроить и даже написать заново.
Варианты! Варианты! Варианты! Кажется, им не будет конца.
И вдруг наступает момент, когда все трое чувствуем — на этот раз действительно все.
Веселые, счастливые, идем вместе по весенним улицам, и вот мы уже в ЦК комсомола у Н. А. Михайлова. Говорим о сценарии все вместе, оживленно, взволнованно, то перебивая друг друга, то почти хором.
Николай Александрович, улыбаясь, спрашивает:
— Да вы что — влюблены друг в друга все трое?
Дело, за которое мы взялись, закончено. Мы хотим вырваться из Москвы, чтобы потом с новыми силами взяться за брошенную книжку. Едем в Узкое. Наутро не успеваем зайти в столовую, как видим — навстречу нам идет Денис Аркадьевич. Приехали мы сюда с чистой совестью, а тут в первый момент даже стыдно становится.
Чувство такое, что мы школьники, которые сбежали с урока, а нас поймали и вот-вот водворят в класс.
Ничуть не бывало. Здесь, в Узком, Денис Аркадьевич много гуляет, очень хорошо и с большим удовольствием танцует, а о нашей «сказке» не упоминает ни слова. Кончается тем, что мы не выдерживаем и заговариваем о ней сами. А он, конечно, только этого и ждал.
Литературный сценарий принят. Теперь Денис Аркадьевич вместе с Елизаветой Игнатьевной Свиловой — женой, другом, участником всех его работ —взялся за режиссерский. Мы познакомились с ней, когда провели у Вертовых первомайский вечер.
Обстановка в их квартире поразила нас своей оригинальностью и в то же время простотой. Вещей было немного, но почти про каждую можно было сказать, что она попала сюда не случайно.
Холодильник и другие электрические приборы, которыми теперь никого не удивишь, мы увидели у Вертовых, когда мало кто из жителей Москвы имел понятие о таких вещах.
Денис Аркадьевич увлекался техникой в быту, любил комфорт как элемент будущего, ценил вещи, если в них была какая-то выдумка, если они были красивы и наилучшим образом выполняли свое назначение.
У нас Денис Аркадьевич бывал теперь не каждый день, но все-таки не проходило недели без того, чтобы мы не повидались. Он приезжал то посоветоваться по поводу какого-нибудь эпизода, то поделиться тем, что удалось придумать. Ему хотелось, чтобы мы были в курсе всего, что они с Елизаветой Игнатьевной сделали или собираются сделать.
Он работал с увлечением, но совсем не был уверен в том, что ему удастся довести фильм до конца.
— Только бы приняли,— сказал он нам как-то,— потом можно будет исправить киноаппаратом.
И тут мы впервые услышали от него слова, которые слышали потом много раз.
— Я скрипач без скрипки. Вам, чтобы делать свое дело, достаточно взять перо и бумагу, а мне не так-то просто дорваться до своего инструмента.
Летом 1940 года Денис Аркадьевич гостит у нас в деревне с не слишком поэтическим названием «Грязь». Изба стоит на юру, участок у нас открытый, и мы, чтобы избавиться от надоевшего нам холодного ветра, проводим дни в заброшенном парке, который здесь по старой памяти называют «барским садом».
Нам казалось, что Денису Аркадьевичу удастся у нас отдохнуть от чересчур уж напряженной работы. Но надежды наши оказались напрасными. Он любуется одичавшими растениями, с интересом наблюдает за поведением нашего престарелого сенбернара, слушает болтовню детей. Бывает, что и сам с увлечением рассказывает что-нибудь, не имеющее никакого отношения к сценарию, а потом вдруг, не закончив фразу, казалось бы, ни с того ни с сего замолкает, берет Борю за руку и ставит то на полянке, то у затянутого тиной пруда и примеряется, с какой стороны лучше было бы его снять.
Руки у Дениса Аркадьевича пусты, но он вытягивает их вперед так, словно держит перед собой киноаппарат.
О чем бы он ни говорил и ни думал в те дни, у него шел где-то, может быть в подсознании, второй строй мыслей. Но большей частью мысли о работе выходили на первый план.
Мы с нетерпением ждем художественного совета, а его откладывают с недели на неделю, со дня на день.
Но вот и художественный совет позади. Столько было разговоров, столько высказывалось мнений, а в конце концов все свелось к решению: отложить решение.
Нельзя сказать, чтобы отношение к нашему сценарию сложилось неблагоприятное. Напротив, нам по поводу него сказали немало хороших слов. Технические и организационные трудности, связанные с его кинореализацией,— вот что вызывало бесчисленные сомнения. Было предложение сделать из него мультфильм. Были голоса за то, чтобы превратить его в техфильм.
Кто-то противопоставил режиссерский сценарий литературному, кто-то просто Вертова — Ильину. Вертов — поэтический, Ильин — познавательный. Это больно задело обоих и по существу было неправильно. Статья, предпосланная Собранию сочинений Ильи Яковлевича, была не случайно названа «Поэзия науки». А Дениса Аркадьевича в нашем сценарии, может быть, больше, чем что-либо другое, увлекало желание использовать все возможности киноаппарата как научного прибора.
В итоге было принято такое постановление: сначала проделать эксперименты, потом созвать техническое совещание и только после этого вновь представить сценарий на художественный совет.
Передача сценария в «Техфильм» —это было самое для нас страшное. Сценарий был задуман как игровой, не учебный, не научно-популярный, а художественный.
Мы с Ильей Яковлевичем отдали много души этой вещи и сильно волновались, а у Дениса Аркадьевича был такой вид, точно решался вопрос не «быть или не быть» фильму, а «быть или не быть» ему самому.
Ободрил нас очень разговор с С. И. Юткевичем (в период с 16 октября 1940 по 03 августа 1944 — художественный руководитель «Союздетфильм» (ныне Киностудия им. М. Горького). - Прим. ред. #МузейЦСДФ), который отнесся к нашей работе с большой доброжелательностью, он верил в возможности Дениса Аркадьевича, не ставил знака равенства между словами «немыслимо» и «почти немыслимо». Юткевич считал, что познавательной картине недостаточно одной только актерской выразительности, и придавал большое значение экспериментированию, о чем не только сказал нам с Ильей Яковлевичем, но и написал в газете «Кино».
Режиссеры опять принялись за работу, сделали все возможное, чтобы упростить изложение, облегчить задачу оператора и директора группы. Новый вариант Денис Аркадьевич предварил надписью:
«Вопросы — сон, явь, воображение, рассказ? — более не возникают. Просто — музыкальная сказка».
Изобретателю удалось преодолеть то, что многим казалось непреодолимым — совместить в одном кадре девочку нормального роста со стеблями трав и цветов, увеличенных до размера деревьев.
Было созвано техническое, а потом и художественное совещание. И на этот раз, к нашей общей радости, дело кончилось победой. Была организована группа, отпущены средства. Художник кадр за кадром нарисовал весь фильм с начала до конца. Денис Аркадьевич уже готовился к съемкам, подыскивал малолетнюю актрису, годную для роли нашей героини.
Казалось бы, все идет как нельзя лучше. И вдруг в связи с утверждением плана на 1941 год опять возникли замолкшие на какое-то время слухи о передаче сценария в «Техфильм».
В статье для «Кино» мы с Ильей Яковлевичем подчеркнули, что нашей задачей было создать художественное произведение, а не «наглядное учебное пособие на экране».
«Наша встреча с Вертовым, — написали мы, — не была случайностью. Мы в литературной работе стремились сочетать материал науки со средствами искусства. Вертов в кинематографии завоевал для искусства документальный материал действительной жизни.
И вот сейчас мы попытались соединить наши усилия для того, чтобы создать современную познавательную киносказку...
Создание учебных фильмов — это весьма нужная задача, но мы за нее не брались.
За два часа невозможно дать на экране энциклопедию знаний.
Но за те же два часа можно и нужно увлечь зрителя чудесной панорамой мира, которую открывает перед нами наука».
Статья была напечатана 21 января, а 7 февраля Денис Аркадьевич занес в дневник: «Уже несколько дней, как со «Сказкой о великане» все покончено».
В споре кинофабрики с главком на нашей стороне был ЦК комсомола. Н. А. Михайлов звонил по этому делу И. Г. Большакову (с 04 июня 1939 по 20 марта 1946 — председатель Комитета по делам кинематографии при СНК СССР. - Прим. ред. #МузейЦСДФ).
Нельзя сказать, чтобы и мы не пытались защитить свое детище. Но Большаков, когда наконец удалось попасть к нему на прием, заявил, что фильм ставить не стоит, что сказок и так уже больше чем достаточно, что вот есть «Василиса Милентьевна». И, несмотря на все попытки доказать ему, что сказка сказке рознь, что наша несет в себе большую познавательную нагрузку, изменить не удалось ничего. На прощание Большаков предложил нам написать сценарий по истории авиации.
О работе над сценарием, о передаче мыслей почти прямо из мозга в мозг, я и сейчас вспоминаю с радостью, а о том, что было потом, о бесконечных хождениях по инстанциям, стараюсь и совсем не вспоминать.
Позднее Денис Аркадьевич рассказал нам, что когда он уже во время войны оказался в одном вагоне с Большаковым, тот вдруг обратился к нему со словами:
— А жаль, что вашу сказку не поставили.
Тысяча девятьсот сорок пятый год. Первое лето после окончания войны. Мы живем совсем близко от Москвы, в самой настоящей деревне. Илья Яковлевич пишет книгу «Человек и стихия», которая называлась тогда «Ее величество погода», я помогаю ему как могу.
Работаем в крошечном палисаднике, под единственным деревом. Подымаю голову и вдруг вижу, идет Денис Аркадьевич, веселый, улыбающийся. Оказывается, он спрашивал всех встречных, как пройти к Ильиным, а нас в деревне знали только как Маршаков. Он бы так и уехал ни с чем, если бы хозяйка соседнего с нами дома не поняла, о ком идет речь, и не сказала:
— Они снимают дом рядом, а у меня весь сад.
Увидев величину сада, Денис Аркадьевич не мог не рассмеяться.
Дом тоже не отличался большими размерами. Зато перед окнами был захватывающий дыхание простор.
Мы спустились с крыльца и сели на лавочке. В нескольких шагах от нас начиналось огромное ржаное поле. Я прочла четверостишие, в котором поле, покрытое рожью, сравнивалось с океаном.
Денис Аркадьевич припомнил какие-то строки на ту же тему, потом прочел что-то совсем для меня незнакомое на этот раз о самом настоящем океане. Он знал наизусть много стихов, особенно
Маяковского и Хлебникова, а из иностранных псэтов чаще других вспоминал Уитмена.
На нас с Ильей Яковлевичем в этот светлый и длинный вечер нашло то, что мы называли между собой «стихов стихия». Мы стали читать по очереди все, что приходило в голову: и целые стихи и отдельные строфы известных, а иногда и неизвестных поэтов, связанные только одним — тем, что мы оба их любили.
Теоретически Денис Аркадьевич принимал в поэзии далеко не
все, но если мы, не вступая с ним в спор, продолжали читать, а это бывало нередко, он на какое-то время забывал свои непересмотренные с лефовских времен теории и радовался тому, что было по-настоящему хорошо.
Этот человек был шире и глубже некоторых ранних своих высказываний. Было среди них и такое, что говорилось в пылу боя от избытка молодости. Он, правда, терпеть не мог слащавых мелодрам, которых в те годы было больше чем достаточно, но о действительно стоящих актерских картинах не раз отзывался с восторгом.
Сглаживание границ между художественно-документальным и игровым жанрами, мешавшее, по его мнению, развитию обоих жанров, вот что всегда вызывало его гнев.
Время шло к пятидесятилетию Дениса Аркадьевича и к тридцатилетию его творческой деятельности. Научно-художественная секция Союза писателей, считая, что задачи и цели, которые Вертов ставил перед собой, близки к ее собственным задачам и целям, предложила отметить этот юбилей.
Речь шла о том, чтобы в связи с юбилеем Дзиги Вертова было бы своевременно закрепить первенство Советского Союза в деле открытия нового искусства, новой отрасли кинопромышленности — художественно-документальной кинематографии, восстановить все сделанное им... организовать фотовыставку его работ; создать сборную кинопрограмму из его картин. Издать литературный сборник, подытоживающий результаты его опытов.
«Мы знаем,— говорилось в письме секции,— Дзигу Вертова как автора нескольких сот производственных и тысячи научно-учебных опытов, направленных к реализации выдвинутого им предложения:
«От примитивного пате-журнала — к документальной кинематографии»... от хроники протокола до высот документальных образцов; от азбуки первых опытов к симфонии мыслей в «Трех песнях о Ленине» и образу матери в «Колыбельной».
Научно-художественная секция готова была присоединиться к любым организациям, которые возьмут на себя подготовку к юбилею. Но юбилей не был отмечен.
Мы проводили теперь большую часть года под Москвой, на Николиной горе, и виделись из-за этого с Вертовыми не часто: больше в праздники или в дни семейных торжеств. Когда Илья Яковлевич звал Дениса Аркадьевича к нам, отклик бывал мгновенный и встречи такие, как будто только вчера расстались. Но инициатива почти всегда исходила от нас. Денис Аркадьевич и по телефону почти не звонил первым. Он был человеком удивительно, я бы сказала, болезненно деликатным.
Помню зиму на редкость солнечную, Дениса Аркадьевича веселого, оживленного. Наконец они с Елизаветой Игнатьевной проводят отпуск в нашей местности. Поселились совсем неподалеку.
С утра заходят к нам на несколько минут, захватывают нашего пуделя Дымка, который давно их ждет не дождется, и отправляются уже втроем в дальнюю прогулку.
Обедаем вместе. На мой вопрос, чем их кормить, Денис Аркадьевич ответил решительно и строго:
— Все равно чем. Главное, как можно меньше.
Оторвавшись от городских забот и невзгод, Денис Аркадьевич торопится всласть надышаться вкусным, не пахнущим бензином воздухом, наглядеться на по-настоящему белый, неисслеженный снег. Он стремится, и притом вполне сознательно, накопить за короткий срок как можно больше отрадных впечатлений — положительных эмоций, как сейчас сказали бы врачи.
До той поры мы знали его как неутомимого работника, теперь увидели, что и отдыхать он умеет в полную силу.
Приходят они к обеду голодные, усталые, раскрасневшиеся от мороза и всегда довольные. Наш домик с его светлыми некрашеными полами и некрашеной деревянной мебелью пришелся Денису Аркадьевичу по вкусу. Ему нравилось, что в нем было все необходимое и не было ничего такого, что хоть издали напоминает роскошь.
У нас, правда, было хорошо: тепло, светло, солнечно. Со ставни на ставню перелетали жители верхнего этажа: попугаи-неразлучники и при этом пели так, как будто весна в полном разгаре.
То время, которое нам с Ильей Яковлевичем удается урвать от работы, мы большей частью проводим вчетвером.
Вечерами после ужина мы все устраиваемся перед камином. Тут-то и начинаются самые интересные разговоры. С нами вместе еще один непременный член семьи — Дымок. Несмотря на свою мохнатую шкуру, он укладывается у самого камина, положив голову на лапы, не отрывая глаз, смотрит в огонь.
Мы говорим о взаимопроникновении науки, искусства и жизни и о дорогом для нас с Ильей Яковлевичем научно-художественном жанре. Вспоминаем таких «научно-художественных людей», как Леонардо да Винчи, Михаил Ломоносов и герой только что законченной нами книги — музыкант и химик — Александр Бородин.
Возмущаемся стеной, искусственно воздвигнутой между наукой и искусством.
В те дни Денис Аркадьевич писал:
«За брак науки с лирикой,
За правду во весь рост.
За мир в тревожном мирике.
За творчество, за мозг».
Когда приезжает наш студент-историк Боря, разговор переходит на философию (Денис Аркадьевич со всей серьезностью взялся за ее изучение — читает в подлинниках все, что только может достать), потом на археологию. Тут рассказывает Боря, а Денис Аркадьевич слушает.
Он удивительно хорошо умеет слушать: следить за всеми поворотами чужой мысли, задавать как раз те вопросы, которые помогают раскрытию темы.
Мы говорим о разных вещах, почти инстинктивно стараясь не затрагивать всего, что могло бы нарушить с трудом обретенный покой. Илья Яковлевич был писателем, который из-за нестерпимой боли при каждом движении правой руки не мог делать свое прямое дело — писать. Денис Аркадьевич все еще оставался «скрипачом без скрипки».
И все-таки было у нас с Ильей Яковлевичем и у них с Елизаветой Игнатьевной что-то такое, что давало нам возможность не только жить, но и радоваться жизни.
Я очень хорошо помню, как весело, как заразительно смеялся Денис Аркадьевич, всегда с особой строгостью относившийся к фильмам, которые смотрел по телевизору — тогда это еще была новость — какую-нибудь совсем незатейливую и, главное, ни на что не претендующую комедию.
Он любил смеяться, не раз говорил о «витаминах смеха». Найдя как-то у нас на книжной полке неизвестно кем забытую брошюрку «Как жить, чтобы здоровым быть», сказал совершенно серьезно: «Смех — лучшее лекарство!»
Но на самом деле «лучшим лекарством» и для Дениса Аркадьевича и для Ильи Яковлевича была работа. Эти два человека были внутренне связаны, и, рассказывая об одном из них, я не могу не вспомнить другого.
Когда я как-то спросила, каким Денис Аркадьевич представлял себе Илью Яковлевича до первого знакомства, он ответил:
— Первого знакомства не было. Я его знал всегда.
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год мы опять встречаем с Вертовыми, опять на Николиной горе. С нами совсем уже взрослый Боря и одиннадцатилетняя Марина.
Дом выглядит празднично. Все лишнее убрано с глаз долой. Стол, вечно заваленный книгами и бумагами, покрыт нашей любимой скатертью с яркими, не померкшими от времени цветами.
Всюду, где только нашлось подходящее место, расставлены горшки с не менее яркими живыми цветами. Это цветы из местной оранжереи.
Среди них есть такие, какие редко где увидишь в эту темную пору года. Небольшая елка стоит в углу столовой, но запах от нее, запах праздника, запах зимнего леса разносится по всем комнатам.
Денис Аркадьевич доволен, а про Елизавету Игнатьевну и говорить нечего: она счастлива, когда видит его веселым.
В хлопотах и приготовлениях мы не замечаем, как подходит Новый год.
Денис Аркадьевич произносит сочиненный им тут же торжественный стихотворный текст. Мы разыгрываем разные комические и трагические сцены. Гадаем по заготовленным Ильей Яковлевичем двустишиям, вроде таких, как «Быть тебе лауреатом в девятьсот шестидесятом» или «Укроти ты нрав свой пылкий, не все счастье, что в бутылке».
Я тщетно пытаюсь подсунуть предсказания судьбы по назначению, но как раз то, что они попадают не тем, кому предназначены, вызывает особенно бурное веселье. Все, что делается как будто бы для младшего участника нашего пиршества —Марины, доставляет нам, взрослым, не меньшее удовольствие.
Денис Аркадьевич привез ей в подарок ярко-красные «блошки», которые сохранились у него с детских лет, а нам с Ильей Яковлевичем —конфеты в коробке с нарисованными на ее крышке попугаями-неразлучниками. Не знаю, где только ему удалось такую найти. На обратной стороне крышки он написал: «Неразлучникам от неразлучников».
Это было веселой шуткой, но мы со времен эвакуации знали, что разлука с Елизаветой Игнатьевной для него действительно почти непереносима. Он уехал из Алма-Аты в Москву. Она должна была выехать вслед за ним, но ее задержала работа на студии. Не получив почему-то известий об этом, он был вне себя от беспокойства и буквально закидал нас телеграммами с вопросами: где она, что она, не больна ли?
Елизавета Игнатьевна была для него тем, что он ценил превыше всего,— человеком без какой бы то ни было маски, какой бы то ни было позы — самой жизнью, захваченной врасплох.
Мне приходилось всматриваться в замкнутое, непроницаемое лицо Дениса Аркадьевича во время обсуждения, сценария, я замечала в нем некоторую настороженность при наших первых встречах в Москве, а здесь, на Николиной, он всегда бывал открыт и доверчив и сам говорил, что чувствует себя у нас другим человеком.
Я думаю: так действовала на него близость к земле, к снегу, открытость всем ветрам, а может быть, и создавшаяся в нашем доме дружеская атмосфера.
Он удивительно сильно чувствовал связь с природой: не пропускал ничего мимо глаз, мимо души. Его забавляли синички, которые чувствовали себя у нас на террасе не гостями, а хозяевами и с важным видом прогуливались по столам и скамейкам. Он не мог оторвать глаз от снегирей, которые действительно очень красиво выглядели на чистом снегу. Когда же белки не перепрыгивали, а почти перелетали с дерева на дерево, у него просто дух захватывало.
Денис Аркадьевич говорил, что зима за городом имеет особую прелесть. Но для него имели особую прелесть и весна, и лето, и осень. Он хорошо плавал, и река Москва, на берегу которой мы жили, буквально притягивала его. Про землю он сам говорил, что любит ее обнимать.
Помню, он лежит на стогу сена и с удовольствием вдыхает запах еще почти живых трав, а потом вдруг садится и, делая вид, что аккомпанирует себе на каком-то невидимом инструменте, начинает петь:
«А я иду, как рыба плыву,
А хлопцы...»
Когда начиналась грибная пора, Денис Аркадьевич входил в такой азарт, что его трудно было вытащить из леса. В этом уже немолодом человеке сохранилось что-то удивительно детское.
Недаром он так легко находил общий язык с детьми, имел с ними какие-то свои особые отношения.
Илья Яковлевич теперь почти не бывал в Москве, и виделись мы с Денисом Аркадьевичем только на даче. Чувствуя, что у нас ему рады все — от мала до велика, он появлялся теперь на Николиной и без предварительных сговоров, иногда совсем неожиданно.
Помню не то августовский, не то сентябрьский вечер. Воздух теплый, даже жаркий. Я бы сказала, что лето еще было в разгаре, если бы не вспомнила, как Денис Аркадьевич залюбовался вдруг первыми розовыми прядями в обвивающем нашу террасу диком винограде.
Мы только что вернулись с нашей любимой прогулки вдоль речного берега. На этот раз она была невеселой. Денис Аркадьевич не мог избавиться от тягостного впечатления, которое произвела на него смерть В. И. Пудовкина. Разговор не клеился, обрывался почти каждую минуту.
Дома, за чаем, он как будто отошел от невеселых своих мыслей, однако перед тем, как проститься с нами, заговорил опять о том же.
— Вот человек, кажется, жил полной жизнью: и по горам ходил и плавал лучше молодых... —Потом, помолчав немного, он добавил: — Хочешь не хочешь, а с возрастом нельзя не считаться.
Считаться приходилось не только с возрастом, но и с болезнями. Денис Аркадьевич стал последнее время жаловаться на плохое самочувствие. Здоровье у Ильи Яковлевича с каждым днем ухудшалось, промежутки, когда он мог работать в полную силу, становились все короче. Надо было посоветоваться с врачами, и мы переехали в Москву.
Встреча с Денисом Аркадьевичем, которую я вспомнила, была, по-видимому, последней или одной из наших последних встреч на Николиной горе.
Настало 6 ноября 1953 года. Мы столько лет подряд проводили этот предпраздничный вечер с Вертовыми, что, казалось, иначе и быть не может. Но в этом году все было не как всегда. Илья Яковлевич лежал в больнице в ожидании операции, Денис Аркадьевич был на ногах, но так болен, как ни он сам, ни Елизавета Игнатьевна в то время и представить себе не могли.
И все-таки ему тоже захотелось провести этот день с нами. Он зашел за мной, и мы вместе отправились в больницу. В первый момент встречи изменившееся, за короткий срок резко похудевшее лицо Дениса Аркадьевича меня испугало, но когда он уже по дороге улыбнулся, оживился, заговорил о молодых годах, мне показалось, что я преувеличиваю и выглядит он совсем не так уж плохо.
Я зашла к Илье Яковлевичу первая, а потом уступила свой халат Денису Аркадьевичу. Он не был уверен, что его тоже пропустят, и на всякий случай передал через меня это письмо:
«Дорогой Илья Яковлевич, поздравляю Вас с веселым праздником, с новым взрывом хорошего настроения, с приближением Вашей личной победы над неожиданной болезнью. Мою солидарность с Вами выражаю не на словах, а на деле. В течение двадцати дней красуюсь перед терапевтами, рентгенологами, хирургами, но все еще не могу получить окончательного ответа. Уверен, что Ваша победа подтолкнет и мою. И люди медицинской науки скажут мне уверенно, как сказал бы Козьма Прутков: — Если хочешь быть здоровым, будь им!
Целую. Ваш Д. Вертов
Горячий привет от Елизаветы Игнатьевны, которая, как всегда, не вовремя занята на студии».
Через какое-то время я раздобыла халат и для себя. Но побыть втроем нам не удалось. Сестра потребовала, чтобы один из нас вышел. Денис Аркадьевич встал, начал прощаться, Илья Яковлевич тоже поднялся с кровати, сказал: «Все будет хорошо!» И они обнялись. У обоих были просветленные, почти счастливые лица. Эта минута запомнилась мне на всю жизнь.
Илья Яковлевич знал название своей болезни, знал, что ему предстоит тяжелая внутриполостная операция. Но слова «все будет хорошо» повторял в те дни с такой уверенностью и силой, что в них трудно было не поверить. Во всяком случае, Денис Аркадьевич вышел из палаты успокоенный, полный надежд. Елизаветы Игнатьевны не было дома, ему некуда было торопиться, он подождал меня в коридоре, и мы вместе вернулись к нам.
Сели за стол. Денис Аркадьевич считал, что у него язва, и буквально морил себя голодом. Но в этот вечер с разрешения моей сестры, которая, как врач, догадывалась, что дело совсем не в язве, с удовольствием поужинал. Потом он налил нам всем заранее припасенное им шампанское и тайно от меня отнес целую чашку Марине. Она была простужена и лежала в соседней комнате.
На этот раз Денису Аркадьевичу было не до сочинения стихотворных тостов, но он был рад, когда я вспомнила строки, которые он придумал 31 декабря 1952 года.
«Шампанское —
всем возрастам
И в потолок.
И впрок.
Так выпьем же
для бодрости
Витаминозный
сок!»
Бодрость — она была нам всем нужна тогда, нужнее, чем когда-либо.
Десятого ноября Илье Яковлевичу была сделана операция. В ночь на 16-е все было кончено.
За это время выяснилось, что дела Дениса Аркадьевича совсем плохи. Его болезнь развивалась быстро, но, несмотря на нарастающую с каждым днем слабость, он приезжал к нам домой (был и на гражданской панихиде и в крематории).
Этот уже с трудом державшийся на ногах, насквозь больной человек благодаря исключительной силе духа сумел стать в эти дни надежной опорой для нашего Бори, который его очень любил.
Больше мы не виделись. В том же месяце, а может быть и в декабре — воспоминания об этом времени у меня нечеткие, — Дениса Аркадьевича положили в больницу. Нужно было прооперировать его как можно скорее. Все было налажено. Оперировать обещал С. С. Юдин — хирург, к которому Денис Аркадьевич относился с особым уважением.
Но когда речь зашла о том, на какой именно день назначить операцию, Денис Аркадьевич вдруг сказал:
— Я верю в ваши руки, профессор, но боюсь вас подвести. После того, что случилось с моим другом...
Юдин прервал его вопросом:
— Ильин?
Болезнь зашла далеко. Юдин сам считал, что время упущено, и не стал настаивать.
— Зачем, —сказал он, передавая этот разговор, — понапрасну мучить больного.
В тот же вечер Денис Аркадьевич написал Елизавете Игнатьевне:
«Быть может, это покажется странным, но травма, вызванная трагическим случаем с И. Я., оказалась длительной. И я пока не могу не видеть перед собой образ моего лучшего друга и слышать не только его слова, но и мысли, не высказанные вслух при нашем последнем свидании.
Мне по меньшей мере необходима его улыбка и уверенность в успехе, без которой ни один хирург не сможет поставить на ноги (хотя бы способность уверять других, родных, друзей). У меня была эта уверенность и пропала в те трагические дни».
Когда я прочла эти строки, мне сразу вспомнилась записка Дениса Аркадьевича, в которой он с такой уверенностью писал о приближении победы Ильи Яковлевича над болезнью, вспомнились его слова:
«Уверен, что Ваша победа подтолкнет и мою».
Эта записка вместе с другими, полученными Ильей Яковлевичем в больнице, лежала в его палате на ночном столике в той самой коробке с надписью «Неразлучникам от неразлучников», которую Денис Аркадьевич подарил нам к Новому году.
Неразлучниками оказались не мы с Ильией Яковлевичем, не он с Елизаветой Игнатьевной, а они оба.
Денис Аркадьевич выписался из больницы, и мы перезванивались с ним по телефону. В связи с составлением сборника «Жизнь и творчество М. Ильина» возникла мысль напечатать в нем хотя бы частично литературный сценарий «Сказки о великане».
Денис Аркадьевич не совсем понял меня: ему показалось, что речь идет о том, чтобы превратить сценарий в очерк. Вот письмо которое он прислал мне по этому поводу.
«... Наш сценарий был единственным в своем роде. Интерес вызвал к себе исключительный. И если не был поставлен, то лишь в силу технической сложности его кинореализации и связанной с этим высокой сметы расходов.
Однако ни я, ни Илья Яковлевич (при споре с высшим киноруководством) не согласились пожертвовать (для удешевления) ни одним из важных эпизодов. Все в сценарии было настолько взаимосвязано, что мы не могли пойти на уступки. Ошибкой было, что мы не опубликовали сценарий. Позже это опубликование сценариев отдельными книжками, или в сборниках, или в журналах, стало более или менее обычным делом. Как научно-поэтический сценарий он и сейчас вызовет острый интерес и в нашей и в других странах. Будет обсуждаться зрителем как музыкально-научная, зрительно-звуковая, познавательная киносказка. Может даже, и будет поставлен, так как технические возможности кино за это время выросли. Выдать его за литературный очерк — будет неестественно. Читатель почувствует несоответствие замыслу — в основном зрительному, звуковому — меньше всего словесному. Одним очерком больше, одним меньше — не это важно. Важен вклад — очень серьезный вклад,— внесенный Ильей Яковлевичем в сценарное дело (науч.-худож. к.). Переходы от эпизода к эпизоду кинозрителю или читателю сценария ясны. Сценарий же, приспособленный под очерк, всегда читается как «перевод» (особенно если это сценарий действия, а не сплошь разговорный сценарий).
Уверен, что и Вы и Боря, прочитав сценарий, убедитесь в том, что я прав...»
Хотя Денис Аркадьевич закончил это письмо шутливо — «Некстати больной», из его слов «может даже, и будет поставлен...», поставлен кем-то, не им самим, мне стало ясно: он знает безнадежность своего состояния, знает, что все — и сама работа и борьба за работу, право на ошибки, на искания осталось позади.
Радуюсь тому, что время Вертова наступило, что начатое им подхватили на всем белом свете. Радуюсь и тому, что стала свидетельницей бессмертия его дела. Но все-таки как грустно...
_____________________________________
1. Маршак Илья Яковлевич (1896 — 1953) — советский писатель, инженер-химик. Один из основателей советской познавательной книги для детей. Публиковался под литературным псевдонимом М. Ильин. Младший брат известного детского поэта Самуила Маршака.