ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 7-я). МОСКВА — ПАРИЖ. 1906-1908

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материал предоставлен правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова. Фото баннер: Париж, Орлеанский вокзал и Сена.

На сайте опубликованы: часть 1-я; часть 2-я; часть 3-я, часть 4-я, частья 5-я., часть 6-я.

Москва. Разрушенные улицы, пробитые орудийными снарядами стены, мостовые с отверстиями от пуль. Сносят остатки баррикад. Много гуляющих, люди как будто бы никуда не торопятся.

Мой первый путь вел в Гирши: это студенческий квартал. Мои земляки принимают меня с сибирским гостеприимством. Фанни, певица-сопрано красноярского хора, шокирована тем, как я пообносилась. Моя одежда давно не видела ни щетки, ни иголки, а утюга — еще дольше. Фанни немедленно сопровождает меня в революционный Красный Крест, в котором имеется большой склад одежды, подаренной сочувствующими мещанами и интеллигенцией, которые не хотят компрометировать себя, но в то же время желают нам помочь.

Я вернулась в Гирши хорошо одетой мещанкой и уже не привлекала к себе лишнего внимания.

Я узнала от двоюродного брата-адвоката, что моя мать в Москве. Ее оперировали, и она живет у тети Адели — из Невшательского рода. 

У тети Адели мне сообщили, что «мама как раз пошла гулять». Я обнаружила ее в заснеженном дворе у дома, она сидела в кресле, была одета в какое-то пальто и была такой маленькой, такой смиренной, вялой, в подавленном настроении. Когда она меня увидела, то встала и сделала несколько нетвёрдых шагов ко мне навстречу. Я сразу увидела, что она ни капли не выздоровела. В квартире это стало для меня еще более очевидным. Я проклинала про себя ту ложную стыдливость, которая сдерживала ее от обращения к врачу («мужчине»), когда еще не было так поздно. Она хотела, чтобы я рассказала ей о том, что случилось со мной со времени нашей последней встречи. Но мои приключения в Нижнем Новгороде казались мне такими незначительными, что я почти ничего не могла ей рассказать.

Тетя Адель отвела меня в сторону и сказала, что операция была безуспешной, и рак уже распространился по всему телу мамы. Сейчас предпринимались шаги, чтобы перевести ее в клинику для больных раком. Чтобы она не испугалась, ей сообщили, что в клинике ухаживают за больными, которые уже выздоровели, но которым нужно еще восстановиться, оправиться после операции. У матери было такое сильное желание жить, что она поверила в эту благородную ложь.

Я жила у двоюродного брата Висса. В Москве снова начиналась жизнь, и я как-то хотела в ней участвовать и более того — мне надо было зарабатывать деньги. Фортуна скоро улыбнулась мне: я узнала, что в ратуше производится набор. Приближалось избрание Думы, готовили удостоверения, дающие право на голосование. Их нужно было доставлять адресатам. Я пошла в ратушу и уже вскоре оказалась около большой горы конвертов. Я усердно писала на них адреса. Вокруг меня трудились одни только молодые девушки и парни, среди них были даже два товарища, которых я знала еще по Нижнему Новгороду. Кто бы тогда в Нижнем мог подумать, что когда-нибудь мы встретимся в роли канцелярских крыс. Была приятная атмосфера, среди столов ходили женщины в белых передниках, они продавали нам, чернильным душам, вкусные бутерброды.

Скоро я переехала в Гирши. Я поселилась там вместе с одной студенткой. Квартал Гирши располагался вблизи бульварного кольца и насчитывал около десятка домов. Эти дома построил предприниматель по фамилии Гирш (отсюда и такое название — Гирши), по всей видимости для состоятельных семей (четыре-пять красивых, больших комнат с центральным отоплением). Владельцы в большинстве случаев сдавали комнаты студентам. У квартала Гирши была репутация пристанища террористов, и поэтому полиция частенько оказывала честь тамошним обитателям своими визитами. По вечерам мы встречались то у одного, то у другого студента. Мы пили чай, рассказывали о том, что случилось за день, разговаривали о будущем. Было и пение, и ухаживание. Сопрано Фанни сливалось с басом Аполлона, их пение лечило измученные неопределенностью души.

Я посещала маму в клинике. Она лежала в красивой палате, но чувствовала себя хуже, чем когда-либо. Она считала свои боли преходящими проблемами и все время думала о том будущем, когда мы, наконец, сможем жить вместе. Однако я отдавала себе ясный отчет о сложившейся ситуации. Врач сказал мне

–Вашей матери осталось жить не так уж много времени.

У меня появилась идея сообщить маме, что я скоро выйду замуж. Аполлон согласился с тем, что я представлю его маме в качестве будущего зятя. Уловка сработала: воображение матери полностью оказалось занятым ролью будущей бабушки, она представляла, как покупает детскую одежду и катит перед собой детскую колясочку.

Аполлон отвел меня к одной сочувствующей: она была дочерью известного зубного врача, отец не возражал против её деятельности. Молодая женщина с радостью собирала вокруг себя сочувствующих и либералов, а также революционеров, подобных мне. На собраниях мы разговаривали, играли на музыкальных инструментах, играли в увлекательные коллективные игры и даже танцевали. Как, например, на собрании 5 февраля. На следующий день, появившись в клинике, я узнала, что мама прошлой ночью умерла. Как раз в тот момент, когда я веселилась и развлекалась. Я чувствовала себя виноватой, ведь часто бывала к ней несправедлива и даже дерзила ей. Хотя небольшим усилием доброй воли вполне могла бы этого избежать. Теперь мне было очень, очень больно.

Я оказалась полностью парализованной: я не знала, что в такой ситуации надо предпринимать. Но тётя Адель знала. Обязанность семьи покойного — достойно похоронить мертвеца. Тетя Адель мобилизовала всё семейство Висс и избавила меня от тяжких хлопот и денежных затрат. На меня легла лишь одна обязанность — под руководством тети одеть покойницу и сшить для неё покрывало.

По дороге на кладбище, за исключением членов семьи, за нашим бедным гробом шли лишь четыре или пять человек. Великолепная процессия обогнала нас и вытеснила на обочину, и в тот момент мне почудилась тень мамы, пролетающая через дорогу.

Мне было приятно, что семья Висс ко мне так любезна и старалась во всем помочь.

Кузен сообщил мне, что нужно забрать всё, что осталось после матери: рояль, плохонькую мебель, личные вещи. Я поехала в Нижний Новгород. Как выяснилось, домовладелец уже освободил квартиру и, проявив большую любезность, выдал мне вырученные от продажи деньги — несколько сотен рублей и чемодан одежды, которая «может быть полезна для медсестры». Мне было стыдно, и хотя я чтила память умершей мамы, но с этими деньгами почувствовала под своими ногами почву более твёрдой. Работа в ратуше подходила к концу, и я могла давать меньше уроков. Я отдала деньги двоюродному брату с тем условием, что буду обращаться за ними постепенно, по мере нужды.

Мой революционный восторг увядал. Мое окружение не подпитывало его. Но я также чувствовала и то, что меня не удовлетворяют контакты, которые я поддерживаю только с семьей Висс и красноярскими друзьями. Конечно, они жили своей жизнью, где я была только случайным явлением. Я мечтала о такой среде, где людей объединяет общая цель.

К счастью, я встретилась с Дубровинским и через него с другими людьми, объединёнными “высоким чином” Таганки. Дубровинский пообещал ввести меня в партийную организацию социал-демократов. Для начала, сообщил он мне, в следующее воскресенье за день до выборов в Думу я смогу принять участие в уличной раздаче листовок. Буду помогать одному товарищу, он мне скажет, что и как делать.

Даже сегодня я вижу себя вместе с тем товарищем, идущими по московской улице. Слабые мартовские солнечные лучи вспыхивают в каплях, стекающих с длинных сосулек, которые украшают водосточные желоба. Мы возле избирательного участка. Среди прохожих мы высматриваем тех, кому могли бы тайком подсунуть листовку. Нам холодно. Мой товарищ предлагает зайти к одному его знакомому, живущему неподалёку, который, конечно, угостит нас чаем.

И действительно, прием был дружеским, чай горячим. Рисунки углем и этюды, развешанные по стенам, подсказали нам, что жилец комнаты ловко обращается с карандашом и с кистью.

– Интересный парень, — заметил мой товарищ, когда мы были уже внизу на улице. — Из семьи прибалтийских немцев. Они живут в Москве уже в течение трех поколений. Дедушка-иммигрант производил рояли. Наверное, он был главой какой-то гильдии. В семье ремесло передавалось от отца к сыну. Для Лео, у которого мы сейчас были, уже в детстве уготовили судьбу стать главой мастерской, выпускающей рояли. Он овладел всеми тонкостями ремесла, научился также и настраивать рояли. В один прекрасный день он сказал отцу, что не станет его преемником, а хочет быть художником. Отец на это сильно рассердился и выгнал сына из дому. Лео сейчас студент Художественной Академии, а деньги зарабатывает настройкой роялей.

Через некоторое время мы снова поднялись к Лео погреться. В этот раз он долго излагал, чего он хочет добиться в живописи и искусстве. Я не совсем поняла, что он говорил, и тогда сказала ему об этом открыто. Он предложил себя в качестве проводника на выставке современной живописи, таким образом, на основе увиденного я всё легко пойму. На выставке были картины Гогена и Матисса. Любимым художником Лео был Матисс. Что же касается меня, то мне больше нравилась традиционная живопись. Однако Лео вбил себе в голову перевоспитать меня и взял с собой ещё на две-три выставки. Одна из выставок  называлась «Голубая роза», и это тоже была пощечина традиции.

Я не уклонялась от этих образовательных экспериментов, но не игнорировала и старых друзей с Таганки. Михаил Сильвин жил с женой в центре города в красивой большой комнате. У меня было подозрение, что комната являлась штаб-квартирой московских социал-демократов. Он разрешил мне навещать их, но только изредка и после многочисленных предосторожностей. В один из дней я встретилась у Сильвина с Дубровинским. Он поручил мне вступить в контакт с одной девушкой по имени Стеша и объяснил как.

– Придумайте вместе, какую партийную работу вы могли бы выполнять, — сказал он. — Вы обе будете работать вблизи Лефортово. Полиция не следит за Стешей. За вами, как мне кажется, тоже нет наблюдения. Почему вам не поселиться вместе? У Стеши есть квартира в Лефортово...

На самом деле, почему бы и нет?

Лефортово было деревней: небольшие дома, два-три окна, выходящих на улицу, около дома — маленький сад. Улицы вели к нераспаханным полям, за полями начинался лес, дикая природа. Несколько крошечных заводов —напоминание о том, что в Лефортово есть и промышленность. Эти маленькие заводы вызвали наш интерес. Партийная сеть была значительно разрушена событиями недавнего прошлого, однако Лефортово было чистым, девственным местом, была надежда на то, что здесь мы сможем установить контакты, вести пропагандистскую деятельность, создавать ячейки. Мы познакомились с рабочими, более того — с работницами, Стеша выдала им нелегальную литературу, в большинстве своём растиражированные брошюры. По окончании работы на одном дальнем поле собралось пять-десять рабочих, чтобы послушать наши выступления. Я тоже довольно часто выступала с речами. Мне казалось, что я говорю ужасно плохо и повторяю одно и то же: «Нас победили, но мы возобновим нашу борьбу с самого начала. Мы свергнем царский режим». В действительности это было точкой зрения партии. Мне надо было это как-то изложить. Другое дело, конечно, как добиться в этом успеха...

В апреле состоялся четвертый конгресс социал-демократической партии, так называемый объединяющий конгресс. Его целью было сплотить национальные социал-демократические партии — и большевиков и меньшевиков — в одну партию. Объединение формально произошло, но разногласия между большевиками и меньшевиками оставались и дальше.

Весна расцвела во всей своей красе. В субботу вечером члены партийной организации собрались в лесу в Лефортово. Мы разожгли костер, сели вокруг него и заспорили о конгрессе. Что по мне, то трудно было понять, почему так важно было урегулировать эти разногласия.

Если ближайшей задачей является свержение абсолютизма, то не всё ли равно, есть социал-демократическая партийная группа в Думе или нет? Кстати, в тот момент Дума была на последнем издыхании. А какое значение имеет, должны ли земли переходить в собственность населенных пунктов или государства? Мне эти бесконечные споры были скучны, и они иногда даже раздражали меня. К восходу костер уже погас, и все очень устали. Любители цветов разошлись по лесу, а потом вернулись назад с красивыми букетами. Мы вернулись в город маленькими группами, чтобы не привлекать внимания. По пути мы зашли на постоялый двор выпить чаю и перекусить. И я, и Стеша были весь день в хорошем настроении, мы радовались, что можем встречаться с нашими товарищами, пусть даже они часто ссорились.

Не считая моих ораторских опытов и лесных собраний, мы жили, как и раньше. Мы занимались нашим скромным хозяйством, любовались нашим тихим садом, читали и поддерживали связь со старыми друзьями. Стеша иногда исчезала, а после возвращалась с нелегальной литературой. Но я по-прежнему была без работы. Однажды я узнала от своих красноярских друзей, к которым заглянула в гости, что моего друга Аполлона арестовали. Значит, полиция не бездельничает. Один за другим следовали обыски в квартирах и аресты.

Я получила известия и об отце. Он был одним из лидеров так называемой Красноярской республики, которая продержалась несколько недель и которую смогли взять осадой только войска, вернувшиеся после войны из Маньчжурии. Отцу удалось бежать. Мы предполагали, что он хочет добраться до Петербурга, где сможет затеряться и уйти от преследования.

Лео продолжал водить меня в музеи и на выставки. Однажды один «большой человек» с Таганки пригласил меня в ресторан под открытым небом, где мы ели мороженое и слушали цыганскую музыку. На обратном пути произошло нечто, что меня ошеломило. Мой проводник сжал мою руку и спросил:

– Елена, вы меня любите?

Что? Этот человек, который гораздо лучше многих, он является лидером и спрашивает меня, люблю ли я его? Моему самолюбию польстило и то, что он пригласил меня в ресторан — но любовь? Нет, я была далека от нее.

Поэтому я ответила:

– Нет. Я не люблю вас.

Неловкая пауза. Мужчина проводил меня до дома. Я же рассказала обо всём Стеше, которая тоже была поражена произошедшим. Через несколько дней я сообщила об этом и Сильвину. Он не удивился, а посоветовал следующее:

– Только будьте осторожны! Выполните все, что я вам скажу, и он женится на вас.

Вот ещё что! Какие мелкие мещане эти двое!

Меня не устраивал такой образ жизни. Мои молитовские воспоминания поддерживали меня в желании опять идти работать на завод. Стеша была согласна. После разрешения некоторых формальностей я уже стояла у машины для производства сигарет. За два-три дня я усвоила производственные методы и уже начала находить связь с товарищами по работе, когда спустя несколько дней после роспуска Думы, на рассвете, полицейские постучали в нашу дверь. Обыск в квартире у Стеши. Нашли несколько напечатанных листовок и записи о доходах и расходах организации. Меня тоже забрали — на всякий случай. На извозчике мы проехали до полицейского управления, откуда — как я уже знала по опыту — нас увезут в тюрьму. Офицер полиции допросил нас: он ограничился нашими личными данными и обстоятельствами ареста. Он выглядел рассеянным и озабоченным. Вдруг он спросил:

– Знаете ли вы, что будет с нами, если вы возьмёте верх?

Мы не знали, я и понятия не имела об этом. Но мы поняли обеспокоенность офицера. Он боялся, что роспуск Думы будет маслом, подлитым в огонь. Хотя декабрьскую революцию подавили, но революционный дух оставался, и у властей были основания его опасаться. Сейчас мне кажется, что наш офицер переоценивал революционное влияние членов Государственной Думы Выборгского созыва.

Тюрьма, в которую нас привезли, была не центральной, а лишь арестантской (такое здание имелось в каждом районе). Это был маленький одноэтажный дом всего лишь с десятью камерами, по двое заключенных в каждой. В камере — две откидных кровати, один стол и две табуретки. Глазок не маленький и круглый, как в Таганке, а десяти-двенадцати сантиметров шириной, прямоугольной формы. В Таганской тюрьме нам надо было умываться в камере, естественные нужды справлять тоже было надо там, а здесь для этих целей служила большая умывальная. Камеры вели в коридор, двери открывал солдат, которому поручали нашу охрану. Если было необходимо, мы ему звонили. Каждый раз, когда мы могли выходить из камеры, мы всегда пробовали найти возможность подойти к другим камерам и пообщаться с их обитателями.

Почти одновременно с нашим прибытием в арестантскую привезли группу, членов которой полиция застала за изготовлением бомбы. Один из них, несомненно, он был лидером группы, представился как «Дядя». Группа состояла из недавно приехавших из Парижа анархистов и московских рабочих, которых тоже арестовали вместе с Дядей, уже в первый же день доказавшим свою предприимчивость. Он выломал стекло глазка, высунул руку через дырку, что-то сделал с цепью, отодвинул большой засов и, к удивлению часового, вышел из камеры. А потом подошел к другим камерам и повторил те же действия, но в этот раз уже снаружи, так что ничего не потребовалось ломать. Солдат пробовал протестовать, но Дядя его осадил.

— Послушай! - сказал он. — Ты закрыл нас. Это хорошо, ты выполнил свою обязанность. Но с этого момента ты здесь ни при чем. Я открыл двери. О том, что надо делать в такой ситуации, тебе никто не говорил. Понятно?

Эта аргументация была не очень убедительной, солдат подозрительно смотрел на Дядю, но предпочёл не устраивать скандала, а позже мы стали с ним хорошими друзьями.

Таким образом, в стенах арестантской мы могли свободно перемещаться, начиная с первого же дня. Мы навещали друг друга, разговаривали, пили чай и, конечно, пели.

Ждали, допроса, но судебному следователю, по-видимому, это было не к спеху.

Один анархист, Федор, блондин с большой бородой и с лицом Христа, был очень словоохотлив, он всё время повторял, что надеется на то, что Францию скоро захватит анархизм. Другой, Миша, был молчаливым человеком и только поддакивал словам своего друга. Через несколько лет я снова увидела Мишу — уже в Париже. Он был шофером такси, главой семьи и вегетарианцем. Что же касается Дяди, то кроме бомб у него была и другая страсть: пропеллеры. Сделать хороший пропеллер! Мы тогда жили в эпоху зарождения полетов. Верить в пропеллер означало тогда то же, что верить в будущее.

В один прекрасный день Дядя шепнул мне на ухо, что ночью «изготовители бомбы» убегут, потому что исход их дела никак не может обнадеживать. Они уже перепилили решетку окна на первом этаже. И правда, ночью были слышны такие громкие крики и шумные перемещения, что мне показалось — бегство удалось. Но затем наступила тишина. В этот раз охранники не были так добродушны. Речь шла об их должности. Они действовали решительно, подняли тревогу, воспрепятствовали побегу и после переловили всех, кто хотел сбежать. Бегство не состоялось.

На другой день десяток полицейских во главе с офицером прибыли с приказом: почти половину обитателей арестантской перевезти в центральную тюрьму. В ответ мы заявили, что не разрешим увезти своих товарищей!

Все мы сгрудились в одной из камер, мужчины в дверях, а женщины — внутри. Три или четыре полицейских нападало, и столько же заключенных защищалось. Огромные бицепсы Дяди вступили в схватку с полицейским, обладавшим внешностью людоеда (я много раз видела этого полицейского на посту, на улице его нельзя было не заметить). Сосредоточившись, они наносили друг другу удар за ударом по лицу и телу, сопровождая их меткими ругательствами. Анархист с лицом Христа, стоявший рядом с Дядей, делал внушение полицейским:

– Вы не должны этого делать... это нельзя... это недопустимые методы!..

В какой-то момент раздался истеричный женский крик, из дальнего угла камеры полетел чайник и с грохотом ударился о дверь камеры. В нем не было много воды, но всё что было — вылилось на дерущихся. Последующие события до сих пор не поддаются рациональному объяснению. Дядя обнял полицейского, анархист с лицом Христа тряс руку другому, а полицейский с лицом людоеда поцеловал мне руку. Заключенные, в том числе изготовители бомбы и Стеша, согласились, чтобы их увели, и после краткого прощания с остальными покорно удалились в сопровождении конвоиров.

Вскоре после этого события меня выпустили на свободу. Обо всех предметах, найденных во время обыска в квартире, Стеша сообщила, что они принадлежали ей.

В один прекрасный день в адрес семьи Висс пришло письмо, адресованное на моё имя. Его написал отец. По счастливой случайности он разузнал мой адрес. А я уже думала, что он бесследно исчез. «Приезжай ко мне, я тебе все расскажу», — писал он.

Лео проводил меня на вокзал. По последнему свистку, сигнализирующему отправление, он ещё и поцеловал меня, и из-за этого еле успел соскочить с поезда на платформу. Это оказалось для меня неожиданным и несколько постыдным. Но моя неловкость быстро исчезла при мысли, что скоро я опять смогу встретиться с отцом.

Отец жил не в Петербурге, а в Выборге, где русская полиция не имела возможности его поймать. Выборг, финский город, был убежищем для политически скомпрометированных русских. Отец как раз стряпал себе обед на одной даче, которая до его прибытия пустовала, а после ему разрешили на ней жить. Какой радостной была встреча, когда мы смогли, наконец, увидеть друг друга, и — более того — в качестве равноправных товарищей! Папа рассказал мне о стольких разных событиях!

Я гордилась им.

О красноярских событиях он рассказал мне следующее.

Все началось с того времени, когда после проигранной войны с полей Маньчжурии надо было возвращать полмиллиона человек. Единственным средством транспортировки была транссибирская железная дорога. Одноколейная железная дорога длиной около десяти тысяч километров. Можно представить, какой большой была неразбериха! После Манифеста 17 октября рабочие железнодорожной ремонтной мастерской Красноярска, гарнизон и солдаты железнодорожного батальона создали Совет рабочих и солдат. В Красноярске тогда фактически установилось двоевластие, и цели и усилия двух властей были совершенно противоположными: губернатор употребил всю свою власть, чтобы доставить в Красноярск для подавления волнений поезд с солдатами, а Совет пустил в ход все средства, чтобы этот поезд в Красноярск не прибыл.

Совет допустил ошибку, разрешив старому государственному управлению действовать и дальше. Посчитав, что вся полнота власти должна принадлежать городской Думе, избранной демократическим путем, Совет в первую очередь приказал произвести перепись населения в интересах правильного проведения выборов. Мой отец получил задание организовать перепись населения.

В начале декабря, в лютый мороз, главная площадь стала свидетельницей незабываемой церемонии. Людей собралось столько, что яблоку было негде упасть. Солдаты гарнизона и железнодорожного батальона во главе со своими офицерами празднично проходили под звуки «национального гимна», то есть под Марсельезу, и присягали делу народа. Они несли транспаранты с революционными призывами, среди которых был лозунг  «Свобода, равенство, братство!»

В конце концов, несмотря на хаос на железной дороге, прибыл поезд, которого так ждал губернатор. Красноярские революционеры собрались в городской ремонтной мастерской, чтобы либо убеждением, либо с помощью силы «нейтрализовать» солдат с поезда. К сожалению, армейские части окружили их и начали осаду помещений. Недостаток в оружии, сорокаградусный мороз и нехватка воды и продуктов питания принудили революционеров капитулировать. Многих из них казнили на месте. Говорили, что и имя моего отца тоже числилось в расстрельных списках.

Мы вместе отправились в Петербург. Отец жил у брата, занимавшего должность таможенного инспектора со скромным доходом, и большого любителя поэзии. Особенно он любил Гейне, перевел несколько из его сатирических стихотворений и издал их за свой счет (я и сегодня помню наизусть несколько из этих стихов). У дяди было и другое увлечение: он обожал канареек. Большая клетка желтых певцов занимала четверть одной из комнат в двухкомнатной квартире. Иногда всю квартиру предоставляли в распоряжение птиц, и тогда мебель покрывали газетами. Так как дядя временно принял и меня, то нам пришлось туго. Мы с отцом решили, что нам срочно нужно найти какую-то работу. Отец был в более выгодном положении, ведь он окончил Политехнический институт и был на все руки мастер — от переплетного дела до установки паровой машины. Более того, отец был и профессиональным фотографом. А я... я не разбиралась ни в чём...

Скоро счастье улыбнулось нам. Один из бывших сибирских коллег отца переселился в Петербург. Он нашёл работу для отца и даже предложил нам жить у него. Мы питались на народной кухне: за несколько копеек можно было получить порцию каши, варёной фасоли и другие подобные лакомства. Завсегдатаями кухни были маленькие люди с тощими кошельками, они были служащими, ремесленниками, студентами. Революционеры тоже не пренебрегали этим заведением. Отец, который тогда считал себя большевиком, показал мне среди гостей двух членов социал-демократической партии, их имена я знала из нелегальной литературы. Сегодня я помню только одного из них, Мартова, меньшевика, в первую очередь из-за его незабываемой запущенной внешности... Из приехавших из Москвы и провинции людей многие побывали в Народном доме. Хотя сотрудники царской охранки и следили за зданием, оно являлось центром распространения новостей и слухов.

Забастовок было меньше, чем в 1905 году, и те, что были, носили экономический характер. Владельцы отвечали на забастовки увольнением всех рабочих. Социал-демократы, вопреки неблагоприятным обстоятельствам, готовились к новому восстанию, учитывая опыт 1905 года. Полиция и жандармерия делали все возможное, чтобы затормозить импульс революционного движения, и многие были арестованы.

Я обратила внимание на пришедшее из Москвы известие: Московский Аграрный институт принимает на обучение женщин. Преподавательский состав института принял это решение и немедленно стал претворять его в жизнь. Это известие стало моим личным делом. Хотя я не разбиралась ни в каком ремесле, но считала, что агрономия является наукой, которая сможет вытащить из беды невероятно отсталое сельское хозяйство. Однако до того ворота подобных заведений были передо мной закрыты. Если известие окажется верным, я сделаю всё, чтобы поступить в институт, который подготовит меня к моему настоящему жизненному пути.

Весной я поехала в Москву узнать о том, действительно ли Аграрный институт принимает женщин. Институт был в нескольких километрах от города, в центре большого имения. Я приехала туда на трамвае. В то время это была единственная трамвайная линия в Москве.

— Да, с прошлого года принимаем и женщин, — сказал профессор Вильямс, директор. Он встретил меня в одной рубашке, что было нарушением предписания носить пиджак в приёмном кабинете. Этот момент позволял судить о нонконформизме хозяина кабинета. Излишне было говорить, что его рубашка была белоснежной, как снег.

— Вы можете участвовать во всех теоретических занятиях, — продолжал он, — и в практике, а также будете иметь право сдавать экзамен. Но, когда вы будете оканчивать институт, вы не получите официальный диплом, а только свидетельство, подписанное всеми преподавателями. Потому что в глазах властей вы здесь «посторонний человек».

Я была под впечатлением от полученной информации и попросила сразу записать меня на следующий учебный год.

— Так как вы здесь «посторонний человек», — продолжал Вильямс, — мы не имеем права просить с вас плату за обучение. Таким образом, вы освобождаетесь от оплаты обучения, — и с хитрой улыбкой добавил, — но в столовой вам надо будет платить так же, как и всем.

Простота и доброжелательность большого ученого покорили меня. Этот спокойный, тихий и воспитанный человек решил не обращать внимания на административные правила и предписания, потому что большинство из них являлись абсурдными.

— Давайте посмотрим, как можно обойти это постановление? — размышлял он вслух, прежде чем разрешить студентам какое-нибудь дело, которое было запрещено полицией, например, организацию партийного собрания социал-демократов в столовой института.

В Москве я снова встретилась с Лео, и вскоре мы решили связать наши судьбы. В начале учебного года мы уже поселились вместе в меблированной комнате, при этом каждый занимался своими делами. Я ходила на лекции и работала в химической лаборатории, а Лео был студентом Художественной Академии и одновременно с этим настраивал рояли. Настройка роялей была его заработком, я тоже жила на эти средства, причем без всякого стеснения. В то время это было естественным.

Меня чрезвычайно интересовала химия. Я видела в химии лестницу, которая приведёт агрономию в пантеон больших наук. И тогда агрономия сможет произвести революцию в русском сельском хозяйстве.

Прошел один учебный год. Летом студенты института организовали путешествие за границу. Мы тоже поехали вместе с ними. Наш маршрут был следующим: Москва — Одесса — Константинополь — Афины — Рим — Париж — Берлин — Москва. Лучи южного солнца, глубокое синее море, развалины памятников средиземноморских культур античной эпохи — все это было для нас внове, было незнакомым и опьяняющим. Мы приехали в Париж 14 июля, накануне французского национального праздника.

Мы полюбили Париж не из-за разрекламированных в путеводителях аттракционов — музеев, Эйфелевой башни, Мулен Ружа и тому подобного, а благодаря атмосфере радости, в которой весь город буквально купался. Париж танцевал уже с 12 июля, и танцевал отчаянно, мостовая тоже принадлежала пешеходам, за исключением самых оживленных маршрутов. Где были тогда вереницы машин, которые сегодня перекрывают даже небольшие улицы? Владелец соседнего кафе ставил для гостей на тротуар стулья и столы, он смастерил и сцену, где двое-трое музыкантов играли вальс, польку. Веселье, смех, танцы и музыка... Я выбросила всю свою серьезность на помойку, танцевала, танцевала, в то время как с высоты второго этажа на толпу развлекающихся внизу людей с рекламной афиши пива под названием Byrr смотрел великан с лицом Пантагрюэля.

В Москве мы вернулись к своим повседневным делам, работали с таким же удовольствием, как и в предыдущий год. Но в один прекрасный день я узнала, что отца арестовали и увезли в томскую тюрьму. А мы, наивные, прежде думали, что в большом городе политическая полиция может потерять его из виду[1]. 

Нужно срочно достать адвоката! Я шапочно была знакома с Якуловым[2] , о котором ходили слухи, что он уже спас нескольких политических подсудимых из ежовых рукавиц палача. Говорили, что он делает это по призванию, а не за гонорары. В то время было всего несколько подобных адвокатов. Я попросила Якулова стать адвокатом отца.

— Томск находится очень далеко, — сказал он. — Я не знаю, будет ли у меня время... Но я вам обещаю сделать все, что смогу, для вашего отца. Вы знаете, я сейчас являюсь адвокатом на одном очень серьезном процессе. Процессе участников восстания в Нижнем Новгороде.

— Я тоже была там во время восстания, — сорвалось у меня с языка.

— А где именно?

— Я была работницей в молитовской прядильне.

— В Молитовке? Ведь я защищаю и тамошних!

Я рассказала Якулову о своих молитовских превратностях.

Папка «Молитовка» как раз тогда находилась в московском трибунале, в нём проводились заседания по поводу участников восстания в Москве и в близлежащих областях.

— Ну, давайте посмотрим на эту папку, — сказал Якулов. — Давайте пойдем в Кремль, в суд. Если вы пойдете со мной, вас пропустят.

В офисе трибунала Якулов представил меня как сестру одного из подсудимых и попросил папку “Молитовка”. Свидетельские показания очень компрометировали меня (между прочим, некоторые из них не соответствовали действительности). За то, что там было написано, меня могли бы осудить по 102 параграфу Уголовного кодекса на срок до двадцати лет каторжных работ.

— У вас есть возможность уехать за границу? — поинтересовался Якулов. — Для вас это стало бы наилучшим выходом.

Мне надо было обсудить это дело с Лео. Он не колебался:

— Давай поедем в Париж! — сказал он. — Я буду работать у Матисса.

— А на что мы будем жить?

— Ну... В Париже тоже есть рояли, которые надо настраивать. Нужны только рекомендации.

— А я буду поступать в Парижский сельскохозяйственный колледж.

После этого все пошло очень быстро.

Известная Ванда Ландовска как раз тогда давала концерт в Москве, и Лео настроил ее клавесин. Ландовска написала рекомендательное письмо, адресованное директору фабрики роялей «Pleyel». А после Щукин, известный меценат и коллекционер изобразительного искусства, который считал Лео талантливым, согласился предоставить деньги на первые несколько месяцев пребывания в Париже. Таким образом, материальную сторону вопроса мы могли считать решенной.

Быстрое прощание в институте, с семьей Висс и с некоторыми друзьями. Последнее беспокойство на границе из-за паспорта. Это потому, что у меня его не было, и лишь в паспорте Лео была отметка: “Вместе с ним путешествует его жена, Елена”. Но паспортный контроль удовольствовался и этой информацией и пока что на этом месте можно поставить точку.

Париж. Gare de l'Est. А потом студенческий квартал.

Начался новый период в моей жизни.

_______________________________________

1. По материалам сайта газеты «Красноярский Рабочий» и Государственного архива Красноярского края (в 1905 г. В.П. Монюшко входил в состав редакции "Красноярского рабочего"). 

Начальник ЕГЖУ — в Департамент полиции, 23 января 1910 года:

«Имею честь донести, что Монюшко Владимир Платонович, бывший лесной ревизор, в 1906 году был привлечён к дознанию по статье 101 Уголовного уложения о наказаниях и скрылся. 7 января 1908 года задержан в Петербурге под фамилией Васса Рудольфа Адольфовича, инженера-механика, и препровождён в Красноярск для привлечения к следствию. Согласно определения Красноярского окружного суда от 5 февраля 1909 года дело о нём прекращено в порядке ст. 523 Уголовного уложения»

2. Брат известного художника Г. Б. Якулова.