Жизнь и фильмы Владимира Скуйбина

Книга «Жизнь и фильмы Владимира Скуйбина» ещё готовилась к печати, когда на страницах журнала «Смена» были опубликованы её отрывки — режиссера вспоминают его друзья и соратники. Источник: www.smena-online.ru.

Владимир Скуйбин умер, когда ему исполнилось тридцать четыре года. Он был кинорежиссером. Его фильмы «На графских развалинах», «Жестокость», «Чудотворная», «Суд» знают и любят миллионы зрителей. Но о подвиге, совершенном автором этих фильмов, еще только пишутся статьи и книги, снимается кинохроника. То был редчайший подвиг: картины ставил человек, разбитый параличом.

Когда приходят минуты отчаяния...

Владимир Тендряков

Он пришел ко мне цветущий на вид, с живыми глазами, с той независимой решительностью голосе, которая говорит о незаурядной энергии, сразу завоевывает уважение. Владимир Скуйбин в те дни был одним из самых молодых кинематографистов, но за своей спиной уже имел творческий багаж — два отснятых фильма. Об одном из них, «Жестокость», велись шумные разговоры, много писала пресса. Он пришел ко мне, чтобы начать третий.

Рука, которую он мне протянул, напоминала мне руки раненых, какие я много видел в свое время в госпитале, — чуть вялая, с атрофированными мышцами. И моя рука после того, как зарубцевались раны, выглядела так же, потому я не придал этому особого значения.

Мы долго беседовали о сценарии, потом я пошел его провожать. Предложил:

— А не прогуляться ли нам до следующей остановки метро?

Он согласился.

До следующей остановки метро было километра два с лишним. Он героически прошел и только в конце признался:

— Устал.

Я удивился, тогда он мне скупо сообщил:

— Я болен и скоро умру.

— Ну, ну! — Я, признаться, опешил. — Что за фатализм?

— Наука разводит руками. Показывался нашим специалистам, был в Англии... Там в одном исследовательском институте сказали: «протяните два года, может быть, мы найдем радикальное средство...» Может быть...

Он замолчал.

— Хочется успеть что-то сделать, — сказал он.

И вот этот приговоренный к смерти человек стал работать на моих глазах.

В детстве я представлял труд кинорежиссера чем-то вроде вдохновенной игры: набирает актеров, одевает их в латы и кольчуги, приклеивает бороды, дает в руки мечи, приказывает: сражайтесь! И встают кони на дыбы, взлетают вверх мечи и топоры, падают поверженные враги, раскалывается лед под тевтонскими рыцарями. Оператор крутит ручку аппарата, режиссер командует с возвышения, взирает на представление с гордостью и радостью. Что за жизнь: не жизнь, а праздник, сплошные святки с переодеванием.

Став взрослым, я вплотную столкнулся с трудом кинорежиссера, понял: другую такую изматывающую профессию трудно найти. Режиссер создает, ему помогают операторы, звукооператоры, актеры, художники, монтажеры, рабочие-осветители, администрация, ассистенты, редакторы и т. д. и т. п. Ошибка или провал одного человека сразу же отражается на творчестве режиссера. А все эти люди по-разному глядят на жизнь, имеют свои творческие индивидуальности, свои чисто человеческие капризы. А тут еще план, который нужно выполнять в срок, тут и сметы, в которые нужно укладываться, организаторские неурядицы, начальственная длань руководящих товарищей, предлагающих поправки, переделки, стращающих закрытием фильма. Труд режиссера часто зависит от мельчайших капризов природы: дождь — нельзя снимать, облака, когда нужно солнце, солнце, когда нужны облака, а простои стоят денег, за простои спрашивают с режиссера. Во время съемок режиссер целый день крутится, как белка в колесе, а этот рабочий день тянется от темна до темна, он перемежается жестокими до скандалов разногласиями. И при этом постоянное неудовлетворение созданным: то актеры, то оператор не могут воплотить режиссерский замысел. Я видел, как изнемогали к концу съемочного периода режиссеры, обладающие железным здоровьем, как они ходили с ввалившимися глазами, шатались от усталости, впадали в депрессию.

И такая работа легла на плечи тяжело больного человека. Ему было противопоказано малейшее раздражение, для него было опасно даже легкое переутомление, он не мог громко говорить, быстро двигаться...

Его пальцы с трудом держат карандаш и ручку, но он пишет режиссерский сценарий. Он, раскинувшись в кресле, репетирует с актерами, пропуская их десятками за день, въедаясь в каждого, испытывая, споря, отыскивая нужных. Скуйбина не удовлетворяют предложенные студией художники, он сам находит молодого, талантливого, недавно окончившего институт. Он просматривает эскизы, проверяет костюмы и грим, хлопочет, чтоб увеличили норму расхода пленки, спорит с бухгалтерией, урезающей деньги, отпущенные на массовые съемки.

Подготовительный период длится месяца два, а за это время болезнь прогрессирует: за обедом неожиданно из рук выпадает вилка, ноги стали заметно хуже слушаться, слабеющая шея с трудом держит голову, голос становится менее внятным.

И вот разгар съемок. Он сидит на берегу Оки. Если ему раньше нельзя было двигаться быстро, то теперь он вообще двигается с трудом. Если недавно он не мог громко говорить, то теперь каждое сказанное слово требует больших усилий. Он вдавлен в кресло, непослушные руки безжизненно лежат на подлокотниках. Крикнуть не может, вскочить на ноги тоже, не в состоянии показать актеру, как нужно действовать. И все-таки он работает! У него активные и энергичные помощники, невнятное слово произносится громким голосом, едва уловимый жест становится приказом...

Как бы велика и несгибаема ни была воля этого человека, но без преданных, чутких помощников он не смог бы проявить себя. Первый друг и помощник Скуйбина — его жена Нина. Она его руки и его голос, она частица Владимира Скуйбина, рабочий день которого продолжается и дома. Она переписывает сценарий, находит нужных людей, передает по телефону указания, при этом у нее своя работа, при этом она воспитывает сына. Но мало кто видит ее титанический труд. Нина всегда в тени.

В прикованном к стулу режиссере есть особая покоряющая сила, которой подчиняются все, начиная от меня, случайного человека на съемках, включая оператора, актеров, кончая рабочими.

На берегу Оки шум, крики, чадит костер, сияют «жиги». Идет съемка фильма «Чудотворная». А в этой толкучке сидит на стуле человек лет тридцати, с трудом держит голову, он главная пружина всего, он руководитель, он каждую минуту должен преодолевать пропасть, отделяющую его от здоровых, кипучих людей.

Когда мы с ним задумывали фильм, Скуйбин без всякой помощи приехал ко мне из одного конца города в другой, поднялся на восьмой этаж. Фильм окончен, а Скуйбин без посторонней помощи не может подняться с дивана, уже совсем не может держать карандаш в руке, голова падает на грудь, и я почти не понимаю его: настолько невнятна речь.

Поражен спинной мозг — вянут руки, сохнут ноги, сдают голосовые связки, поражен спинной мозг, но не мозг головы. По-прежнему взгляд ясный и проницательный, по-прежнему удивляет память этого человека, вместительная, острая, натренированная, подчас повергающая меня в смущение. Он может посрамить любого искусствоведа, занимающегося живописью, в литературе Скуйбин осведомлен больше меня, профессионала-литератора, история кино знакома ему до мельчайших подробностей, его медицинские познания не уступают врачу: мозг живет, незаурядный мозг волевого человека.

Кончен фильм, впереди бездеятельность, а это смерть, затяжное, на годы, медленное умирание.

И вот Скуйбин ищет новый сценарий. Если б можно было выжидать, оглядеться, поискать, но ждать нельзя: с каждым днем болезнь отнимает силы. Сейчас или никогда! Скуйбин решает работать над фильмом об охотнике-медвежатнике.

Его возят на съемки, он почти не может двигаться, его речь понимают только самые близкие. А съемки идут в сложных условиях, большая часть работы проходит на натуре, под открытым небом.

И снова слепящий свет «жигов», суматоха, крики, актеры, загримированные под охотников, собаки, рычащие на медведей, медведи, огрызающиеся на собак... И снова в центре всего человек, с усилием держащий поникающую на грудь голову, еще более беспомощный, чем раньше, и по-прежнему собранный. И люди вокруг испытывают затаенное удивление.

Наверное, это единственный во всей мировой истории кинематографии случай — почти совершенно парализованный человек справился с такой трудоемкой работой, как съемка фильма. А он еще находил время читать, он был в курсе всех событий, знал все новинки литературы.

Невольно приходит мысль: что если б этот человек был здоров, с его волей, с его энергией и упорством, какие бы дела он творил, какие бы пласты подымал в искусстве!

Когда мне бывает трудно в жизни, когда на меня находят минуты отчаяния, я вспоминаю Володю Скуйбина. Трудности, с какими я сталкиваюсь, не идут в сравнение с тени, что переносил он. Он не показывал малодушия. Вспоминая его, я начинаю стыдиться и собственного малодушия.

Человек может преодолеть многое — этому пример короткая, яркая, насыщенная деятельностью жизнь Владимира Скуйбина, воистину подвижника в киноискусстве.

Для миллионов людей он оставил свои картины, для тех, кто знал его близко - не побоимся высокого слова, — нетленный богатырский дух, помогающий жить.

Образ Гусева

Михаил Ромм, народный артист СССР

С Володей Скуйбиным я близко познакомился в 1959 году, когда он заканчивал вторую свою картину — «Жестокость». В это время организовывалось наше Третье творческое объединение, и Скуйбин вошел в него. Я уже знал, что он болен, болен тяжело и неизлечимо. Внешне Володя производил впечатление не только здорового, а просто цветущего человека: румяный, с мягким округлым лицом, крупный, какой-то очень добрый. Но мы уже знали, что медицина не в силах ему помочь. Мы знали, что у Володи будут постепенно расслабляться мышцы, что наступит время, когда ему будет трудно ходить, а потом он уже не сможет говорить и держать голову, но сознание останется ясным. Голова будет работать, сердце будет биться, а человек будет постепенно и медленно умирать. Мы это знали, это знал и сам Володя.

После «Жестокости», помню, мы предложили ему отдохнуть. Он ответил, что у него нет времени, что он должен немедленно, сейчас же начать следующую картину. Он ни слова не сказал про свою болезнь, но мы хорошо поняли, что означают слова: «нет времени».

И, действительно, почти сейчас же он начал работать над сценарием Тендрякова по повести «Чудотворная».

Группа уехала в долгую экспедицию, а когда она вернулась, я с трудом узнал Скуйбина — это был уже совсем другой человек. Как раз в это время я работал над сценарием «9 дней одного года». Мы с Храбровицким строили характеры героев. Много споров вызвал образ Гусева. Нас спрашивали, типична ли такая фанатичность, такая преданность своей идее? Может ли человек, зная, что он облучен, работать вот так, как работал Гусев?

А перед нами стоял все время образ Володи Скуйбина. Гусева-физика мы писали, думая о кинорежиссере Скуйбине.

Перед «Чудотворной» он ставит «Суд» — картину о совести человека. Думаю, что не преувеличу, если скажу, что работа над этим фильмом была подвигом не меньшим, чем подвиг Николая Островского.

Помню, мы собрались в объединении и размышляли о том, как же сможет этот человек, который не мог уже стоять, как сможет он вынести огромный труд еще одной картины. Скуйбин, вероятно, почувствовал наши колебания, на совещание он прислал одного из своих товарищей по работе. Скуйбин просил передать, что если мы хотим продлить ему жизнь, то есть только один способ — разрешить ему снимать фильм.

И он сделал эту картину, которую я не мог смотреть без слез. Потому что я, старый профессионал, хорошо знаю, что такое труд режиссера и чего стоил Скуйбииу каждый кадр...

Все, что я знал о Скуйбине, я рассказывал Баталову. Образ Гусева в картине «9 дней одного года», который снискал любовь советского зрителя, мы все рассматривали и рассматриваем как своего рода памятник прекрасному человеку кинорежиссеру Владимиру Скуйбину.

31 декабря 1962 года

Александр Борин

31 декабря 1962 года я встречал Новый год у Володи Скуйбина. Всего пять лет назад он поставил свою первую картину «На графских развалинах», а теперь закончил «Суд» и знал, что это его последняя картина.

За новогодним столом не было запретных тем, не подлежало обсуждению лишь Володино здоровье, оно не подлежало уже ни обсуждению, ни лечению. И, подымая разные тосты, мы не подымали только тост за Володино здоровье...

Но вовсе не была мрачной и молчаливой эта новогодняя встреча с неподвижным человеком во главе стола. Он радовался шуму, белой скатерти, шампанскому в бокалах, свежей информации, забавным притчам, всякому новому звонку за дверью. Кажется, он радовался и незнакомым людям, которых кто-то приводил к нему. Мы боялись неловкости, когда в комнату входил незнакомый человек, а Володя отважно улыбался ему.

Через одиннадцать месяцев в Доме кино над гробом висел улыбающийся Володин портрет, и я вспомнил, как в ту новогоднюю ночь Володя отважно улыбался незнакомым людям.

Всех нас поражала скромная Володина стоимость, но прежде всего я испытывал и нему острую благодарность за то, что до последних дней нам не приходилось стыдливо от него прятать свои обыкновенные здоровые житейские радости.

Володю нельзя было навещать, с ним можно было только общаться, общаться до последней недели и до последнего часа. Володину речь разбирала уже одна Нина, а он оставался нашим равноправным собеседником, он не разлюбил спорить и по-прежнему раздражался, если возражали ему приблизительно и неосведомленно.

Болезнь не притупила ни Володиной нетерпимости, ни его любознательности, ни его потребности быть доскональным и точным в суждениях. Я тогда вернулся из Польши, собирался писать о ней, и Володина энциклопедичность нужна мне была, чтобы обуздать свои поверхностные и во многом аморфные туристические ощущения. По-моему, он никогда не доверял легкомысленному трепету «шестикрылого серафима» и в собственном творчестве вдохновение понимал как высшую концентрацию осведомленности и обдумывания.

Парализованный Володя Скуйбин не только сумел поставить хорошую и честную картину, но и сумел до последнего часа оставаться действительным главой своей семьи, гордостью своего семилетнего сына.

Тяжелобольные люди часто становятся центром своей семьи оттого, что требуют и себе больше всего заботы и внимания. И Володя требовал к себе очень много заботы и внимания. Но не болезнь ему давала власть в семье, а его редкое моральное здоровье, его редкая человеческая значимость, его обаяние и его талант. И я знаю, что он радовался этой своей власти в семье, он радовался Нине и гордился сыном, первыми детскими свидетельствами его будущих даровании и добродетелей.

Печально, что человеческие пределы чаще всего раскрываются не в торжестве, а в трагедии. Я знал Володю двенадцать лет, я впервые увидел его на какой-то студенческой вечеринке. Сильный, огромный, подхватив Нину на руки, он кружился с ней по комнате. Я помню, что он был франтом, педантом, работягой, любил аппетитные фразы. Я знал в Володе достойного человека, а чтобы узнать в нем героя, к сожалению, понадобилась трагедия.

Последняя Володина новогодняя встреча была радостной еще и оттого, что всех нас за столом объединяло нечто большее, нежели общий разговор или общая профессиональная принадлежность. Нас объединяла нежность к Володе Скуйбину, и он это, кажется, понимал и не запрещал нам быть к нему нежными, но, требовал, чтобы то была нежность, а не жалость. И потому мы всю ночь над кем-то подтрунивали, подтрунивали и над самим Володей, а он улыбался и, когда Нина подносила к его губам вино, пил за наши разнообразные успехи. Мы не пили только за успехи и за здоровье Володи Скуйбина.

Материалы по теме

1. Всего одна жизнь (короткометражный фильм, 1965 год)