«В ТЕНИ САМОГО СЕБЯ». МАТЬ И ЕЁ СЕМЬЯ. ОТЕЦ И СЕСТРА

Источник: «В Тени самого себя» (изд. 3-е; — MELPET PRODUCTIONS MELBOURNE AUSTRALIA; 2001). Фотографии предоставлены автором.  

МАТЬ И ЕЁ СЕМЬЯ

Моя мать — Александра Николаевна Бегунова (она же Рузанова, Взорова, Шерман) — родилась 5 ноября (по старому стилю) 1904 года и была восьмым ребёнком в семье петербургского купца Николая Александровича Бегунова и его жены Марии Фёдоровны (в девичестве Чесноковой). Николай Александрович торговал готовым платьем, Мария Фёдоровна занималась семьёй. Им принадлежал магазин готового платья в Апраксином дворе и 4 доходных дома. Дом, в котором жила бабушка находился рядом с Большим драматическим театром, на углу Апраксина переулка, второй ― в Лештуковом переулке. Месторасположение остальных домов мне неизвестно. У Бегуновых было 13 детей, двое из которых умерли в младенчестве. Один из них был очень развитый мальчик. В семье говорили, что такие умные дети не живут, и он умрёт, что и случилось, когда ребёнку было около трёх лет.

Крёстным отцом матери был протоиерей Иоанн Кронштадтский, к которому бабушка ездила в Кронштадт лечиться от нервного заболевания. Крёстной матерью была старшая сестра Антонина.

О своём детстве мать рассказывала мало. Мне запомнился её рассказ о том, как по праздникам на стол подавали огромную рыбу: не то севрюгу, не то осетра, и все получали только по одному куску. За столом собиралось не менее 20 человек. В семье было 11 детей, и забот, несмотря на достаток, было много.

Старший мамин брат Александр Николаевич (Шура) ещё до войны ушёл из дома и не вернулся. Уходил он и раньше, но всегда возвращался. У него и его жены Марины было двое детей — Ирина и Владимир. Володя погиб на войне. Покойный муж Ирины — Михаил Михайлович Ипатов учился в школе в одном классе с Игорем Рузановым, моим старшим братом.

Старшая мамина сестра Антонина Николаевна (тётя Тоня) вышла замуж за Владимира Петровича Лобачёва, работника торговли, и жила в доме, принадлежавшем родителям, в Лештуковом переулке. У них было трое детей: Коля, Миша и Таня. Об их судьбе будет рассказано ниже.

Другой брат Константин Николаевич (Костя) был женат на Антонине Петровне Лебедевой (тётя Тося), которая была единственной дворянкой в семье Бегуновых. После гибели мужа тётя Тося одна воспитывала сына Юрия, который стал историком.

Брат Николай Николаевич погиб в Ленинграде на фронте у Пулковских высот во время войны. Его жена Ольга Ивановна Кузнецова (тётя Ляля) была учительницей начальных классов и одна вырастила двоих сыновей — Николая и Димитрия.

Иван Николаевич Бегунов по профессии был учёным-кибернетиком, никогда не женился и жил вместе с матерью и младшим братом Андреем.

Мамина сестра Мария Николаевна (Маруся) была косая. Самая некрасивая из всей семьи, она работала на кондитерской фабрике имени Самойловой. У неё и её мужа Ивана Арефьева было трое детей: Георгий (Гоша), Нина, умершая в возрасте 6 лет, и Александр (Шурик).

Любимая сестра матери Ольга Николаевна (тётя Оля) вышла замуж за Константина Александровича Чистоградова (дядя Костя). У них было трое детей, из которых двое умерли в грудном возрасте, и вся их жизнь была посвящена младшей дочери Ире.

Брат Серафим Николаевич (дядя Сима) был экономистом. Он и его жена Екатерина (тётя Катя) умерли в 70-е годы в Харькове, где живёт их сын Игорь. Их судьба — предмет отдельного рассказа.

Борис Николаевич (дядя Боря) жил, работал и умер в Москве. Он был крупным учёным — оптиком. 

Младший мамин брат, Андрей Николаевич, ещё жив. В семье его называли дядя Люся. В детстве на вопрос, как его зовут, он отвечал: «Андлюся». Так и осталось за ним на всю жизнь «дядя Люся». Большую часть своей жизни дядя Люся проработал на оптическом заводе ГОМЗ (ЛОМО) в Ленинграде. Он и его жена Галина Алексеевна (тётя Галя) вырастили трёх сыновей: Александра и Роберта — от первого брака тёти Гали — и их общего сына Алексея (Лёшу), родившегося на 9 дней раньше меня.

В 1914 году, незадолго до начала неожиданно разразившейся Первой мировой войны, бабушка, продав часть собственности в Петербурге, купила за городом три дома и большой участок земли у бывшего поставщика бриллиантов Императорского двора барона Кехли. Усадьба, в которой выросло не одно поколение семьи Бегуновых, находилась в 74 километрах от Петербурга в живописном дачном посёлке на станции Сиверская, через который протекала река Оредеж. О Кехли есть упоминание в книге Юлиана Семёнова «Бриллианты для диктатуры пролетариата», из которого явствует, что Кехли (немец по происхождению) был немецким шпионом, который почувствовав скорое разоблачение, наспех ликвидировал свои дела в России и бежал к кайзеру. Так или не так это было, знаю только то, что бабушка купила у Кехли усадьбу, которая вошла в мою жизнь как символ родины, отечества и ещё чего-то такого, от чего першит в горле и становится неспокойно на душе.

Соседями бабушки были семьи писателя Алексея Толстого, главного архитектора Петербурга Романова, книгоиздателя Маркса, купца Камольцева и многих других известных по всей России лиц.

На другом берегу реки находилась деревня Кезево, а в 15 километрах от неё деревня Кобрино — дар Петра Первого своему «арапу» Ганнибалу — прадеду Александра Сергеевича Пушкина. Из Кобрина произошла няня Пушкина, Арина Родионовна.

В семи километрах от Сиверской, на главной дороге, ведущей в Петербург, расположилось маленькое село Выра, прославленное Пушкиным в «Станционном смотрителе», а за Вырой богатое село Рождествено ― родовое имение Набоковых, описанное писателем в его автобиографической книге «Другие берега» («Speak, Memory»).

Бабушка овдовела и управляла семейством при помощи старших сыновей. До покупки дома на Сиверской семья проводила летнее время в Финляндии, в Териоках (Зеленогорск). От того дома остался только фундамент, который мне как-то показала мать. Она провела там своё раннее детство, и её туда тянуло.

От бурь революции 1917 года тринадцатилетняя мать укрылась в старинном русском городе Торопце, куда её отправила “на прокорм" к своим родственникам бабушка.

Жизнь матери мне известна, главным образом, из её рассказов, которые я слышал в детстве. Мать имела склонность к преувеличениям, и что-то могло быть искажено, но одно не подлежит никакому сомнению — окружавшие её люди были самобытными и яркими.

Мать приняла революцию и во время НЭПа стояла у частной красильни в Апраксином дворе, которую открыл Владимир Лобачёв, и агитировала против частной торговли.

Рано выйдя замуж, она уехала с первым мужем Алексеем Рузановым, ветеринарным врачом по профессии, на Кавказ, имея на руках маленького Игоря — своего первого ребёнка.

Алексей Рузанов был известным в 20-е годы футболистом и играл в одной команде с Михаилом Бутусовым. К несчастью, он пил, и мать с ним разошлась.

Вернувшись в Ленинград, она стала заниматься спортом, прыжками с шестом и плаванием. Ущемление мениска коленного сустава привело к неудачной операции, после которой её спортивная карьера закончилась. Мать оставила занятия спортом и начала работать в ТОРГСИНе (Торговый Синдикат). Похожая на популярную в те годы американскую кинозвезду Мери Пикфорд, она пользовалась большим успехом в среде, в которой она вращалась.

Игорь родился в 1924 году и до десяти лет жил с матерью. Однажды он что-то натворил, и мать, рассердившись, выставила сына за дверь. Мальчик пошёл к отцу, где и остался жить.

Игорь был по-своему несчастен. На лето он приезжал на Сиверскую к тёте Тоне, категорически отказываясь встречаться с матерью. Обладая художническим дарованием, он незадолго до войны поступил в Художественное училище на Таврической улице.

После начала войны Игорь принимал участие в противовоздушной обороне Смольного, откуда добровольцем ушёл на фронт. Сохранились несколько детских фотографий Игоря и одна присланная с фронта — печальный молодой человек в гимнастёрке, на плечах погоны младшего лейтенанта, на груди медаль.

Мой старший брат, Игорь Алексеевич Рузанов, пропал без вести в августе 1944 года. С той поры никаких известий о нём не было. Проклятая война смела с лица земли миллионы человеческих жизней, и среди них затерялась и его жизнь. По всей вероятности, у него нет могилы, но память о нём живёт в моей душе, и есть что-то, что нас незримо связывает помимо родства.

Мать имела разносторонние и незаурядные способности: спорт, музыка, рисование, литература. В возрасте тридцати лет, навсегда оставив спорт и все связанные с ним надежды, она поступила в Дирижёрско-хоровое училище при Ленинградской консерватории. Её наставницей по классу рояля была Елизавета Францевна Далговет, известный педагог. В консерваторских кругах мать познакомилась с молодым талантливым дирижёром Исаем Эзровичем Шерманом.

Второй брак матери был бездетным. Исидор Сергеевич Взоров, ленинградский адвокат, ведущий консерваторские дела, “сквозь пальцы” смотрел на романы жены и был хорошо знаком с моим отцом. Сохранилась фотография отца с дарственной надписью: “Дорогим Исидору Сергеевичу и Александре Николаевне...” В августе 1933 года родилась моя старшая сестра Инна, которую удочерил Взоров.

В 1938 году мать развелась со Взоровым, и, взяв с собой Инну, поехала в Киев, где в один день зарегистрировала брак с Шерманом и тотчас развелась. Это было сделано для того, чтобы официально признать отцовство Шермана. Пятилетняя Инна Взорова стала Инной Шерман.

Исидор Сергеевич Взоров умер от голода во время блокады Ленинграда. Мать называла Взорова “святым”.

Я был знаком с его племянницей — Марией Петровной Цельядт, которая тоже была юристом и работала судьёй в Народном суде одного из районов Ленинграда. В детстве я называл её Робинзоном Крузо, так как она, как мне тогда казалось, была чем-то похожа на Робинзона. Муся Цельядт одна воспитывала дочку Марину и осталась в моей памяти как добрый и умный человек.

Близкими друзьями матери в тридцатые годы были братья Факторовичи, один из которых ― Сёма — был, как она говорила, самой большой её любовью. Мать часто ездила в Крым, где он находился на лечении. Сохранилась фотография ― мать с Сёмой на фоне горы Ай-Петри, а на обороте стихи Верхарна, написанные Сёминой рукой... История весьма романтическая и сентиментальная ―  весна в Крыму, любовь и смерть от туберкулёза...

22 июня 1941 года пришлось на воскресенье. Почти все Бегуновы были в этот день на Сиверской. После того как по радио прозвучало объявление войны, те, кто жил в Ленинграде, сразу уехали в город. На даче, чтобы переждать несколько дней до прояснения обстановки, остались бабушка Мария Фёдоровна с дочерьми Ольгой и Антониной и их детьми — Ириной, Николаем и Татьяной. Другая дочь Мария попросила мать присмотреть за сыновьями Шуриком и Гошей и уехала в Ленинград к мужу, обещав матери вернуться через несколько дней.

Судьба жестоко обошлась с семьёй Бегуновых. Ленинград был сразу отрезан от Сиверской наступающими немецкими войсками, и только через 4 года те, кто остался в живых, смогли узнать друг о друге.

У каждого члена семьи есть своя сложная и длинная история. Я не знаю всех перипетий их жизней. Остановлюсь только на том, что было мне известно и имело отношение к моей жизни и судьбе.

В первый блокадный год мать работала в концертной бригаде, обслуживающей фронт и корабли Балтийского флота, стоящие у Невской Дубровки. В начале марта 1942 года мать и Инна вместе с консерваторским эшелоном были эвакуированы по Дороге жизни, проходившей через Ладожское озеро. Несколько месяцев они жили в эвакопункте в Костроме, где ослабевшую от голода Инночку поставили на ноги.

По дороге в Ташкент, куда должна была быть эвакуирована Ленинградская консерватория, мать сделала остановку в Перми, где состоялась встреча с Шерманом, который согласился взять дочь, и предложил помощь в устройстве матери на работу. Мать отказалась и поехала дальше в Свердловск, где находился брат Борис, который связался с братом Андреем, эвакуированным вместе с заводом ГОМЗ в Казань. Так мать и Инна очутились в пригороде Казани, посёлке Дербышки. Андрей помог сестре устроиться работать на ГОМЗ, сначала в хлеборезку, затем в заводской клуб.

В 1944 году по вызову сестры Оли они вернулись на Сиверскую, где мать узнала печальные новости.

Во время немецкой оккупации, в 1943 году, умерла бабушка Мария Фёдоровна, завещав дом в равных долях своим 11 детям.

Сестра Антонина, сильно постаревшая, была жива. Её сын Николай, служивший у немцев переводчиком (он знал немецкий язык), получил 15 лет и сидел на севере, в лагере под Ухтой.

Муж Антонины Владимир Петрович Лобачёв, братья Константин и Иван, сестра Мария и её муж Иван Арефьев были осуждены по 58-й статье и расстреляны органами НКВД в блокадном Ленинграде в 1942 году.

В 1956 году они были посмертно реабилитированы, и родственникам была выплачена денежная компенсация, которая послужила поводом для большой распри.

Сестра Ольга с мужем и дочерью и племянником Шуриком пережили оккупацию и были в полном здравии. Брата Шурика Гошу и дочь тёти Тони Таню немцы забрали на работы в Германию, откуда он вернулся и уехал на Урал. Таня некоторое время сидела в тюрьме, а затем её жизнь протекала нормально.

У Шурика Арефьева жизнь сложилась нелегко. Ремесленное училище, служба на флоте, тяжёлая и вредная работа в типографии, попытка учиться в институте, женитьба, рождение дочери Марины, тяжёлое заикание, пристрастие к водке, ненависть и любовь к Сиверской. Шурик развёлся с первой женой Октябриной и женился снова, родился сын Кирилл. Марина вышла замуж. Шурик стал дедушкой. Он был очень добрый, мы вместе ходили в лес за грибами, ловили бреднем рыбу.

Брат Николай погиб на фронте у Пулковских высот. Брат Серафим считался без вести пропавшим. Брат Борис жил и работал в Москве.

Младший брат Андрей с женой и детьми вернулся из Дербышек в Ленинград. Мать ненавидела его жену Галину Алексеевну. Причину ненависти я так и не знаю.

После войны из прямых наследников в живых осталось четверо (Антонина Николаевна умерла в 1947 году): Андрей Николаевич, Борис Николаевич, Ольга Николаевна и Александра Николаевна — моя мать. Они и уцелевшие родственники погибших братьев и сестёр разделили между собой дом, пристройки, коровник и бывшую дворницкую.

Весной 1956 года в нашей передней на Тверской раздался звонок. Мать открыла дверь. На лестничной площадке стояла жена дяди Андрея — ненавистная Галина Алексеевна.

— Ася, — сказала тётя Галя, — Сима вернулся.

— Какой Сима? — спросила мать.

— Сима, ваш брат. Он сейчас у нас. — Мать пошатнулась. Серафим был её любимым братом. Все распри на время были забыты.

Мать запихнула нас в такси, и мы помчались на улицу Жуковского, где в то время жила семья дяди Андрея.

Серафим Николаевич Бегунов перед войной окончил Финансово-экономический институт в Ленинграде и работал экономистом. Демобилизованный сразу после начала войны, он служил в полку, который держал оборону города у подножья Пулковских высот.

Осенью 1941 года дядя Сима был послан в разведку с одной гранатой в руках.

— Хочешь, бросай её в них, но лучше под себя, — сказал ему командир. Практически безоружного, полуголодного Серафима Николаевича немцы взяли в плен. Он не был коммунистом, и они его не расстреляли.

Однажды, в декабре 1941 года, мимо дома на Сиверской по Красной улице проезжала машина с советскими военнопленными, с которой кто-то крикнул стоявшей на крыльце бабушке: — Привет от Симы!..

Через некоторое время на пороге дома под охраной немецкого часового появился совершенно оборванный Сима. По иронии судьбы он сидел в лагере для военнопленных на Сиверском аэродроме. Как он уговорил немцев позволить ему повидаться с матерью, неизвестно, видимо помогло знание немецкого языка.

Мария Фёдоровна растопила самовар и стала угощать сына и немца-конвоира чаем. Спустя некоторое время она сказал сыну по-русски:

— Попросись в уборную и пошарь на верхней полке.

Серафим так и сделал. На полке в уборной он нашёл завёрнутое в тряпку обручальное кольцо матери и пару дореволюционных золотых монет... Больше встретиться им не пришлось.

Серафима Николаевича вскоре увезли в Германию, где он изведал всю горечь плена. Я хорошо помню, как плакала мать, когда дядя Сима показал рубцы на спине, оставшиеся от порки шомполами...

Перед концом войны дядя Сима работал в каком-то немецком доме, где познакомился с красивой девушкой-украинкой, угнанной на работы в Германию из Харькова. Её звали Екатерина.

Свобода пришла с американской стороны, и Серафим Николаевич, зная, что ожидает на родине попавшего в плен, вместе с Катей, ставшей его женой, каким-то образом пробрался в Париж.

Жизнь в послевоенном Париже была черезвычайно трудной. Дядя Сима работал разнорабочим, зарабатывая на хлеб тяжёлым физическим трудом.

Катя прислуживала у кого-то в доме. Её хозяева оказались добрыми людьми. За свой счёт они отправили молодую девушку учиться в Парижскую академию мод, где Катя приобрела профессию модельера. Однако найти работу в Париже представляло большие трудности.

В 1949 году у Кати и Симы родился сын, названный Игорем в честь моего старшего брата.

Жизнь стала невыносимо трудной, и в 1950 году семья приняла решение переехать в Канаду, которую война почти не коснулась.

Поселившись в Монреале, дядя Сима поначалу работал физически, но через некоторое время ему помогли устроиться экономистом в какую-то фирму, и жизнь преобразилась. Была снята большая и удобная квартира. Катя не работала, занимаясь сыном и домом. Фирма, в которой служил Сима, была им очень довольна и постепенно увеличивала зарплату. Жизнь после перенесённых страданий становилась почти райской, и, как всегда бывает в таких случаях, появился дьявол.

После смерти Сталина, в марте 1953 года, изменилась политика СССР по отношению к бывшим военнопленным. Была объявлена амнистия всем, кто не служил в РОА у генерала Власова или у немцев. Началась широкая кампания за возвращение на родину.

К этому времени Катя установила связь с Харьковом, где жили её родители, братья и сёстры. Угнанная в Германию 16-летней девочкой, она естественно тянулась к родным, к тому же из Харькова шли отравляющие душу слёзные письма.

Серафим Николаевич поначалу вёл дома трезвую политику, но с течением времени попал под настроение жены. Они оба стали активными участниками Комитета за возвращение на Родину, и в 1956 году, окружённые рекламной шумихой, отплыли в СССР, восстановив перед этим советское гражданство.

Так, весной 1956 года, в Ленинграде, появился “без вести пропавший” мамин брат Серафим Николаевич Бегунов с женой Екатериной Александровной и сыном Игорем. Одна из самых интересных встреч дяди Симы по возвращении была встреча с его бывшей женой Анной.

Они поженились перед войной. Брак был бездетный. Анна, надеясь на чудо, ждала мужа до 1950 года и затем вышла замуж вторично. Когда чудо произошло, и она увидела Симу, Анна сказала, что, если Сима её позовёт, она бросит всё: мужа, ребёнка и вернётся к нему. К счастью, этого не случилось.

Побывав на Сиверской на могиле матери, повидавшись со всеми уцелевшими родственниками, дядя Сима попросил у властей разрешения остаться в Ленинграде. Ему было отказано и велено отправиться на постоянное место жительства в город Харьков.

После нескольких дней проведённых в Ленинграде, где они жили в Европейской гостинице, дядя Сима с семьёй были брошены в будни советской жизни.

В Харькове им дали на троих одну комнату в 18 квадратных метров в коммунальной квартире. Один из соседей был милиционер.

Дядя Сима устроился работать бухгалтером на ХТЗ (Харьковский тракторный завод), а Катя швеёй в “Ателье мод”. О парижском дипломе не могло быть и речи.

Игорю в новом свидетельстве о рождении местом рождения вместо Парижа поставили Харьков, тем самым дав понять, что о прошлом лучше не вспоминать.

Возвращение Серафима Николаевича из небытия совпало с реабилитацией репрессированных членов семьи Бегуновых.

Власти выплатили денежную компенсацию за незаконную конфискацию имущества расстрелянных родственников, которая послужила поводом для семейной распри. На семейном совете, куда ни моя мать, ни Серафим приглашены не были, остальные члены семьи решили долю из компенсации Серафиму и матери не выдавать, скрыв от них факт получения денег. Когда в конце концов матери стало об этом известно, разыгрался большой скандал. Мать подала в суд и отсудила деньги для брата и себя. Дядя Андрей, руководивший разделом денег, платил по суду и сестре, и брату.

Был пущен слух, что мать обделили потому, что она донесла на братьев и сестёр. Мать подала в суд за клевету.

Это были “весёлые” годы. Судились по любому поводу. Кто-то из родственников спилил ветку дерева, бросающую тень на окно —  суд, кто-то выкачал единолично дерьмо из общественной уборной для удобрения огорода — суд.

Атмосфера на Сиверской в конце пятидесятых была не из приятных. Почти никто из взрослых друг с другом не разговаривал, только дети каким-то образом играли вместе, не позволяя взрослым влиять на их отношения.

Дядя Сима любил Сиверскую и каждое лето приезжал туда с семьёй в отпуск. Ему выделили комнату и половину балкона на втором этаже.

Несмотря на то, что мать дружила с братом, дядя Сима прошёл мимо меня стороной, вероятно потому, что жил в Харькове.

Летом 1979 года, ожидая разрешения на выезд, я жил с детьми на Сиверской. В это время там гостила тётя Катя с сестрой. Дядя Сима за несколько лет до этого умер от рака.

Не знаю, что толкнуло меня, но я рассказал тёте Кате о предстоящем отъезде. В ответ тётя Катя поведала мне, что ещё в 1956 году, буквально через несколько часов после прибытия на родину, им стало ясно, какую ошибку они совершили, но пути назад уже не было.

Тётя Катя откровенно завидовала моему отъезду. Жизнь в Харькове была ужасной. Сын женился, стал выпивать, они всегда чувствовали, что за ними есть “глаз”. Последние слова дяди Симы перед смертью были: — Прости...

Мы сидели на увитом диким виноградом крыльце, курили. Утирая слёзы, тётя Катя рассказывала о своей трудной судьбе, о том, какую страшную цену платит человек, когда оборачивается назад.

ОТЕЦ И СЕСТРА

Мой отец, Исай Эзрович Шерман, родился 11 июля 1908 года в Киеве. Мой дед, Эзра Абрамович Шерман, был оценщиком ковров, хорошо знал ткани и стили. Бабушка, Паша Григорьевна Груз, никогда не работала и растила троих детей, старшим из которых был Исай, средней ― дочь Елизавета и младшим — сын Михаил.

После войны дедушка переехал в Ленинград, где работал в реставрационных мастерских и принимал участие в восстановлении дворцов в пригородах города. Отец называл его Эзриком и очень любил.

Так случилось, что отца, когда он был грудным ребёнком, во время пеленания няня уронила со стола и никому об этом не сказала. Ушиб послужил причиной развития костного остеомиелита и последующей ампутации левой ноги, проводившейся несколько раз — сначала ступня, а затем выше и выше. К концу жизни нога была ампутирована до колена. Отец носил протез, пользовался костылями и палочкой. На другой ноге он носил ортопедический ботинок. Это увечье было трагедией его собственной жизни и жизни людей его окружавших.

Обладая ярко выраженными музыкальными способностями, отец с раннего детства начал заниматься музыкой. Вместе со своим другом Николаем Рабиновичем он занимался по классу рояля у известного киевского педагога Константина Михайлова. Окончив Киевское коммерческое училище (ККУ), отец переехал в Ленинград, решив стать профессиональным музыкантом. Некоторое время он учился в музыкальном училище, а затем был принят в консерваторию в класс оперно-симфонического дирижирования, которым руководил Николай Андреевич Малько — известный русский дирижёр, с которым отец познакомился в Киеве.

Личность и талант Н.А. Малько оказали большое влияние на жизнь и творчество моего отца. Малько был для него своего рода божеством, каждый жест и слово которого запоминались и претворялись на практике.

Николай Андреевич Малько (меня назвали Николаем в его честь) до революции был главным дирижёром Мариинского театра в Петербурге и сочетал работу в оперном театре с концертной симфонической деятельностью как в России, так и за её пределами. Будучи учеником и последователем выдающегося русского дирижёра Эдуарда Направника, композиторов Н.А. Римского-Корсакова и А.К. Глазунова, Малько являлся пропагандистом лучших традиций русской музыкальной культуры. В середине двадцатых годов Николай Андреевич возглавил дирижёрский факультет Ленинградской консерватории. Среди его учеников были Е. Мравинский, А. Мелик-Пашаев, Н. Рабинович и мой отец. К сожалению, по ряду внешних и внутренних обстоятельств Малько вынужден был оставить преподавание в консерватории. Уехав на гастроли за границу, он в СССР не возвратился.

Новым наставником отца стал Александр Васильевич Гаук, но душа молодого дирижёра безраздельно принадлежала Малько. Между учителем и учеником завязалась переписка, продолжавшаяся с небольшими перерывами более 30 лет. Незадолго до смерти отец сумел добиться издания монографии о своём учителе, которая вышла в издательстве «Музыка» в 1972 году. Там приводятся отрывки из их переписки.

Окончив консерваторию, отец начал работать как дирижёр-ассистент в Ленинградском Малом театре оперы и балета под руководством талантливого дирижёра Самуила Абрамовича Самосуда. Одной из главных работ отца в это время была постановка оперы Д.Д. Шостаковича «Катерина Измайлова».

Отец страдал от того, что не может стоять за дирижёрским пультом; его утешали, рассказывая, что Э. Направник тоже сидел за пультом.

В 1945 году судьба снова свела моих родителей. Они жили в небольшой двухкомнатной квартире на Тверской улице в одном из самых красивых районов Ленинграда неподалёку от Таврического сада.

Квартира состояла из двух небольших сугубосмежных комнат и тёмной (без окна) кухни. В большой комнате (11 кв. метров), почти полностью её занимая, стоял большой рояль, во второй спали мать с новорождённым и Инна.

В квартире на Тверской стояла тяжёлая атмосфера, накал которой привёл к тому, что в один “прекрасный” день отец навсегда ушёл из дома, оставив мать с двумя детьми.

Спустя некоторое время ушла из дома и Инна. Мать была к ней жестока и несправедлива. Дело происходило на Сиверской. Инна по каким-то причинам опоздала на дневной поезд и приехала на дачу поздно вечером. Мать, перенервничав в ожидании, оскорбила её и не пустила в дом. Проведя ночь на вокзале, Инна уехала в Ленинград, где первым делом пошла к Мусе Цельядт, но той не оказалось дома. Тогда Инна пришла к отцу.

В то время отец занимал пост главного дирижёра Ленинградского Малого театра оперы и балета, преподавал в Музыкальной школе-десятилетке при консерватории, имел звание заслуженный артист РСФСР, много и плодотворно работал.

Пока мне не исполнилось 18 лет, мать постоянно преследовала отца, ”засыпая” бухгалтерии всех мест его работы письмами с исполнительным листом об алиментах. Отец был членом партии, и всё это, а также постоянные истории с разными женщинами, послужило поводом для его перевода в начале 50-х из Ленинграда в Казань, куда он был назначен главным дирижёром Татарского театра оперы и балета им. Мусы Джалиля. Иными словами отца отправили в ссылку. Мать приложила к этому руку, но не только она. Где бы отец ни работал, в любом театре, всегда были какие-то неприятности из-за женщин.

После Казани последовал Горький, а затем Петрозаводск, где к отцу пришли долгожданные удача и успех. Декада Карельского искусства, проходившая в Москве и Ленинграде в 1961 году, была исключительно успешной. Был отмечен большой вклад отца в дело развития музыкальной культуры в КАССР. Он был удостоен разных почестей, но как истинный мастер был неудовлетворён. Прежде всего, он страдал от провинции в целом. Письма к Малько свидетельствуют об этом.

В 1965 году отец принимает решение вернуться в Ленинград, где поначалу он работал как главный дирижёр Театра музыкальной комедии, а затем полностью перешёл на преподавательскую работу в Ленинградскую консерваторию, где работал до своей преждевременной смерти в июне 1972 года.

Жизнь отца была одновременно и подвигом, и преступлением. Подвигом по отношению к своей профессии, преступлением по отношению к своей личной ЖИЗНИ.

Человеческая мораль говорит о том, что нельзя осуждать родителей, и сейчас, оглядываясь назад, многие вещи я вижу иначе и, не снимая ответственности с родителей, знаю, что судить их не надо.

Моя сестра Инна (1933–2007) родилась 22 августа 1933 года, и её детство совпало с наиболее яркими годами жизни матери, которая, видимо, не уделяла дочери должного внимания.

Жизнь Инны была нелёгкой. Перенесённый во время блокады Ленинграда голод, нестабильность в семье, ссора с матерью, — всё это оказало влияние на становление её характера.

С 16 лет Инна была практически предоставлена самой себе. Отец, живя в Казани, не мог уделять ей должного внимания.

Музыкально одарённая, по необъяснимым причинам она поступила в Институт советской торговли им. В.М. Молотова и после его окончания три года проработала товароведом в обувном магазине.

Позже ей хватило мужества и воли окончить Музыкальное училище им. Н.А. Римского-Корсакова при Ленинградской консерватории и стать дирижёром детского хора — одним из лучших в Ленинграде.

Инна помирилась с матерью, если это можно было назвать примирением, когда мне было лет шесть. Между матерью и дочерью сложились странные отношения, которые отразились и на мне.

Однажды, пользуясь отсутствием матери, Инна решила показать меня родственникам отца. Мне было тогда 9 лет.

Первый визит был к Елизавете Эзровне, необыкновенной красоты женщине, которая была замужем за академиком архитектуры Евгением Левинсоном ― конструктивистом, по проектам которого в предвоенные годы были построены многие конструктивистские здания в Ленинграде, такие как Дворец культуры имени Ленсовета и дом на Кировском проспекте неподалёку от Студии телевидения, где они жили. Станция метро Автово также была построена по проекту академика Левинсона.

В моей памяти остались красавица тётка и слива, которую я, стесняясь попросить, украдкой взял из вазы, стоявшей на столе. Наскоро проглотив сливу, я запихнул косточку за щёку, и она мне очень мешала. Сестра, думая, что я ёрзаю потому, что хочу в туалет, отвела меня туда, и я с удовольствием избавился от злополучной косточки.

В тот же день Инна повезла меня к деду, который жил на Мытнинской улице. Он был очень стар и болен и лежал на кровати. Меня поразило обилие серебра вокруг — сосуды, подсвечники, блюда. У него была другая жена, бабушка умерла в конце сороковых.

Младший брат отца Михаил — инженер по автоматике и телемеханике жил в Киеве. Я видел его всего два раза в жизни: на Декаде Карельского искусства в Ленинграде в 1961 году и на похоронах отца в июне 1972 года.

Он был способным, добрым и очень мягким человеком. Во время войны дядя Миша был летчиком, горел в самолёте, выжил и женился на выходившем его враче — Вере Павловне Гузиковой.

Дочь Веры Павловны от первого брака, Ирина, считала дядю Мишу своим родным отцом.

Ирина Уварова ― вдова писателя Юлия Даниэля, живёт и работает в Москве. Она бережно хранит коллекцию миниатюрных скульптур, вырезанных дядей Мишей, который в последние годы жизни проявил незаурядные способности к резьбе по дереву и кости. Две его работы, подаренные ею, стоят на моём столе...

После ухода от матери Инна жила в квартире деда, на Мастерской улице, которая впоследствии была разменена, в результате чего Инна получила комнату на улице Декабристов в двухкомнатной коммунальной квартире на четвёртом этаже, неподалёку от Львиного мостика. Во второй комнате жил с семьёй инвалид войны — безногий Ян, зарабатывавший на жизнь плетением гамаков.

Мы периодически встречались. Инна пыталась заниматься со мной музыкой, но безуспешно.

Несколько раз Инна пыталась стать связующим звеном между мной и отцом, что меня, стоящего на стороне матери, очень настораживало. Сестра была мне одновременно и близкой, и далёкой.

Разрыв между нами произошёл тогда, когда я, наивный девятнадцатилетний юноша, пригласил сестру и через неё отца на свадьбу и объявил о своём решении сменить фамилию. Инна восприняла моё решение как оскорбление и следующий раз мы встретились только через 6 лет на похоронах отца, потом ещё через три года, когда тяжело заболела и умерла мать, а затем через 16 лет, когда в 1990 году я в первый раз после отъезда приехал в Ленинград из Австралии.

Инна поздно и неудачно вышла замуж. В 1968 году родилась дочь Нина (1968–2014). Нина и её муж Антон окончили Петербургскую консерваторию. Нина по классу рояля, Антон по классу тромбона. В 1992 году у них родилась дочь Сашенька.

Инна давно развелась с мужем, постарела и стала жить исключительно интересами дочери. Душа её неспокойна, в ней всё ещё сидит обида на родителей, и стать ей близким очень трудно.

Наши пути разошлись много лет тому назад, и только случайные пересечения жизненных дорог сталкивают нас на короткое время, не оказывая особого влияния на наши судьбы.