Леонид Гуревич. Он и был кино

Источник: газета СК-НОВОСТИ № 6 (428) 26 июня 2023 г. (с. 14). Фото: "Творческий семинар молодых кинодокументалистов в Репино. 1982 год". На фото в первом ряду (справа налево): режиссер Изя Герштейн, Юрий Каравкин, актриса и журналист Сима Березанская (жена режиссера Леонида Гуревича), режиссер из Минска (имя уточняется), режиссер Ленкинохроники Павел Коган, кинодраматург Леонид Гуревич, режиссеры ЦСДФ Петр Мостовой и Владимир Коновалов; в верхнем ряду (справа налево): редактор ЦСДФ Мария Рябова, режиссер ЦСДФ Татьяна Чубакова. Фото из семейного архива Татьяны Юрьевны Каравкиной.

Леонид Гуревич — известный российский сценарист неигрового кино, критик и киновед, заслуженный деятель искусств РФ. По его сценариям снято более восьмидесяти документальных и научно-популярных фильмов, отмеченных наградами на международных кинофестивалях. Он опубликовал более двухсот работ по проблемам кино и выпустил книгу сценариев «Линия судьбы». В этом году Леониду Абрамовичу исполнился бы 91 год. Своими воспоминаниями об Гуревиче поделились его ученики.

Аркадий Коган

На Леню я изначально смотрел снизу вверх: познакомились мы, когда я о кино только мечтал. Он уже был мэтром. Потому мой взгляд на него − любовно-уважительный: я не помню его слабостей. Не потому, что их не было, − не запомнились. Оговорюсь: я был с Гуревичем на «Вы» и всегда величал по имени-отчеству, даже когда мы стали соавторами. Эту дистанцию держал не он − я. Опять же − уважал. Но про себя и с близкими друзьями называл Леней.

Я снимал на Западно-Сибирской студии курсовой фильм «Вера». Мой редактор Леонид Ситников, когда фильм был вчерне смонтирован, затащил в просмотровый зал Гуревича. Сказать, что Гуревич был частым гостем в Новосибирске, неверно. Это был его второй дом. Или третий. Или пятый − на кинопросторах всей страны он чувствовал себя, как дома. Гуревич посмотрел фильм, сказал что-то по делу. А потом ошарашил, предложив выкинуть из фильма несколько интервью одной дамы.

Не могу назвать ее имя: она была известным человеком в Новосибирске, говорила в моем дебюте важные и нужные вещи. Кроме того, мы даму сняли, и значит, она ожидала увидеть себя в фильме. Как я ей в глаза после этого посмотрю? В конце концов, мы кинопленку потратили, каждый метр которой на счету! Я был потрясен! Посмотрел на Ситникова. Ситников улыбался в бороду. По лучезарности улыбки было ясно, что он с Леней спорить не будет. Следующая моя мысль: оказывается, можно что-то продумать, с большим трудом снять, а потом выкинуть из фильма! И не один эпизод − всю линию. Человека! То, что не улучшает фильм, без чего можно обойтись, нужно безжалостно выбрасывать – этот урок я запомнил. Соавторами с Леней мы стали не на почве профессии. Из тогда еще широкого круга живых классиков документального кино Леня оказался мне наиболее близок по-человечески. Он любил помогать и опекать. Мне он тоже помог: узнав, что я снимал оператора Александра Княжинского, но не успел запуститься с этим кино на студии, Леня сосватал меня в «К-2». Борис Берман с Ильдаром Жандарёвым дали мне это кино у них сделать. После успеха фильма позвали к себе в команду, доверив авторскую программу.

Работая с Леней над «Улыбкой Княжинского», я открывал для себя шестидесятые годы. Узнавал их не по мемуарам — из первых рук. Лёниных главным образом. Это было его время. И оно уходило, утекало − вместе с друзьями… Но время и друзей можно воскресить. С помощью кино − что мы и сделали.

Однажды Леня влип. На глазах съемочной группы случился казус! Не по его вине. Снимали «звезду», классика, и поведение звездного героя с самого начала не было безупречным. Мы подарили ему бутылку хорошей сливовой настойки. Герой подарок заныкал, метнув на стол початую бутылку напитка попроще. Он оказался еще и капризным: чем-то Леня его не устроил… Гуревич, считав флюиды, повел себя достойно. Он не пытался убедить всех в том, что наш классик чем-то нехорош. Не суетился, не хорохорился. Ничего не доказывал. Просто отошел в тень, сказав:

— Аркаша, когда снимете, вернусь.

Когда Леня ушел в тень, классик принялся за меня. Ему постоянно требовался спарринг: удар − ответ, хук − апперкот. Мало того, что я по жизни торможу, но и соревноваться в остроумии с героем − вообще не мое. <…>После съемок Леня вернулся и не пытался мстить. И фильм <…>он очень любил: Леня не переносил на кино свои личные отношения с героем. Он умел вести себя мудро, старался, − хотя это не всегда ему удавалось…

Главным для Лени в жизни было не кино − люди. Отношения с ними. Дружба. Леня ее ценил. Узнав, что я начинаю снимать Андрея Смирнова, Леня радовался, как ребенок. Он нежно любил Андрея Сергеевича и рассказывал мне об их совместной работе в знаменитом Экспериментальном объединении Чухрая. Тогда же я узнал от Лени, что ВГИК, куда он три раза не смог поступить, был закрыт для него КГБ. Работа редактором у Чухрая стала для Лени приближением к тому, о чем он всегда мечтал, − игровому кино. Но я не об этом, я о дружбе… Леня был редактором на первом фильме Смирнова «Ангел». Фильме, цензурой порезанном, но все равно спрятанном на полку. Не помню почему, но общение Гуревича со Смирновым прервалось на годы.

Съемки Смирнова в соавторстве с Гуревичем продолжили для меня погружение в эпоху «оттепели». В отличие от истории с «...Княжинским», здесь было много гражданской позиции, отношений с советской властью, с идеологией. Когда мы только начинали, Смирнов, снимавшийся у меня в «...Княжинском», сказал:

− Аркаша, я вам доверяю; можете снимать все, что хотите… Но мы должны договориться о двух вещах. Первое: вы продолжаете ходить ко мне в гости, но у меня дома не снимаете. И второе: я должен сказать у вас все, что я думаю о коммунистах.

Смирнов играл тогда Бунина в «Дневнике его жены» и вместе с Алексеем Учителем честно терпел наше присутствие на съемках. Условия Смирнова были выполнены, а работа над фильмом снова свела вместе двух друзей. Я не видел Гуревича более счастливым, чем в тот день, когда они встретились после успешного эфира. Спустя годы они вспоминали время, когда для них открылись новые горизонты, когда они мечтали. И как потом все схлопнулось, закрылось, задохнулось... Да, это Леня рассказал Смирнову про лежавшую на студии заявку Трунина − потом из нее получился «Белорусский вокзал». Но кислорода становилось все меньше, Экспериментальную студию закрыли, и Леня занялся тем, что ему позволили и что у него получалось: стал сценаристом неигрового кино. Это редкая профессия. Он был в этом одним из лучших или самым лучшим − не суть… 

Мне не хочется ничего рассказывать из «кухни». И, вспоминая Леню, отбрасываю какие-то человеческие слабости, мелочи. Я вижу его образ очень четко: природа не только не поскупилась на талант, но и над внешностью поработала. Лоб, брови, нос − всего в нем было ярко и помногу. Он не был внимателен к быту, в его холодильнике не то, что мышь повесилась, − там уже памятник ей стоял из-за перманентной пустоты… Леню это, похоже, не слишком тяготило. Если ты приходил в гости, стол оказывался накрыт, а в рюмки наливалось. Независимо от наличия денег.

Он не только умел дружить − он знакомил и сводил других. Как-то он привел меня на квартиру своего ученика, где крутился какой-то хоровод: «Золотая маска» одного из гостей валялась рядом с закусью, под ногами бродил пес с глазами умней хозяйских… Никакого светского трепа. Леня умел и мог рубануть правду-матку − не для того, чтобы произвести впечатление. И все там было живым и веселым. Но в первую очередь − живым. И то, что Леня умер на бегу далеко от нас, сохранило это впечатление о нем.

Евгений Голынкин

Очень трудно говорить о друге, который когда-то был учителем.

Последнее время он был обидчив и ревнив. На это у него были основания. Не поссориться с ним стоило усилий.

Первый раз я увидел его в Ленинграде в начале восьмидесятых. Леня появился там впервые за многие годы. Что-то произошло с ленинградскими снобами, и они решили позвать его председателем жюри на студийную отчетную конференцию. Он не сказал тогда ничего особенного − то же, что потом повторял множество раз и что многим очень надоело в последнее время, когда уже все были заняты технологиями, маркетингом и продюсерством.

Он говорил о нравственности, об обязанности документалистов искать в человеке высшую правду. Его выслушали, вежливо похлопали и даже между собой не обсуждали потом то, что он говорил. Зачем? Все правильно, но нереалистично и совершенно невозможно.

Больше его в Ленинград не приглашали. Нелепая ситуация, когда честность и прямота принимаются за банальность.

Окружали его в основном ученики, на которых, как известно, особо полагаться нельзя. Для сверстников и старых друзей он скорее был неудачником: режиссером не стал, игровое кино не снимал, даже игровые сценарии не писал.

Что он делает, прежняя компания представляла себе слабо, да и не очень интересовалась.

Корпоративность шестидесятых, или, как тогда говорили, «карас» (кто теперь помнит воннегутовскую «Колыбель для кошки»?), распалась под натиском академических успехов, эмиграции и бесчисленных смертей. В этом списке − хорошие, звонкие имена… Иногда он чувствовал себя изгоем. Впрочем, как смотреть на удачи и поражения… Большинство надо просить, чтобы тебе помогли, причем без особой надежды на результат. Леня постоянно находил людей, которые не просили его о помощи, но он считал, что им надо помочь. Он гонялся за ними и не предлагал, а говорил, что сделано что-то, что им пригодится. Те, кто никогда не мог найти для себя в жизни подобного интереса, чувствовали, что Леня самим существованием своим им хамит и попросту оскорбляет.

 Но был он самим собой и говорил всегда одно и то же. И слова находил такие, что слушали его и при советской власти, и при перестройке, и − значительно меньше, но слушали − в последние годы.

Он не был дипломатом. Но чтобы заставить его отозваться о ком-то плохо, нужно было сильно потрудиться.

Больше всего в нем ценили конструктора: умение в любом материале увидеть − его любимое слово − сопряжения. У него был редкий в нашей профессии уровень очевидности. Он утверждал, что литература важнее. И тем не менее, бесконечно помогал собирать чужие картины. Казалось, ничего, кроме результата, его не интересует; он был готов работать даже с теми, кто был ему глубоко несимпатичен, если вдруг чувствовал, что у этого несимпатичного ему персонажа получается хорошее кино. Он работал на результат. Результатом было кино.

Он мог отнестись к сделанному тобой плохо и никогда этого не скрывал.

Но ни одна из его оценок не была унизительна − он просто сразу включался в работу. Доверие, которое к нему испытывали, завоевывалось десятками, иногда сотнями мелочей, с которыми ты сразу или погодя, но соглашался. А когда количество этих принятых тобой мелочей достигает критической массы, возникает ощущение: может быть, как раз там, где ты категорически с ним не согласен, он в чем-то прав? Он умел хвалить и умел ругать: от похвал ты не раздувался, на остальное не обижался. Он умел задавать вопросы. Он умел разговаривать.

Он никогда не рассказывал кинематографические байки, не интересовали они его и в чужом исполнении. Он говорил о том, что чувствовал, − о кино. Сейчас кажется, что он и был кино… Наша профессия изначально публична, а Леня умудрился сохранить в ней интимность, поэтому хорошо он делал только то, во что верил. Он никогда не обращал внимания на власть, никогда не был «масштабно-социальным» в фильмах. Потому что не царское это дело − надо думать о душе, смотреть в человека! Он умудрялся в картинах не соприкасаться с системой, будто ее никогда не было. Поэтому в конце девяностых мог позволить себе говорить то, что говорил в семидесятые. Для многих это было скучно.

Шестидесятник? Да Бог их знает, кто это такие... Люди, обжегшиеся на своих наивных мечтах, но сумевшие приспособиться к реальности и сохранившие память. Леня нашел адекватную себе и своей молодости нишу; место, где он мог говорить правду. Почти не помню его рассказов о сложностях с картинами. Но практически всю жизнь он работал только на провинциальных студиях.

Не звали? Не хотел? Было такое замечательное слово — мелкотемье. К 86-му году у него был сделан 61 фильм. В фильмографии, написанной собственной рукой, он назвал только десять. Если когда-нибудь будет написана история документального кино, без фильмов Лени там не обойтись. Но это совсем другой разговор…

Когда долго и много говоришь с человеком, возникает ощущение, что знаешь его оси координат и в его мире можешь найти место непроговоренному. Иначе как бы мы разговаривали с мертвыми? А с Леней разговор продолжается.

И страшно стало, когда случайно, по инерции, набрал его номер и услышал: «Вы позвонили Леониду Гуревичу. Оставьте свое сообщение, я свяжусь с вами как можно скорее». Не свяжется.

Образовалась пустота. Он уже не обидится, что ты давно ему не звонил. Он не… не… не… И некому стало показать снятый материал. Все время не покидает ощущение, что я остался Лёне что-то должен. Что именно? Внимание, наверное, − то, чего никогда не бывает в избытке.

Я хочу, чтобы его помнили, чтобы понимали, что потеряли. С Леней ушло то, что для очень многих, не только для его учеников, было документальным кино.

 Чем больше проходит времени, тем отчетливее чувство: умер не просто Леня Гуревич – учитель, ставший другом и родным, но в какой-то мере ушло документальное кино, в котором мы выросли и что-то делали… И грустно оттого, что сеть, сплетенная Леонидом Гуревичем, порвалась, растащенная нашими амбициями…