Старый солдат

Источник: Солдатский храм; газета «Известия» № 001 (8611) от 01 января 1945 года; с. 3.

С виду Степан Кривцов — такой же солдат, как все, и новый человек в роте не сразу его заметит, хотя Кривцов прошел со своей ротой весь путь от Москвы до самого Балтийского моря. Земля ему досталась тяжелая. Три года части этого фронта дрались в болотах, увязая в грязи и воде. В том краю — за Старой Руссой и Псковом, за Великими Луками дни короткие, солнце скупое. Летом земля не успеет подсохнуть, как снова настает пора дождей, туманов и невылазной черной распутицы. Может, по этой причине Кривцов и другие ротные старожилы, прошедшие с фронтом весь путь к балтийскому берегу, стали скупыми в словах и движениях и по всей повадке приобрели такую умеренность, что в общей массе ротных людей их не скоро приметишь.

Послушать Кривцова, так выходит, что никаких заслуг за ним в роте не числится. Служба солдатская, немудреная, и за три года не приключалось ничего такого, о чем стоило бы много рассказывать.
— Если собрать всю воду, которую я из своих портянок выжал, — говорит обычно Кривцов, прилаживаясь у огня сушить солдатскую свою одежду, — если собрать эту воду, то можно в ней самого большущего немца с головой утопить со всеми его бирюльками.

До мобилизации в армию Степан Кривцов работал председателем колхоза, и громадные пространства, изрытые на фронте траншеями, воронками, набитые железным ломом, осколками, остатками развитых орудий, заваленные штабелями обезвреженных мин, вызывают в нем досаду и жалость к измученной, обезображенной врагом земле. Устраиваясь на очередном рубеже, Кривцов оглядывает участок в состоянии некоторой раздвоенности: земля для него есть позиция удобная или неудобная, в зависимости от местности и расположения наших и неприятельских сил. Но в то же время земля для Кривцова всюду — земля, просто земля, с хорошими или худыми почвами, пригодная под хлеба или под просо, под гречку или под выгон для скота, с сочными травами заливных лугов, с быстрыми светлыми речками, которые можно было бы кое-где использовать под водяные мельницы, — нужны только хозяйский глаз и умные руки. В роте знают, что три года фронтовой жизни не вытравили у Кривцова навыков хозяина-землероба. Товарищи весьма серьезно слушают его, когда на новом рубеже, определив на месте свой минометный расчет, он говорит:

— Позиция удобная под гречиху.

Или:

— А за тем бугром, где у немцев пулеметный бункер, я бы при усадьбе пасеку открыл. Я пчелу знаю, и она меня уважает. Был бы у меня мед, да! На Волге я весь колхоз между делом к пчеловодству приохотил, но тут, ясное дело, надо повременить. Тут надо вперед почистить землю не плугом, а пушечками. От немцев землю сначала почистить, и для этого позиция тоже удобная.

За такие речи, памятуя о довоенных делах Кривцова, ротные люди зовут его:

— Председатель.

Впрочем, за войну у него накопилось много кличек и прозвищ. В роте люди меняются, бывают потери, приходит новое пополнение, и каждый раз, распознав Степана Кривцова, человека бывалого, удивительного своим солдатским опытом, молодые бойцы норовят окрестить его по-новому. Звали его и «старым солдатом», и «медовым-бедовым» за рассказы о пасеке, и «бессмертным» за то, что имел шесть ранений, причем три из них залечил, оставаясь в строю, и просто «жилой» за живучее и на редкость упрямое против смерти тело его. Говорили, что в 1941 году под Москвой он дважды вернулся с того света, что под Псковом вышел живым из могилы, когда, раненый, не мог выбраться из окопа и на тот окоп навалились контратакой немецкие танки, а Кривцов в последнюю минуту сам на животе полз под танк, толкая перед собой мину, чтобы взорвалась у самой гусеницы, и мина взорвалась, как хотел того Степан. Он решил, тогда, что от смерти ему все равно не уйти, он один, тяжелая рана не пустит его, и пожелал самой смертью своей насолить немцам: пусть его убьет, но и танк подорвется.

Но его не убило. Степан, толкнув мину под танк, свалился в окоп на самое дно за мгновенье до взрыва. Его только оглушило и забросало землей. Кривцова нашли, когда траншею снова отбили у немцев. Хирурги долго латали его рваное тело, сами не веря в благополучный исход операции, но Кривцов выжил, а медики сочли его воскресение чудом.

— Да это не медицина, — говорил Кривцов, усмехаясь, — это я немцу назло, товарищи доктора.

Глядя на него, этому можно поверить. Чувство, которое он испытывает к немцам, это – смесь ненависти и отвращения. В семье Степана Кривцова никто не пострадал от войны. Дом его с белыми ставнями стоит на берегу Волги, и знаменитая пасека рядом в саду. За себя, за свое добро и своих родных Кривцову мстить немцам не надо. Его злоба к ним не порождается бедой, причиненной врагами лично ему или близким. Это чувство, свойственное всем русским людям, прожившим большую жизнь при советских порядках, с советской правдой в душе, — отвращение к немецкой самоуверенности, наглому, жестокому эгоизму, скаредности, из-за которой немец способен убить, тупой, тяжелой аккуратности, проявляющейся даже в том, как немец складывает в яму трупы расстрелянных или расправляется с годовалым ребенком, — везде одинаково, на севере и на юге, в России и в Югославии, — разбивая младенцу голову ударом о камень или о стену избы.

В бою Кривцов не шалеет от злобы, бывает спокоен и осмотрителен, добиваясь, чтобы ни одна мина не полетела впустую. И от такой его сосредоточенной, собранной в кулак деловитости немцам приходится в десять раз тяжелее, чем от запальчивой лихости иных необстрелянных смельчаков.

— Он и тут председатель! — говорят о нем бойцы. — Тихий, спокойный, а если какая-нибудь мина поперек дела пошла и немца нe убила, он тебя так доймет, что жизни рад не будешь. Очень хозяйственный в бою человек!

Эта черта его нравится ротным людям. Она отвечает духу русского солдата, который любит воевать обстоятельно, без истерики, без фальшивых жестов и слов. Да и к чему словесный фейерверк в болотах, где врат нужно взять измором, выдержкой, спокойной силой, которая все должна сломить на своем пути? Фейерверк показной удали пошипит и угаснет в окопе, залитом водой, а солдаты этого фронта все три года видели на своем пути только такие окопы, в трясинах и топях. Так они дошли до самого моря.

Степан Кривцов, русский солдат, имеющий шесть ранений и пожелавший остаться на фронте, выдержал поединок с отборными немецкими солдатами, которых немецкие генералы называют «цветом Восточного фронта и надеждой Германии».

Дело происходило на холме. Высотка с виду невзрачная, но, видимо, был в ней особый смысл для обеих сторон — для нас и для немцев. У немцев на этом участке стояли вюртембержцы, обреченные германским командованием на гибель в балтийском мешке, но с таким расчетом, чтобы перед окончательной своей гибелью вюртембергские смертники пролили много русской крови и потом уже отправились на тот свет. Немцы дрались свирепо, разжигая себя спиртом и начиная атаку пением похоронного марша. Возни с ними было много, и самый ад получился как раз у высотки. Немцы решили ее отбить любой ценой. Высотка занята была малыми нашими силами: двумя взводами пехоты и минометчиками. Высотка стоит посредине болота, подхода к ней иного нет, как только по канаве, укрепленной деревянным настилом. Высунуться из канавы нельзя — голову оторвет.

В то утро немцы подняли такую неистовую стрельбу из всех видов оружия, что к высотке приблизиться было немыслимо даже ползком. Деревянный настил разворотило снарядами начисто. Ни коню, ни «виллису» ходу туда уже не было. Бойцы, рискуя собой, стали таскать мины на себе, но четверых сразу ранило, их едва вытащили. Другие кинулись к проклятой канаве, и тех ранило: путь к высотке был закрыт наглухо. Видимо, замысел вюртембержцев в том и заключался, чтобы отсечным огнем изолировать высотку, сорвать доставку мин и патронов, дождаться, когда у защитников кончатся боеприпасы, взять их на измор и тогда уже в полной уверенности броситься скопом на штурм.

На высотку страшно было смотреть, — такой огонь полыхал на скатах её, такой дым, чёрный, непроницаемый, метался в разрывах на гребне. Время шло, каждая минута решала судьбу людей. Скоро дойдет у них до последнего патрона, и тогда всему конец, тогда смерть придет к ним в немецком шлеме и задушит их своей вюртембергской хваткой.

Немало было солдат, вызывавшихся таскать на себе мины в этот ад, но вся беда в том и состояла, что, чем больше людей кинется в канавку, тем заметнее станет она для вюртембержцев, и тогда затопит ее не водой, а человеческой теплой кровью.

Командир роты вызвал к себе Степана Кривцова и, не отрываясь биноклем от высотки, приказал ему передать миномёт другому бойцу.
— Терять холм мы не можем, хоть все тут поляжем, — сказал он Степану. — Приказываю тебе обеспечить доставку боеприпасов туда... к ним! Ты бывалый солдат, подумай, как это сделать.

Он помолчал и добавил:
— Людей щади! Слышишь? Я буду во втором взводе, оттуда начну атаку. Иди!

Кривцов послал бойца в хозяйственный взвод с неожиданным для всех приказанием — принести мешки из-под картофеля. Сам он вместе с бойцами таскал мины в укрытую от огня яму, видно, готовил запас, чтобы к началу дела все под рукой было. Когда мешки принесли, он стал складывать в них мины так же просто, обыденно, как в свое время складывал на селе огурцы с огорода.

— По три мины таскать времени у нас не хватит, — сказал он, — да накладно получится. Я первым потяну мешок, а вы поглядите, как получается у меня, а потом за мной следом с другими мешками.

Да, старый солдат, бывший председатель колхоза решил переупрямить немецких головорезов. Неказистое дело — холщовый мешок — больше под стать крестьянскому амбару, но старый солдат на войне ничем не гнушается, лишь бы осилить немца. Степан потянул за собой тяжелый мешок, но, к изумлению всех ротных людей, направился он не к разбитой канавке, а правее, в самое топкое место, где кони и люди накануне проваливались по самое брюхо. Там он лег плашмя, пристроил рядом с собой мешок и стал на локтях подтягиваться ближе и ближе к высотке. Болото душило его своей гнилой водой, он проваливался, его затягивало глубже и глубже, но тогда Степан теснее прижимался к мешку с минами, и такой большой распластанный груз болото уже не могло проглотить: Степан выкарабкивался и полз дальше.

Три года прошел он в боях на болотах, весь пропитался оконной водой, но в тот день пришлось ему хлебнуть воды сполна за три года. Он уже не замечал, как рвутся вокруг него снаряды, все его русское крестьянское упрямство ушло теперь на тяжкую борьбу с топью. Прижимаясь головой к земле при близких разрывах, много раз он глотал вонючую, болотную гниль, отплевывался, тянул мешок дальше. В эти минуты судьба высотки, судьба всей операции, задуманной нашими командирами в связи с ключевой этой высоткой, сосредоточилась на солдате, который тащил по гибельной, непроходимой земле мешок с минами. С ротного командного пункта видели, как один снаряд разорвался совсем близко от Кривцова. Тело его заволокло дымом, кто-то из офицеров охнул, будто его самого ударило больно под вздох. Дым отвело ветерком. Степан лежал недвижимый.

— Кончился, — сказал кто-то. — Добили солдата, мерзавцы...

Не успел он закончить эти слова, как Степан снова медленно потащился вперед, то проваливаясь в жижу всем телом, то выползая. В бинокль тогда нельзя было увидеть, что Кривцова задело осколком, что он зажал рану локтем и полз, оставляя за собой кровавый след. Видели только, что он достиг края болота, подполз к основанию высотки, стал подниматься с мешком все выше и выше, пока черный дым совсем не скрыл его из виду.

На командном пункте молча курили, никто не в силах был произнести ни слова.

Так протянулись долгие, мучительные минуты, и вдруг гребень высотки подал голос. Оттуда донеслись дробные выстрелы минометов. Высотка ожила.

Старый солдат дотянул до этой земли свой холщовый мешок. За ним следом потянулись с такой же ношей другие бойцы.

Четыре с половиной часа шел этот бой, четыре с половиной часа решалась судьба высотки, и все это время наши бойцы продолжали таскать через топь, вскипавшую взрывами, мешок за мешком, пока не выдохлись вюртембергские смертники.

Перед вечером командир роты почувствовал, что чаша весов качнулась в нашу сторону, и повел бойцов в атаку. Вюртембергских смертников выбили из последнего на этом участке опорного пункта, – свои похоронные марши они поют теперь далеко отсюда.

— Сильный ты, чёрт, — сказал Степану командир, — от Москвы до моря дошел, и не берет тебя немецкая пуля.

— Она бы взяла меня, да я не даюсь, — ответил старый солдат.

Это было в последние недели 1944 года у балтийского берега.

ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ.