Гнев добрых

Учитель Петр Гоголев пришел в сталинградскую степь командиром танковой роты. Он молчалив и спокоен. Ненависть его проявляется не в минутных яростных вспышках. Она стала выражением всех его чувств, всех его жизненных сил. Он больше не ругает, не проклинает немцев. Он их убивает. Всего себя, энергию, нервы, разум он бережет для боя.

Перед выходом в атаку немцы терзали высоту ураганным огнем минометов и пушек, потом двинулись танки. Они били из всех орудий и пулеметов. Одинокая батарея держалась.

Уже не было в живых сержанта Корчуганова, истекал кровью заряжающий Красноперов, лежал бездыханным на жесткой траве, сержант Ковалев. Батарея держалась, и немцы отхлынули. Вскоре изнуренные боем защитники высоты снова увидели наступающие немецкие танки. Окровавленные люди стали к орудиям — по два, по одному.

Сил уже не было, их держала ненависть. Они били в упор, они видели, как русский снаряд рушит немецкую броню.

Они расстались с жизнью, не отходя от орудия, — Стариков и Ушаков. Уцелели одно орудие и два человека — разведчик Жуков и командир батареи Васильев. Два человека отбили атаку немецких танков. Васильев преследовал немцев огнем последнего орудия. Высота осталась в наших руках.

Такой ненависти ни к чему дурацкие значки с черепами. Она довольствуется разбитыми черепами немецких солдат.

Люди под Сталинградом всегда готовы перейти в наступление. Два танка Петра Гоголева подбиты в бою. В одном из них он едва не погиб от огня, но сбил пламя и привел дымящийся танк к своим. Здесь, не, зная перерывов в бою, бывший учитель Петр Гоголев пересел на третий танк.

Тогда же был получен приказ об атаке. Нужно было ломать жесткую немецкую оборону, снабженную всеми средствами полевой фортификации. Что это значит? Это значит, что в скатах высот вырыты блиндажи и дзоты. Это значит, что в подвалах домов торчат пулеметы. Это значит, что насыпь железной дороги стала крепостным валом, и, пока этот изрывающий огонь вал не разрушат прямыми попаданиями снарядов, он будет стрелять и стрелять, сеять смерть в рядах нашей наступающей пехоты.

Наши танки поддерживали атаку пехоты на высоту Безымянную и разъезд на линии железной дороги. В 6 утра началась артиллерийская подготовка, соединенная со штурмовкой немецких позиций с воздуха. С воздуха в течение сорока минут наши пушки и самолеты перетряхивали немцев в их норах. Это время пехотинцы использовали, чтобы подползти еще ближе к переднему краю вражеской обороны. Они ползли навстречу разрывам наших же снарядов. Сигнал двумя зелеными ракетами застал их на расстоянии в сто метров от немцев.

В 6.40 пехота поднялась; перебежками, снова ползком, короткими бросками пошла вперед, и вслед за пехотой, обгоняя ее, подбадривая ревом моторов и гусениц, прикрывая огнем, пошли танки. Они шли медленно, приноравливаясь к движению пехотинцев, и в трудных местах горячий и вспыльчивый лейтенант Гаджиев выскакивал из танка, поднимал залегших бойцов, напрягая и без того звонкий голос, кричал:

— Моя пушка стреляет. Кто там боится? Чего еще надо? Подымайтесь! Степь, захваченная немцами, изрыгала огонь из каждой дыры, ожили холмы, овраги. Враг не хотел отступать. Немцы выкатывали пушки из ям на вырытые в земле площадки и били по танкам, и Гаджиева злило, что танки из-за пехоты идут медленно. Их перебьют тут, как джейранов в открытой степи. Он крикнул механику-водителю, чтобы тот вел танк без него, а сам двести метров шел с пехотой, нарочно в открытую, издеваясь над малодушными, подбадривая смелых, и люди, заражаясь его веселой, колючей храбростью, шли быстрее и быстрее, и он уже слился со многими, его уже обгоняли, он стал ненужным здесь, пеший, и тогда вернулся в свой танк.

Этот пылкий лезгин в бою становился чертом. Все знали, что его гложет желание встретиться с тяжелым немецким танком и таранить его.

Радостное и гневное, жгучее чувство боя зажигало самых спокойных. У механика-водителя Хитрова при выезде из оврага сорвало гусеничную цепь. Ему крикнули:

— Опоздал! Батальон уже вышел в атаку. Хитров швырнул шлем на землю и, по-солдатски ругаясь, проклиная свою неудачу, стал натягивать цепь. Командир его был ранен осколком бомбы. Хитров натянул цепь, рванул танк вперед.

Он нагнал атакующих. Лишившись командира, молодой, неопытный башенный стрелок терялся, нервничал. И тогда Хитров, холодея от предчувствия второй неудачи, сам стал искать цель. Движениями рулей он наводил на цель грузное тело танка так, что и башню с орудием не нужно было поворачивать, и кричал молодому стрелку:

— Бей, бей! Готово, только бей, черт! Бей, милый! Бей, тебе говорят!

И стрелок бил. И так они сшибли два немецких танка.

Один из командиров был ранен в глаз. Взгляд его был затуманен кровью. Потом часть видимого угасла для него, он ослеп наполовину. Его тащили за руки назад. Он рванул из кармана платок, затянул черную, кровоточащую орбиту вытекшего глаза, крикнул:

— Вижу, вижу, вижу! Отпустите меня, я живой, я могу.

И вдруг, подчиняя людей своей воле, своему ледяному спокойствию, сказал страшно тихо и убедительно:

— Я командир. Мои люди впереди, там ждут меня!..

Наступление велось на железнодорожный разъезд и укрепленную немцами высоту западнее разъезда. Перед боем командир части повторил в сотый раз:

— Наша задача — пробить дорогу пехоте, если пехоте мешает огонь противника. Вы не уходите от огня, а идите на огонь и давите его всеми средствами. Танкист сам ищет цель и сам ее уничтожает.

Бывший учитель Гоголев, знавший приволжскую степь по лохматым, закапанным чернилами школьным картам, теперь вел в эту степь свои танки.

После того, как передний край обороны немцев был прорван, танки попали в зону сильного артиллерийского обстрела. Гоголев видел оранжевые вспышки со стороны железнодорожной насыпи. Стреляли по его танку. Но он видел также, как в другом месте, на левом фланге, станковый пулемет кинжальным огнем бьет по нашей пехоте. Итак, он должен направить удар в обе стороны сразу и успеть отвести опасность от себя и идущей рядом пехоты.

Гоголев крикнул башенному: «Осколочными!», и его орудие стало бить но батарее, в то время как механик-водитель по его приказанию двинул танк на траншею с немецкими пулеметами. Гусеницы перемалывали окоп, и вдавленные в землю пулеметы замолкли, а орудие било и било в сторону батареи.

Так началась дуэль танка с немецкими пушками. Она продолжалась 15 минут, и все эти 15 минут танк двигался то вправо, то влево, вперед и назад короткими внезапными рынками, сбивая с толку немецких наводчиков. Дым и огонь paзрыва впереди. Следующий снаряд будет послан врагом прямо по танку. Но танк успевает отвернуть в сторону, остановиться, послать из пушки снаряд и снова выскочить из-под удара. Короткая остановка. Рычаг скорости остается в прежнем положении, выключается только сцепление. Выстрел! Танк снова в движении.

За 15 минут танк Гоголева выпустил пятнадцать осколочных снарядов и четыре пулеметных диска. Учитель хорошо видел, как в четырехстах метрах от него перебегают с места на место немецкие артиллеристы, как три их орудия заволакивает огнем и дымом, и они замолкают, а артиллеристы бросаются к четвертому, тащат его назад, но тут их настигает другой танк, подминает под себя, давит, ломает...

Гоголев переводит дыхание. Капли пота стекают по его лицу. Кончено с этой батареей! Кончено. И тут он слышит по радию голос командира: «Принять правее, к разъезду».

Он ведет танк почти вплотную к разъезду. В 150 метрах от цели видит перед собой две массивных железных туши. Они изрыгают огонь. Гоголев приоткрывает люк, всматривается. Незнакомые танки, черные, блестящие, таких он не видел.

— Итальянские, — решает он. — Впрочем, один чёрт, не все ли равно! Главное — не наши.

Бить, пока его не заметили. Стволы их орудий направлены в сторону нашей пехоты, а Гоголев подошел с тыла. Он бьет в упор бронебойными, и первый танк загорается, другой задним ходом пятится к разъезду, но второй снаряд прошибает броню и этого танка. Два итальянца выскакивают из верхнего люка. Гоголев кричит лобовому стрелку:

— Кончай с ними, не выпусти.

А сам, опять готовя одновременный удар по двум разным целям, приказывает башенному стрелку приготовить осколочные. Он видит, как наши пехотинцы ложатся. Струйки пыли мечутся рядом с ними, как змеи. Кинжальный пулеметный огонь с фланга. Лежит, лежит пехота. Не поднять головы, прижата к земле. Пулеметчик открывает люк, кричит:

— Садись на танк, ребята. С какой стороны режут вас?

Ободренная пехота отвечает, что с высотки режут, с высотки, и пятеро красноармейцев карабкаются на танк, остальные бегут рядам. Гоголев бьет но высотке двумя снарядами, двумя пулеметными дисками, и пехота уже не лежит, пехота лезет по склону. Старшина Быбин идет прямо к черной дыре, откуда стреляли минуту назад, врывается в немецкий блиндаж. Он выходит оттуда весь в комьях земли. В руках у него два пистолета, пачка бумаг, ордена. Два немецких офицера и трое солдат уничтожены.

Высота Безымянная и разъезд были почти заняты нами, когда Гоголев увидел, как один из наших танков вспыхнул, подожженный немецким снарядом. Гоголев направил свой танк к нему на помощь, чтобы оттуда выскочить на гребень Безымянной. И тут он потерял сознание.

Очнулся через минуту. Ладони, прижатые к лицу, были к крови. Единственное, что он понял – было тихо внутри танка, мотор не работал. Он увидел башенного, бледного и как бы постаревшего. Плечо его перешибло осколком. Всеми своими помыслами Гоголев был еще в бою.

— Заводи, — сказал он водителю, и не услышал своего голоса.

Мотор завелся. «Ну, и хорошо, — подумал Гоголев, — можно драться». Он повел танк в том же направлении, к высоте, преодолел еще сто метров, и опять его швырнуло, ударило.

Ему стало душно, в лицо брызнул газойль — вторым снарядом был пробит правый бак танка. Мотор опять заглох, внутри танка появилось пламя. Гоголев крикнул водителю, чтобы тот включил хотя бы левый мотор, и, когда мотор зарычал, пламя потянуло потоком воздуха в вентилятор, и тогда пламя захлебнулось, и его придавили шинелями, комбинезонами и спасли танк от пожара.

Гоголев все еще думал о бое. Третий снаряд заклинил башню, и тогда только бывший учитель хриплым от усталости и злобы голосом приказал задним ходом вести танк на исходную. Он передал башенного санитарам, но тут и самого его свалило на землю. Кровь лилась из ушей, из носа. Ему говорили:

— Высоту и разъезд взяли.

Он отвечал: «Хорошо». Ему рассказывали о смерти майора Грязнова. Танк Грязнова горел. Он знал, что все кончено, но даже смертью своей продолжал убивать немцев: повел пылающий танк на немецкую траншею, давил обезумевших от страха солдат и умер в огне, в раздавленной его танком немецкой траншее.

— Хорошо, — отвечал Гоголев, но слышал он плохо: его контузило тем первым снарядом.

Его отправили в госпиталь. Утром пришли к нему товарищи, но его в госпитале не было. Полуглухой после контузии, с сочащейся из ушей кровью, он ушел от врачей в балку, где стоял его танк. Он думал о бое.

Евг. КРИГЕР, спец. корреспондент «Известий». Район Сталинграда.