«Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора

Источник: «Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора. (Эпизод 1, глава 2). Материалы для публикации предоставлены автором. Фото: VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Участники фестиваля на стадионе «Лужники» в день открытия 28 июля 1957 года. Фото из архива Октавии Лисицыной (ТАСС).

Этот год называют самым радужным, самым карнавальным из всех советских лет. Еще звучало эхо хрущевской речи на партийном съезде. Еще не вошло в обиход слово «Оттепель», но уже возвращались из лагерей невинно осужденные. И распускались робкие листочки надежды на нормальную жизнь в нормальной стране.

На улицах появились первые «стиляги», на домашних концертах запели свои первые песни Визбор и Окуджава. В Москве началось массовое строительство панельных зданий, люди получали жилье в неведомых Черемушках и Кузьминках. А в конце июля должен был состояться Всемирный фестиваль молодежи. По этому случаю в продажу были выброшены гедеэровские клетчатые пиджаки, яркие галстуки и чешские «корочки на микропорочке». Короче, ожидался праздник.

К сожалению, погулять на этом празднике мне не пришлось. Июль и август я провел в экспедиции — в городе на Неве.

Из письма жене:

11.07.1957 г.

Итак. Доехал я благополучно, разыскал группу и тут же принялся за работу - мы поехали по объектам. Потом отправились на студию — выколачивать аппаратуру, Достали ее на Техфильме. Вчера и сегодня снимали на заводе «Электропульт» - на окраине города. О работе пока еще рано говорить, но ничего нового по сравнению со Сталинобадом нет. Занимаюсь все тем же, те же заботы и та же беготня.

Группа у нас, вроде бы, неплохая. Директор спокойный. Достается ему пока что немало. У меня еще неприятностей не было, но жду — нельзя же без скандалов.

Честно говоря, в письме жене я не стал вдаваться в подробности. Главная из них была та, что я застал свою группу в холле гостиницы «Ленинградская». Они сидели на кофрах с камерой и пленкой, а оператор Чернявский брызгал слюной.

— Нет, вы посмотрите, какая дикость! — приветствовал он меня. — Видите ли, завтра ожидается наплыв финнов. И нас всех выгнали на улицу!

В соседней Финляндии алкоголь выдавали по карточкам, и на выходные жаждущие финны приезжали в гостеприимный для них город и напивались на неделю вперед — до посинения.

— А где Алексей Александрович? — робко спросил я, имея в виду директора картины.

— Деликатно удалился, — ответил за всех режиссер Левит-Гуревич. — Приказал не волноваться. Легко сказать!

— Пошел в гостиничный трест, — вступилась за директора ассистентка Ада.

— А… — махнул рукой режиссер. — Кому мы там нужны! — Вот что! — обратился он ко мне. — Надо идти к здешнему директору и брать его за горло!

И я пошел. Это же была моя работа: обеспечивать группу жильем. Я встал у директорской двери и каждый раз, когда он проходил мимо, делал скорбное лицо: смотрите, мол, как пропадает моя молодая жизнь! В конце концов, директор велел принести матрацы и уложил нас на ночь в своем кабинете. Я спал на бильярдном столе, и до самого утра по мне катали шары. Так мне казалось.

На следующий день мы перебрались в гостиницу «Октябрьская». Хорошее место — на площади у Московского вокзала, в самом начале Невского проспекта. Алексей Александрович все-таки молоток. Нашел в гостиничном тресте нужную дверь.

Меня поселили в номере с оператором Чернявским.

— Вы не храпите? — первым делом спросил он меня. — А со мной бывает.

Впрочем, он оказался милым человеком. Чем-то напоминал моего киевского дядюшку. Тот же легкий акцент и то же библейское принятие мира в глазах.

— Режиссер может прыгать до потолка, — любил повторять он чью-то мысль, — Все равно в кадре будет то, что сниму я.

В первые же дни я узнал, что Владимир Львович в незапамятные времена окончил Государственный техникум киноискусства, и что на нашей студии он снимает с довоенных лет. Был фронтовым оператором, поставлял материал для киножурнала «Новости дня». И что у него растет сын, который с детства увлекается фотографией и кукольным театром.

— Кончит школу, придет на студию, — надеялся Владимир Львович.

В этой экспедиции ему приходилось несладко.  Картина была об электрификации, так что снимать надо было в больших цехах и в лабораториях, где все гудело от напряжения. А в довершение всего ассистентом оператора была девушка Лида. Хорошая девушка, только  почему-то все дни у нее были критическими.

Помню, как она заявляла директору, укладывая камеру в кофр.

— Тяжести мне сегодня таскать нельзя!

— Это почему же?

— Сами знаете!

— Подсобных рабочих ассистенту оператора не положено! — оборонялся Алексей Александрович.

— Объясните это женскому организму! — наступала Лида.

— А нечего женщине делать в мужской профессии! — выходил из себя обычно деликатный директор.

Так они препирались до тех пор, пока сердобольный Владимир Львович, кряхтя, не поднимал штатив. Я подхватывал камеру — а что мне оставалось? — и мы дотаскивали аппаратуру до  проходной.

— Зря пыжишься! — выговаривала мне Лида в гостинице. —  Пусть он нанимает рабочих!.. Или платит мне отдельно!

Вот оно что! Я не знал, на чью сторону стать в этих дрязгах. И невольно вспоминал съемки в Сталинобаде, когда я бегал из одного угла декорации в другой, от режиссера Перельштейна к оператору Кулишу. И уговаривал их вернуться на площадку.

— Передай этому!.. — цедил сквозь зубы режиссер.

— Скажи тому! - посылал меня оператор. А работа стояла.

Здесь, конечно, было не так. И все-таки напряжение чувствовалось. И не только в отношениях между директором и Лидой. Не ладил и режиссер со своим ассистентом. Аду прислали в Ленинград, не спрашивая согласия Левит-Гуревича. Он хотел тут же отправить ее обратно, но замены на студии не было. Пришлось смириться, но раздражения режиссер не скрывал.

— Где вы вечно пропадаете? — приставал он к Аде. Или наоборот:

— Что вы несетесь, как на пожар! Камеру собьете!

А коронным вопросом было:

— Ада, почему такие мятые комбинезоны? Мне что — съемку отменять!

О да! Этот урок я усвоил на многие годы: В группе, снимающей на заводе, обязательно должны быть новенькие комбинезоны и береты! Нельзя же снимать передовиков производства в их обычном рванье. Не помешают и баночка краски с кистью — прикрыть ржавчину на агрегатах.

А агрегаты были, дай боже! На заводе «Электросила» мы снимали сборку турбины для строящейся Волжской ГЭС. Ну и махина, скажу я вам! Больше девяти метров в диаметре! Какая же сила нужна, чтобы раскрутить эту громадину!

В общем, было на что посмотреть. Жаль только, что я был далек от техники.

Зато режиссер!.. Мне казалось, только он один понимал, для чего мы снимаем все эти генераторы, трансформаторы, модели гидросооружений, приборы телеуправления и автоматики.

Меня поражало, с какой легкостью он общался с инженерами и рабочими консультантами. Он говорил с ними на одном языке. Сыпал терминами и цифрами. Нет, не зря на студии Семена Марковича Левит-Гуревича называли «дважды евреем Советского Союза»!

Вот только его привычка ковыряться, пардон, в носу. Это что — еврейская традиция, что ли?

Я почему так спрашиваю? Много лет спустя мне довелось гостить у троюродных племянников в городке под Иерусалимом. Городок был населен религиозными евреями и славился самой большой на Ближнем востоке спортивной площадкой. Но главное, отсюда было всего двадцать минут на автобусе до ворот Старого города.

Весь день я болтался по Святым местам. Дважды побывал у Стены плача. И вечером, усталый и счастливый, засобирался домой. В автобус я вошел вслед за молодым хасидом. Мы сели рядом, и он тут же достал из кейса пудовый том. Тору? Или Талмуд? И стал качаться и шепотом причитать над ним. И остервенело ковырять в носу… И ковырял всю дорогу. А пересесть я стеснялся. Может, это ритуал такой… Кто их, хасидов, знает…

Все бы ничего, да только на второй день я опять оказался в автобусе рядом с хасидом. Правда, на этот раз пожилым. Но он также всю дорогу прилежно кланялся увесистому тому и шептал молитвы. И также… что делал? Правильно: ковырял в носу!

Из письма жене:

26.07.1957 г.

Снимали эти два дня так называемый «каскад» — специальную исследовательскую линию передач. Съемки были вечерние — в темноте снимали влияние грозовых разрядов, пробиваемость линии. Место глухое, обнесенное сплошной каменной стеной с колючей проволокой, согнали нас в кучу, пересчитали и не велели шевелиться. Потом включили напряжение, все кругом загудело, заворчало, засверкали огоньки, искры, огненные стрелки побежали и начали рассыпаться, а потом из специальной 5-тиметровой иглы в двух шагах от нас стала в землю бить молния. Чудное зрелище! Потом снимали такие же разряды с большого концентрического кольца — разрядника. В темноте с пушечным грохотом стекали на землю самые настоящие молнии — прямо рядом с нами. Электричества в воздухе стало столько, что у всех буквально волосы вставали дыбом — начинали шевелиться. И весь вечер у меня сердце болело, да и другие жаловались на недомогание и нервы.

На следующий день обнаружилось, что ассистентка Лида засветила всю отснятую пленку. Не нарочно, конечно. Может быть, электрическое поле так на нее подействовало? Скандал был грандиозный. Директор грозился вычесть стоимость пленки из ее зарплаты. А стоимость пересъемки?.. Хорошо еще, что теперь нам удалось уложиться в один день.

После пересъемки Семен Маркович заявил, что с него хватит. Дело в том, что у нас до сих пор не было сценария. Вот мы и снимали, можно сказать, «наугад» — по режиссерскому наитию. К тому же без сценария директор не мог составить смету на производство, и мы существовали милостью божьей и главного бухгалтера студии. Милость была минимальная, деньги переводили скупо и с задержками. Мы уже проели режиссерскую «заначку» и приканчивали все, что было у Ады. И Левит-Гуревич засобирался в Москву. Выбивать сценарий.

— Вытрясите из них душу! — напутствовал его оператор Чернявский. И добавлял — уже для меня:

— Сумасшедший дом!.. Нет, после Ленинграда я с этой картины уйду! Хуже, чем на войне! Никакого здоровья не хватит!

Узнав об отъезде режиссера, Ада тоже засобиралась.

— Съезжу на пару деньков! - делилась она со мной. — С дочкой увижусь! И кусочек фестиваля захвачу!

— У тебя же денег нет, — урезонивал я ее.

— А!.. — Она только рукой махнула. — Как нибудь!..

В это время в Москву уезжала одна из студийных групп. Мы с Адой пошли ее провожать. Было много суеты с погрузкой съемочной аппаратуры. Вот в этой суматохе Ада и забралась на верхнюю, багажную, полку. Ее прикрыли штативом в чехле. И она уехала.

Вернулась Ада через два дня. Вся какая-то просветленная.

— Ты не можешь представить, что это такое! — восторгалась она. — Москву не узнать! Весь город на улицах! Все поют, смеются, обнимаются! Кремль открыли! Парки бесплатные! Милиции почти не видно! Гуляют всю ночь! А девушек вообще домой не загонишь — словно с цепи сорвались! Праздник! Даже песню специально к фестивалю сочинили!

И она запела приятным голосом:

— Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера!

Мы плыли на катере по Неве — мимо боевых кораблей, вошедших в реку по случаю предстоящего Дня Военно-морского флота. Красивое было зрелище.

— А что дома? — перебил я адины восторги. Она сразу поскучнела.

— Дочка прелесть! А вот Саша… — вздохнула Ада.

И призналась, что Саша недавно вернулся из долгой экспедиции на Камчатку. И что она чувствует: «что-то там было».

— Какой-то он далекий… — жаловалась Ада.

Она взяла с меня слово, что ни одной душе на студии я не протреплюсь, и призналась, что потребовала от него объяснений. Саша бил себя в грудь и твердил, что семья для него святое.

Грустно мне было. Я ведь знал эту пару еще по ВГИКу. Я учился на первом курсе, а они на четвертом. Запала в память почему-то сцена в гардеробе: Саша галантно подавал Аде пальто. Прямо картинка из жизни джентльменов  и леди. Завистливо далекая для дикаря из подмосковного Кунцева.

А потом мы пошли в кино. И всю дорогу болтали о своих супругах, о семейных проблемах, о родителях. Обычное дело: долгое пребывание в экспедиции побуждает к взаимной откровенности, развязывает языки. Зато на студии мы забываем о дружеской близости и даже перестаем замечать друг друга. Так произошло и у меня с Адой. Она стала со мной «на вы» и, по-моему, даже забыла, как меня зовут.

Кто же знал, что спустя тридцать лет мы снова будем работать вместе. И встречать рассвет у стен Оптиной пустыни, и смотреть, как юные монашки в черном моют белые-белые ножки в курящейся туманом реке. И как солнце золотит купола церквей. А еще через пару дней будем слушать звоны Ростовского кремля и ловить свои отражения в темных водах озера Неро.

Из письма жене:

12.08.1957 г.

Фестиваль кончился, и многие его участники по пути домой заезжают в

Ленинград. Через нашу гостиницу прошли уже толпы иностранцев. Вчера

 были немцы, пели песни, кричали «Хох!», сегодня — чехи и французский джаз-оркестр.

Нет денег, да и билеты на этот джаз не достанешь. А жаль.

Смотришь на иностранцев и стыдно за себя — на фоне аккуратно одетых, подтянутых чувствуешь себя провинциалом: ботинки-уроды, рубашки мешком висят (да и надоели мне эти китайские рубашки — вечно топорщатся, лезут из брюк, как парусина). Сегодня девчонки зашли вместе с горничными в номер одной француженки из джаза, когда ее не было, конечно. Рассказывают чудеса: шкаф набит платьями, обуви — пар 12, в ванной — десятки пузырьков и коробочек, даже туфли пахнут чем-то приятным. Пока ее не было, все коридорные и горничные примеряли ее платья и туфли. Дикость!

 25.08.1957 г.

Прошлым вечером я зажигал свет в Ленинграде. Я стоял на куполе Исаакиевского собора с телефонной трубкой в руке. Оператор замерял освещенность экспонометром. Когда она стала такой, как надо, Владимир Львович сказал: — Пора!.. Семен Маркович скомандовал: — Камера!.. А я закричал в трубку: — Включайте Литейный!.. Ленэнерго услышало. И цепочка огней протянулась к подножию собора.

— Вознесенский! — кричал я в трубку. — Канал Грибоедова!.. Садовая улица!..

Ленинград расцветал огнями. Выступали из сумрака проспекты и улицы. И под конец я взволнованно объявил: — Невский!

И светящаяся река потекла через город.

Знаешь, я чувствовал себя чуточку богом. Да будет свет!..

Съемки затягивались. И директор попросил студию о продлении командировки на сентябрь. В ответ пришла телеграмма, где перечислялась вся съемочная группа, кроме меня. Это был тот еще сюрприз! Значит, мои два месяца истекли, и работа на студии закончена? Группа была расстроена — по-моему, искренне. А мне отчего-то было стыдно — словно я отщепенец какой-то. Во всяком случае, я должен был возвращаться в Москву.