Источник: «Лесная, 27». ЭХО «ЦЕНТРНАУЧФИЛЬМА». Записки старшего администратора. (Эпизод 1, глава 5) Материалы для публикации предоставлены автором. Фото: "На съемках фильма "Я был спутником солнца". Автор фото: Семен Михайлович Мишин-Моргенштерн. Источник фото: МАММ / МДФ.
1959 — «Я был спутником Солнца» (фантастическая киноповесть — через два года после запуска первого искусственного спутника земли и за два года до полёта в космос первого человека); полнометражный; игровой; производство: Моснаучфильм, Союзмультфильм; режиссер В. Моргенштерн; авторы сценария: Владимир Капитановский, Владимир Шрейберг; операторы: Олег Самуцевич, Георгий Ляхович; композитор А. Севастьянов
Февраль, март, апрель… Это я считаю месяцы, когда работал на новой картине. Называлась она «Я был спутником солнца». Фантастический боевик о приключениях в космосе. После запуска спутника это была очень актуальная тема. И два сценариста, Шрейберг и Капитановский, подсуетились с сюжетом, где были ракеты, планеты, картонные герои и спасение в последнюю минуту. Ставить картину должен был Виктор Викторович Моргенштерн. Это был его первый полнометражный фильм. Да к тому же игровой — как тогда говорили, «художественный».
Получилось так, что я стал ветераном этой картины. Начинали мы с директором Борисом Исааковичем Раецким. Он называл себя караимом и очень красочно описывал землетрясение 1929 года в Ялте, где работал тогда таксистом. А еще он страдал от астмы и курил какие-то пахучие сигареты, которые ему помогали.
За весну мы составили календарный план и генеральную смету на производство фильма. Все шло хорошо. Но потом Раецкому предложили должность директора киножурнала «Наука и техника», и на картину пришел новый директор — Борис Львович Родин. Он привел с собой Саула Кушнира — своего давнего администратора. И я почувствовал, что могу оказаться лишним. А этого мне не хотелось — мы с Раецким заложили в смету долгую экспедицию в Крым. На море, которого я еще по-настоящему и не видел.
Уходить не хотелось. Но как показать Родину, что без меня на картине не обойтись?
Первым делом я перестал опаздывать. Мы тогда жили в Кунцеве. И ранним утром я, как угорелый, несся на электричку. Она подходила к одному концу платформы, а я через ступеньку взлетал на другой. Успевал!
От Белорусского вокзала я бежал на Лесную. Пес Кабыздох встречал меня в проходной и радостно путался под ногами. Когда Родин входил в комнату, я уже сидел, погруженный в изучение календарного плана.
— Ночевал здесь? — удивлялся Борис Львович.
Я скромно потуплял взор. Что ж, допускалась и такая возможность…
— Борис Львович, вы говорили: надо съездить на студию Горького насчет комбинированных съемок…
— Говорил?
Директор подозрительно смотрел на меня и не очень охотно соглашался:
— Не помню… Ну, съезди!
Я шустро поднимался выше этажом — отдать в печать нужные письма. Машинисток на студии было две. Я недавно смотрел итальянский фильм «Рим в 11 часов» — про девушек, рвущихся на работу в адвокатскую контору. Молодые, стройные, почти принцессы, они готовы были вцепиться друг в друга из-за права быть машинистками. У нас за машинками сидели прокуренные пожилые дамы из «бывших». Пропахшие кошками и валерьянкой. Замученные артритом и маленькой зарплатой. Нужно было долго и унизительно просить их об одолжении – напечатать деловую бумагу по возможности сегодня…
К счастью, в соседней комнате работала Аня Черница — секретарь главного инженера. За доброе слово и ласковую улыбку она иногда «снисходила».
Оставалось получить подписи Варенцова и главного бухгалтера.
Так что, встречая Саула на проходной, я дружески здоровался с ним, хитро улыбаясь про себя: «Что, съел?».
На студии имени Горького работали мои однокурсницы — тоже администраторами или ассистентами режиссера. Быстренько прокрутив свои дела, я часок-другой откровенничал с ними. Все мы одинаково жаловались на судьбу: «Стоило ли четыре года учиться во ВГИКе, чтобы стать девочками и мальчиками на побегушках!». Что делать? Такова «селяви».
Уж как я старался! И все-таки Родин с главной группой отправил в Ялту Саула. А меня оставил в Москве «на подхвате». Пришлось смириться. Тем более, что целый месяц я был сам себе голова. Что-то получал, что-то отправлял. Побывал даже на авиазаводе, где собирали первые самолеты ИЛ-18. И съездил в Ленинград за каким-то нужным для декорации листом плексигласа.
Вместе со мной кантовалась реквизитор Александра Ивановна — маленькая сухощавая старушка. Она покупала какую-то мелочь на деньги, которые оставил мне Родин.
Ах. Александра Ивановна! Александра Ивановна! Сколько раз, пробегая по набережной Ялты и глядя голодными глазами на витрины со всякими вкусностями, стану я проклинать твое коварство! И думать: «Ну, почему я был таким доверчивым!».
Но все это только будет. А пока скорый поезд мчал меня на юг, к солнечному морю. И я соловьем разливался в купе, разглагольствуя о прелестях киношной жизни. Моими соседями были молоденькая женщина и ее дочка. Раскрыв рот, слушали они мои сказки о путешествиях на самолетах и кораблях, об удобных гостиницах и знаменитостях, с которыми сводила меня дорога. Пой, ласточка, пой!.. И, конечно, я не упустил возможности поведать о дружной, почти родной съемочной группе, которая меня ждет, не дождется.
В Симферополь мы приехали днем. Мои соседки стали искать носильщика, а я вышел на перрон, выглядывая своих. На перроне никого не было. Я вошел в вокзал. И там никого. И никого на привокзальной площади. Только автобусы один за другим подхватывали пассажиров. Мои соседки с носильщиком встали в очередь на остановке. Я юркнул за колонну - не хотелось, чтобы они видели мою растерянность. Машины не было, меня никто не встречал.
Уехать на автобусе я не мог, у меня оставалось всего восемь рублей. Это не хватило бы и на четверть дороги. Что было делать?
Я нервничал, и как всегда в такие минуты, в голове запела, застучала считалка:«Царь-царевич-король-королевич…». «Поеду на такси! — решил я. — А там, в Ялте, буду искать кого-нибудь из группы!».
Дорога оказалась еще той: долгий подъем на перевал с бесконечными поворотами, а за ним крутой спуск по серпантину. Потом я много раз ездил по этой дороге, и каждый раз меня одолевала морская болезнь. Но тогда мне было не до нее. Я все думал: «а если я никого не найду? А если и найду, а у того человека не будет денег? Чем я буду расплачиваться таксистом?». «…сапожник, портной, кто ты такой?» - прямо гремело в голове.
И вдруг «оно» смолкло. Мы подъезжали к Гурзуфу, и за деревьями и домами открылось что-то синее и огромное. Море!
До этого я видел только Финский залив, когда был в экспедиции в Ленинграде. Но разве это то?
Море было как живое существо, только не из нашего мира, оно открывалось нараспашку и само заполняло тебя до донышка души.
Мы ехали, а оно длилось и длилось - то рядом с нами, то далеко внизу. И так — почти до самой Ялты.
Говорят, дуракам везет. Где в довольно большом и оживленном городе я надеялся отыскать своих? Но надо же! На улице рядом с портом суетилась небольшая толпа. Я узнал Родина.
— Борис Львович! — кинулся я к нему. — А что же меня никто не встретил? Я же телеграмму давал!
— А ты что — маленький! — не смутился директор. — Сам бы дорогу не нашел?
— У меня же денег не осталось! Вот, нечем за такси расплатиться!
Родин дал денег, я записал данные водителя для отчета. А тем временем суета в толпе продолжалась.
— Костю бьют! — ломала руки женщина, одна из наших. Я узнал: это была гример Вера Николаевна. — Ребята, спасайте!
И «ребята», макетчики и механики, бросились за ней. Костя оказался усатым молодым человеком. Он потирал плечо и громко жаловался на хулиганов, сломавших его любимую трубку. «Мне ее сам Яншин подарил!».
Как я узнал позже, Костя был неудавшимся актером. Вера Николаевна привезла его с собой и уговорила Моргенштерна занять в картине. Усатый Костя с неизменно погасшей трубкой стал «окружением» — бессловесным персонажем, сопровождавшем героев во многих эпизодах картины. В группе его называли «сквозным».
Вера Николаевна — статная дама со следами красоты — была на много старше его.
— Видели бы вы, как они с моим сыном делают по утрам зарядку! — рассказывала она.— Как братья!
Из письма жене:
25.07.1958 г.
Меня уже начинает мучить совесть за мое молчание, но что делать - много работы. И главное, просто негде написать письмо. Живу я в общежитии при гостинице, где, как ты представляешь, атмосфера для написания писем самая неподходящая. Я вообще стараюсь бывать там реже — только помыться и переночевать, а в остальное свободное время болтаюсь в городе. Правда, сегодня оказалось, что я самый счастливый — всех поголовно выгнали из гостиницы: с Кавказа в Крым перегоняют иностранцев, и гостиницы Ялты не в состоянии их вместить. Повторяется ленинградская история.
Каким-то чудом Родину удалось устроить группу в гостинице рядом с портом. Думаю, не обошлось без хорошей «благодарности». В первый же вечер мы с Борисом Львовичем засели за мой отчет. Пришла и Александра Ивановна. И тут оказалось, что у меня не хватает документов на 800 рублей. Ничего себе! Это же больше моей месячной зарплаты!
— Александра Ивановна! — взмолился я. — Я же вам давал эти деньги!
— Ничего не знаю! — отбивалась старушка. — Я тебе все чеки и счета отдала! Мне чужой копейки не надо!
И залилась слезами.
— Разбирайтесь сами! — рассудил Родин. И добавил — уже для меня:
— В другой раз будешь расписки брать!
Это был еще тот удар. Мне предстояло жить в курортном городе на тот мизер, который будет оставаться от суточных после расчетов с директором. Весело будет!
Меня поселили в один номер с ассистентом Мишей. Жить с ним было легко и просто. Тем более, что в номере его почти не бывало. К нему приехала девушка Муза - худенькая, не самая красивая, но милая. Она окончила Пединститут, и ее распределили в село на Алтай. Миша был для нее королем и, наверное, последней возможностью общения с человеком своего круга.
— Поедем с нами на глиссере! — предложил Миша.
Эх, как быстро мы домчались до Ласточкина гнезда! С ветерком! Только бурун оставался за кормой.
— А давайте дальше! — предложил я.
— В Турцию! — поддержал меня Миша. Водитель только опасливо покосился на нас.
Ужинали мы в ресторане. Дорого, конечно. Но Миша держал фасон — прогуливал заработанные какой-то фотохалтурой деньги. Приходилось тянуться за ним.
— Ничего! — успокаивал меня Миша. — Уедет Муза — будем экономить.
Я проводил их до квартиры, которую они снимали, выдав себя за молодоженов. Муза грустила. Я ее понимал. Каково это будет: после московской жизни и ялтинского рая окунуться в серую беспросветность алтайской деревни. Я и сам прошел через это: «ссылку» в диковатый Сталинобад, разлуку с только что обретенной женой, тоску по родине.
Директор Родин сразу же разделил «зоны влияния». Саул должен был «администрировать» на съемках в павильоне, а мне досталось строительство натурной декорации. И, кроме того, доставка в Ялту актеров.
Из письма жене:
27.07.1958 г.
Все дни заняты работой. Начинаем в 8 утра, кончаем в 2-3 ночи. Правда, я кончаю раньше, но и начинаю раньше всех. Сегодня уже 2-й раз ездил в Симферополь. В этот раз дорогу перенес легче, но все-таки это занятие не для белого человека.
В Симферополь я мотался в аэропорт — встречать и провожать актеров. Они скитались по гастролям со своим театром имени Ермоловой. Выкраивали какие-то дни для съемок у нас, поэтому оборачиваться надо было быстро. А дорога была страшная, возвращался я каждый раз совершенно разбитый. Раздражало меня и то, что актеры были самые средненькие. Я знал только Емельянова, Феликса Яворского и, конечно, Гошу Вицина. И чаще других я встречал и провожал Надю — актрису того же театра. По-моему, у нее с Моргенштерном что-то было. А иначе, зачем ему было придумывать для нее эпизоды, о которых авторы сценария и не помышляли. У меня было подозрение, что при монтаже Виктор Викторович эту серую мышку «зарежет».
Фильмов Моргенштерна я до этого не видел. Знал только, что он страстный собиратель спичечных этикеток. Гораздо позже Виктор Викторович показал мне свои сокровища — шесть чемоданов, доверху заполненных красочными картинками. И рассказал, что таких собирателей называют филуменистами, то «есть любящими свет и огонь». И еще я узнал, что эти любители появились раньше собирателей открыток и марок.
Выходя из гостиницы, мы каждое утро встречали режиссера, кравшегося из винного магазина и застенчиво прячущего в боковой карман заветную четвертинку. Мы тактично отворачивались. Что мы, его родня, что ли. Работе это не мешало.
А работы было выше крыши. Так что иногда Родин кидал меня на помощь Саулу. Мы снимали в павильоне Ялтинской киностудии. Здесь построили рубку космического корабля. Эскизы декорации делал художник Леня Чибисов. Контролировали его работу научные консультанты.
— Кошмар какой-то! — жаловался художник. — Что ни сделаем — бракуют. Говорят, слишком близко к оригиналу!
Так же придирчиво консультанты относились к «произведению» макетчиков. Их смущала вторая ступень ракеты и двигатели по бокам. «Не должно быть сходства с настоящим «изделием»! - твердили они.
Когда приезжали актеры, съемки шли допоздна. Актерское время было дорого. Порой сам режиссер кидался тянуть какой-нибудь нужный канат или стирать приставшую в стенке «корабля» грязь.
— Как вам не стыдно! — упрекали нас с Саулом ассистенты режиссера Стелла и Анна Павловна. — Режиссер-постановщик корячится на площадке!
— Рабочие ушли на обед! — оправдывались мы. И тут же кидались тянуть и стирать. Будто у нас других дел не было.
Вообще-то чаще всего я торчал на Чайной горке — есть в Ялте такое место. Мы строили большой макет космического корабля. Мы строили, а дождь разрушал. Мы опять строили…
А что же море? Ялтинская студия стояла на самом его краю. Но видел я его только сверху. Пока директор Родин не объявил во всеуслышание:
— Посмотрите на этого чудака! Пять дней в Ялте и ни разу не купался!
— Когда же!.. — обиделся я.
— У-у-у! - загудели все. И в обеденный перерыв потащили меня вниз. Пляж был забит коричневыми от загара отдыхающими. Один я оказался белотелым. Зато живот у меня не вываливался из плавок.
Море у берега было желтым от песка, а дальше - светло-зеленое, бирюзовое, темно-синее.
Растолкав ныряющие в прибое окурки, я зашел по пояс… по грудь… И поплыл - десять метров в одну сторону и десять в другую. На большее я не решился.
— Причастился! — поздравил меня директор. А ассистент Стелла грустно вздохнула:
— И чего я сына сюда не взяла…
Сын у нее учился у логопеда — избавлялся от заикания. А заикой его сделал отец. Он был спортивным журналистом, дружил с футбольным комментатором Вадимом Синявским.
— Страшный антисемит! — отзывалась о Синявском Стелла. — Я запретила мужу приводить его в дом.
Как-то под Новый год муженек Стеллы придумал сюрприз: надел ее шубу, напялил на лицо маску Деда Мороза, взял в руки барабан и с боем ворвался в комнату, где уже спал сын. С того вечера мальчик и стал заикаться.
Утешить Стеллу я мог одним: был таким же придурком, как ее муж. Я тоже под Новый год входил в комнату в вывернутом наизнанку Танином пальто, маски у меня не было, я закрывал лицо лисьим воротником и дико орал:
— А вот и я!
Боже, как кричала дочка! Как плакала Таня!
С тех пор я купался при каждой возможности. В выходные мы с Мишей ездили в Симеиз. Надо было обойти гору Кошка и потом по каменным плитам спуститься к заливу. Прыгать по плитам приходилось с оглядкой: на солнышке грелись змеи. Они даже не успевали зашипеть.
А внизу мы становились единственными хозяевами Голубого залива. В то время туда мало кто добирался. И никакого радиотелескопа там еще не было.
Залив был огромный и дикий. Вот где я чувствовал себя у настоящего моря!
Мы расстилали на гальке Мишину офицерскую плащ-палатку, я сооружал тент из подручных веток. Мы купались и отогревались на теплых камнях. Миша настраивал трофейный портативный приемник. Мы слушали музыку из Турции, а иногда и «вражеские» голоса. И никого рядом не было.
А в будни мы снимали обезьяну. По сценарию она должна была стать спутником космонавтов. Ее запихнули в комбинезон, надвинули на затылок шлем и стали ждать, что она будет изображать любимицу главного героя. К съемкам ее готовил хозяин — дрессировщик из Уголка Дурова. Не знаю, то ли он мало с ней поработал, то ли она от природы была той еще стервозой. Только она никого и близко к себе не подпускала. Какое там дружелюбие! Какая преданность человеку! Поганка шипела и плевалась. И так скалила зубы, что становилось страшно: вдруг вырвется из кресла, к которому была привязана.
И тут я набрался смелости. Я вспомнил, как однажды вез Вицина в аэропорт. Мы проезжали мимо богатой дачи, где, по преданию снимался фильм «Веселые ребята». И Георгий Михайлович рассказал, как усмиряли великана-быка. Он должен был «играть» пьяного. Для начала ему, и вправду, дали вылакать ведро вина. Во хмелю бык оказался буйным и буквально затерроризировал всю группу. Люди боялись выйти во двор. Позвали Владимира Дурова. Он потребовал пять месяцев для тренировки. Потом нашли гипнотизера.
— Тот сел напротив быка, — рассказывал Георгий Михайлович, — и целых четыре часа честно таращил на него глаза. Ни разу не моргнул. Пока, в конце концов, не побледнал и не упал в обморок. Гипнотизер, а не бык. А тот все жевал и жевал свое сено.
Выручил группу старичок-ветеринар. « Быку надо дать водки и как следует разбавить ее бромом. И тогда он будет и пьяный, и тихий…»
Эту-то историю я и вспомнил при всех. И меня послушались! К обезьяннему шлему приделали трубочку, один конец ее был опущен в купленную мною бутылку коньяка. Дрессировщик заставил обезьяну присосаться к трубочке. Она сразу раскисла и присмирела.
— Снято! — сказал довольный Виктор Викторович. А директор Родин как-то странно посмотрел на меня — как будто в первый раз увидел.
Чаще других мне приходилось иметь дело с макетчиками. Саша, Леня, Леша и Николай — так, кажется, их звали. У одного из них была гармошка. Вечерами они выходили на набережную и собирали вокруг себя толпу отдыхающих: бесплатный концерт! А как то раз они стали причиной паники в Ялте.
Теплым вечером я возвращался с работы. Шел себе по набережной, неторопливо лавируя среди отдыхающих.Слушал музыку из киоска звукозаписии смотрел как приходят и уходят прогулочные кораблики.
И вдруг за моей спиной раздались нестройные вопли, и чуть не сшибая с ног, мимо почались чем-то смертельно напуганные мужчины, женщины и дети. Я оглянулся. Боже мой! Прямо на меня шел знакомый Саша с гармошкой. А за ним! За ним выступал покрытый лохматой шерстью , вращающий дико сверкающими глазами могучий орангутан!
Хорошо, что он топал, не торопясь. Так что я успел и убежать недалеко и подумать. Вспомнить, что параллельно с нами в Ялте работала съемочная группа какого-то фильма о доисторическом человеке. Они привезли с собой мохнатую шкуру и маску человекообразной обезьяны с лампочками в глазах. С согласия Родина снимался у них самый рослый из наших макетчиков — Коля Ряховский. Снимали его на морском берегу, а вечером отвозили на студию. Оказалось, что в тот день по какой-то причине машина задержалась. Коля ждал, ждал, а потом не вытерпел и пошел домой пешком. А с ним его друг Саша с гармошкой. Представляете: по набережной, полной отдыхающих, идет орангутан с горящими глазами. Страшно же! Вот народ и кинулся врассыпную. Слава богу, никого не затоптали.
Работы у макетчиков было много. Их делом были все «приборы» космичесого корабля и большой макет этого корабля на Чайной горке. Это был «мой» объект. Вот я и торчал там с утра до ночи. И как то раз чуть не поджог Крым.
У ребят был с собой ящик пиротехнических ракет — картонных трубочек со шнурком на конце. Дернешь за шнурок, с другого конца вылетает огненный шарик и с шипением рассыпается над землей на цветные искры. С разрешения Ряховского я устроил небольшой фейерверк рядом с декорацией. Одна трубочка нечаянно выскользнула из ладони, и огонь полетел не вверх, а вниз - в сухую траву. Мне это показалось чертовски смешным: ракета скачет по земле, плюется огнем во все стороны. Только Коля Ряховский понял, что происходит.
— Ты что! - закричал он. С глузду съехал! Сушь же кругом!
И кинулся топтать ногами тлеющую траву. Только тут до меня дошло.
— Мог спалить декорацию!
— И всю Ялту! — не щадил мое самолюбие Николай.
Что ж, высшее образование не делает человека умнее…
Снимали фильм два оператора: Ляхович и Самуцевич. С Юрой Ляховичем я уже работал — в Черемушках. А с Олегом Болеславовичем столкнулся впервые. Он был из обрусевших поляков и говорил с легким приятным акцентом. Во время войны Самуцевич служил оператором при штабе польской дивизии. Ему был придан «Виллис» с водителем, и они колесили вместе с наступающими войсками. А иногда и впереди их. Однажды они нечаянно заехали в городок, еще занятый немцами.
— Я думал: мне конец! — вспоминал Самуцевич. — На капоте у нас польский флаг, погоны на нас советские… Только вижу — офицер строит солдат, отдает мне честь — сдается организованно, как все, что делают немцы. Так до вечера мы их и караулили, пока не подошли наши.
Оператор застенчиво улыбался, словно извиняясь — или за то, что с ним случилось, или за то, что он рассказывает об этом.
Цветной проявки в Ялте не было, и снятый материал отправляли в Москву. Потом в просмотровом зале решали, что годится, а что требует пересъемки. Актеры материал не смотрели — им было некогда. Один Костя «Сквозной» ревниво следил , чтобы ни один эпизод с ним не был «запорот».
После отъезда Музы мы с Мишей решили «экономить». Да и что нам оставалось — денег катастрофически не было. Завтракали мы по пути на студию — на набережной пили кофе с молоком и заедали булочкой. Обедали тоже на набережной — бульоном с пирожком. Дешево, но голодно. Поэтому иногда мы позволяли себе «загрузочный» день — наведывались в вареничную на рынке.
— Миша, держи меня! — предупреждал я друга.
Но как он мог удержать человека, истекающего слюной при виде вожделенной вкуснятины. Вареники с мясом, вареники с картошкой, вареники с творогом и, наконец, самые любимые — с вишней.
— Миша, почему же ты меня не держал! — упрекал я его, тяжело выползая из-за стола…
Иногда мы обедали в студийной столовой. Главной приманкой ее была чудо как красивая официантка — украинка гарна та моторна. Ухаживали за ней все, на ком были брюки. Но девушка вела себя неприступно. Говорили, что у нее давний роман с актером Переверзевым. Я несколько раз видел его в столовой. Он что-то озвучивал на студии.
Выглядел Иван Федорович настоящим русским богатырем. Я-то помнил его по фильму «Первая перчатка», но гвоздем его карьеры стала роль адмирала Ушакова в картинах Михаила Ромма. Что говорить, он был красив и русоволос. Ни в какой толпе не затерялся бы.
Рассказывали, что эта заметность чуть не сыграла с ним злую шутку. Было это в Крыму в одно время с нами. В Симферополь прилетел почетный гость — чернокожий американский певец Поль Робсон. Жутко прогрессивный борец за мир. Среди встречающих оказался и Переверзев. Робсон сразу обратил внимание на рослого и приметного красавца, да еще по имени Иван. И как-то прилепился к нему. Таскал его за собой по всему Крыму. Приволок и в Ливадийский дворец на прием к самому Хрущеву. Переверзев первым делом хорошо «принял». И перестал понимать, кто есть кто. Когда гостеприимный хозяин пытался пообщаться с американским гостем, Переверзев бесцеремонно оттаскивал того поближе к буфету.
— Что этот актеришка себе позволяет! — взревновал Хрущев. И решительно взял Робсона под руку.
— Пошел ты на …! — чуть не оттолкнул его Переверзев. В гробовой тишине охранники выволокли скандалиста из зала. Все ждали суровой кары. Но Никита Сергеевич неожиданно проявил великодушие:
— Что с него взять! Выпил же!
С понятием оказался человек.
Мир тесен. В одной гостинице с нами оказалась Ада — моя приятельница по Ленинграду. Она работала ассистентом на каком-то боевике из жизни армии. Встретила она меня не очень-то радушно.
— Не закрывай дверь! — потребовала она, когда я постучал в номер. — Пусть все видят, что у нас с тобой ничего нет!
Постепенно она сбавила тон и объяснила, что несколько дней назад к ней зашел оператор Кулиш. Сначала вел светскую беседу, а потом прямым текстом объявил, что ему от нее надо. «Если же она станет артачиться, — пригрозил он, — на студию уйдет письмо о ее недостойном поведении. Все, мол, видели, как она разгуливала по Ялте с моряком».
Меня Адин рассказ не очень-то удивил. Я знал Якова Савельевича еще по Сталинобаду. Тот еще фрукт. Однажды он увидел у меня редкую по тем временам книгу: Робертсон, «Происхождение христианства». Там были мало известные у нас факты из еврейской истории.
— Тебе она ни к чему! — нагло заявил Кулиш. И унес дорогую мне книгу. Только через несколько лет мне удалось найти такую же в букинистическом.
— Ничего у меня, конечно, с этим моряком не было! — горячилась Ада. — Просто человек вернулся из заграничного плавания. Интересно же послушать!
А письмо на студию все же ушло. И Ада получила суровый выговор от нашей комсомольской активистки Мани Григорьевой-Абрамсон: как не стыдно, мол, позорить честное имя мужа - нашего славного комсомольского вожака.
— С тех пор я и живу с открытой дверью, — извинялась Ада. — А что мне еще остается!
Жалко ее мне было. Но чем я мог помочь? Только не поленился встать в пять утра, чтобы проводить в Симферополь, когда ее командировка закончилась.
Из письма жене:
6.08.1958 г.
Прошлой субботой совершил дикий поступок — ночевал один в Никитском ботаническом саду. Мы договорились с Мишей поехать туда с ночевкой, но в последнюю минуту он передумал, и я со зла решил ехать один. Взял его офицерский плащ, хлеб и помидоры и отправился. Ночевал, завернувшись в плащ на камнях над морем, в полном одиночестве - даже не ожидал от себя такого. Проснулся в шестом часу и весь день купался и загорал. Встретил наших макетчиков и пристал к ним. Впервые в жизни заглянул в маске под воду. И дух захватило - открылся удивительный мир!
Мишка очень жалел, что не поехал со мной, но сегодня днем мы ходили туда же — купались, валялись на камнях (солнца не было), строили и пускали в плаванье парусные кораблики из сосновой коры. Это такое блаженство — лежать на камнях, поеживаться от брызг и смотреть на дно, на водоросли и камни.
Сколько лет прошло, а я все помню эту сумасшедшую затею. И мою досаду на Мишу, и дерзкую решимость поступить, как задумано. Помню, какими жесткими были камни, и как я старался не дышать, когда рядом проходили пограничники с собакой, ведущие подгулявших туристов. Зато потом взошла луна и заиграла музыка. По морю из Ялты шел ярко освещенный корабль. Потом осталась одна луна и ощущение полного одиночества. Будто я один на планете, а, может, и во всей вселенной. Это было страшно. И хорошо.
С Саулом у нас началось нечто вроде дружбы. Оказалось, что делить нам нечего. По-моему, он даже не подозревал о нашем соперничестве. Он с гордостью показывал мне «Девушку с веслом» перед входом на морвокзал. Оказывается, это его девушка. Ну, то есть, статую лепили с нее.
Девушка жила в Ялте до моего приезда. И, как говорили досужие языки, наставляла Саулу хорошие рога. Недаром же его любимым был анекдот про Рабиновича:
« Вхожу я в дом, а там жена с любовником. Мне это как-то сразу не понравилось!».
«Как-то сразу не понравилось!» стало нашим крылатым выражением. Мы много шутили, подсмеивались над другими и над собой.
Но однажды я увидел совсем другого человека. Наш механик Боря Хрусталев загулял — пропадал где-то целых три дня. Какой же разнос устроил ему Кушнир! На бедного Борю обрушились громы небесные. Это был не то митинг, не то суд во дворе студии. Саул клеймил Борю, как последнего изменника. Он ссылался на патриотические чувства, на международную обстановку, на классиков марксизма-ленинизма. Он кипел от праведного гнева. Аж побелел весь.
Вот когда я поверил, что Саул Кушнир до студии был следователем по особо важным делам. Постепенно он признался, что на его совести чуть ли не восемнадцать дел, доведенных до смертного приговора. И еще я узнал, что во время войны он служил в СМЕРШе — организации по борьбе с предателями и шпионами. Больше всего меня потряс его рассказ о расстреле нескольких десятков власовцев, согнанных в овраг. Сослуживцы Саула под разными предлогами отлынивали от участия в казни. Пришлось ему лечь за пулемет.
Ах, евреи: всегда-то вам больше всех надо! Даже когда не надо!
Я не скрывал от Саула своих взглядов. А он клеймил меня за «гнилой либерализм» и называл антисоветским интеллигентом. Я не знал, обижаться мне или гордиться.
В сентябре в Ялту приехали мои родители. Они сняли комнату в частном доме над городом. Мы с Мишей навещали их — хоть фруктов поели. И вообще, папа с мамой подкормили нас.
Говорили, что в доме, где они жили, провел свои последние дни поэт Семен Надсон. При жизни он был кумиром молодежи, но сегодня прочно забыт. И никто не знает, что знаменитая фраза Фаины Раневской «Красота - это страшная сила!» — цитата из стихотворения Надсона:
Острою мыслью и чуткой душой
Щедро дурнушку она наделила, –
Не наделила одним – красотой...
Ах, красота –
это страшная сила!..
В комнате родителей стоял старинный граммофон, и лежала стопка пластинок. Как-то, перебирая их, Миша наткнулся на запись своего двоюродного дедушки Оскара — солиста Императорских театров. Миша, не будь дураком, аккуратно схоронил ценную находку под рубашкой. Мы слушали ее уже в Москве. Хороший баритон оказался у Оскара. Настоящее бельканто!
Я, конечно, скучал по дому. Можно было напроситься у Родина на поездку в Москву — отвезти материал в проявку. Но я боялся: в мое отсутствие директор мог «продать» меня в другую группу и в Крым я бы уже не вернулся. В конце сентября я все же решился. Родин не стал возражать.
И я полетел — первый раз в жизни. Мне понравилось. ИЛ-14 летел низко. Пока не стемнело, я не отрывался от иллюминатора. Потом прикорнул в кресле. Стюардесса заботливо подоткнула под меня плащ. Проснулся, когда самолет шел на посадку в Харькове. Город внизу казался сверкающей чашей. Никогда больше я такой красоты не видел.
Тани дома не оказалось. Она гостила у моих родителей в Кунцеве. У нее уже был заметный животик — шестой месяц как-никак!
В Ялту я все-таки вернулся. И вообще, доработал на картине почти до конца. По-моему, даже дольше, чем Саул. Зря я боялся! Надо же было кому-то «организовывать» комбинированные съемки. Вот я и мотался на студию Горького и на «Мосфильм». Но вечера-то были свободны. И мы с Таней ходили в кино. Смотрели пырьевского «Идиота» с Яковлевым и Борисовой. По тем временам — классный фильм. А вот «Девушка без адреса» показалось бледным повторением «Карнавальной ночи». «Да, думали мы, в одну и ту же реку дважды не входят».
Премьера нашего фильма прошла в Доме кино. Я называю его «нашим» в том смысле, что работал на нем. Никакой гордости от причастности к произведениям «Моснаучфильма» я тогда не испытывал. Я же не вкладывал в них ничего, кроме быстрых ног и административного напора.
Вот сдача в срок и экономия средств меня волновали. От этого зависела моя премия. А премия за «Спутника» оказалась приличной. Больше моего месячного оклада! С Таниного позволения я купил на эти деньги радиоприемник «Октаву». Возмущение тещи не знало границ.
— У вас же задницы голые! — шумела она. — Что вы себе позволяете!
Дочка Лена родилась 27 января 1959 года. Жизнь сильно изменилась. Таня снова не работала, и мы жили на одну мою зарплату. К тому же после жирно отмеченной масленицы у Тани начались страшные печеночные колики. Дважды в день приходилось вызывать «неотложку». Уколы снимали боль на несколько часов. Днем я, как мог, страховал жену, но я все же работал. Зато ночь была целиком «моя».
Ох, не забуду я эти ночные бдения! Всю ночь я вставал к дочери. Правильнее сказать: не ложился… Стоило прилечь, как из детской кроватки раздавалось натужное кряхтенье… А-а-а! А-а-а! — кидался я к дочери и втыкал в неугомонный рот пустышку… — Тьфу! — остервенело отплевывалась она… А-а-а! А-а-а! — причитал я, запихивая пустышку снова… Иногда помогало. Но чаще приходилось брать ребенка на руки, садиться на диван и прыгать, укачивая ее… А-а-а!.. А-а-а! — шептал я, засыпая…Тишина будила меня. Тихонько пошлепывая дочку по боку, я осторожно-осторожно перекладывал ее в кровать… А-а-а… — продолжал я похлопывать ее… Потом останавливал руку на весу, готовый при малейшем шевелении начать все с начала… Минута… вторая… «Кажется, спит»… Задерживая дыхание, проскальзывал я под одеяло. Блаженная истома разливалась по ногам… Кружево пены ложилось на песок…Я входил в теплые воды… Хны-хны-хны! — обрывался мой сладкий сон…
А дневные гулянья?.. В выходные меня впрягали в коляску, и я отправлялся в бесконечные странствия по московским улицам. От Разгуляя в Сокольники… на шоссе Энтузиастов… в Сад Баумана… Выбор был один: идти или качать. Стоило остановиться — и из коляски раздавался остервенелый крик… Я налегал на ручку: туда-сюда… Быстрее и быстрее… — Что вы делаете с ребенком! — возмущались прохожие. А однажды какая-то сердобольная душа пригвоздила меня приговором:
— Убийца!..
(Продолжение следует)