14.06.2022

Вячеслав Орехов

Родился 20 февраля 1940 года в деревне Коломенки Тамбовской области; режиссер документального кино, сценарист, оператор, композитор. Заслуженный деятель искусств Российской Федерации (2002). Призер отечественных и международных кинофестивалей. Академик Российской Академии Кинематографических искусств «Ника».

Источник: книга "«Незабытые рассказы сердца». Вячеслав Орехов и его творчество". (Изд. — Москва, 2021 год, 292 стр., 176 илл.; с. 70-77).

Лишь немногим удалось сохранить в чистоте свою душу. Сберёг её Иван Никифоров, простой мужик и, наверное, великий художник.

Будто на старой киноплёнке, вижу неторопливо поднимающегося по ступенькам своей хрущобы Никифорова. Тяжело опираясь на неизменную палку-клюку, он несет подмышкой рулончик обоев, а в кармане – коробку дешёвых акварельных красок. И чудится, будто этот старый русский солдат с лицом философа и руками пахаря, овеянный ветрами беспокойного века, поднимается не в своё скромное жилище, а восходит на вершину пирамиды жизни, которая уже не будет принадлежать только ему. Ступенька, ещё ступенька...

В одном из писем к отцу из Италии молодой Моцарт поделился впечатлениями о симфонии какого-то модного в то время композитора. Он пишет, что музыка была блестяща, исполнение виртуозно, игралось много эффектных пассажей, но не было самого главного – волшебства. Как просто гений определил суть искусства!

Как часто, придя на выставку, видишь на стенах искусно или стандартно написанные обои вместо картин.

Нет в них этой неосязаемой субстанции, о которой упомянул великий музыкант. Где родина волшебства? Оно завораживает всех: большевика и королевского наследника, академика и ученика третьего класса, верующего и атеиста.

Конечно, если художник пишет омут и не верит, что в нём живёт водяной, то на картине получится не вода, а Н2О. Но и одной веры в это, может быть, мало. Кто знает?

Много лет назад я впервые увидел несколько небольших акварелей Никифорова – и словно на бегу остановился. От них струился тёплый, ласковый свет чистоты и трогательной наивности, в них жили прелесть сказки и простодушие лубка. Но, несмотря на радость, что-то и тревожно-грустное тогда защемило в душе. Кажется, с лихими никифоровскими тройками навсегда умчался неповторимый деревенский мир с весёлыми свадьбами, задорными базарами, задушевными хороводами, рождественскими гаданьями... На смену живым тройкам явился железный каток социальной революции и смял веками бережёную красоту, как хрупкий ёлочный фонарик.

Появился тусклый бескрылый мир с канцелярски однообразными домами, каменными идолами и кумачом до ряби в глазах, мир унылых, замученных людей и не человеческих, а бухгалтерских отношений между ними. По мере оскудения и озверения нашей действительности всё чаще хочется достать и рассматривать работы Никифорова. Радость и грусть, пушкинская, славянская светлая печаль жила и в самом облике художника. Его улыбка была печальна и счастлива одновременно. Образ Ивана Никифорова для меня словно растворился в удивительной мелодии вальса Ребикова из детской оперы «Ёлка»: та же простота, то же волшебство. Я вновь и вновь переживаю очарование первой с ним встречи.

Это было в шестьдесят пятом. Иван Михайлович жил тогда в Пушкино под Москвой, в том самом, где когда-то на Акуловой горе к дачнику Маяковскому закатилось в гости солнце: «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето...» В начале века в Пушкино, на даче Станиславского, репетируя, рождался театр. В окрестностях городка жили поэт Кедрин и писатель Новиков-Прибой.

Дальше – легендарные Абрамцево, Мураново, а за ними – святые места Сергиева Посада, рядом с которым давно утерянный, древний, почти сказочный Радонеж. В общем, Россия, Русь, священная земля...

Никифоров тогда обосновался на последнем этаже хрущёвской пятиэтажки. А до этого почти двадцать лет с семьей прожил в железнодорожной будке, стоящей посреди путей. Днём и ночью за тонкими её стенами громыхали поезда. Воду и дрова приходилось носить через рельсы, постоянно озираясь по сторонам.

Трудов стоило уговорить Никифорова показать работы. Он стеснялся своего увлечения, переживал, что засмеют. Ведь рисовал-то только для себя. А тут ещё и домашние подтрунивали: «На старости лет в художники записался, али настоящие все перевелись?» Наконец, смущаясь, он достал самодельную папку. «Это ухарь-купец приехал в деревню свататься... А это гуляние в Троицын день... А вот харчевня Брыкова, была на Хитровом ынке когда-то...» – любовно разглядывал он свои создания и степенно пояснял, откуда они произошли.

Отдаляясь oт настоящего, я слышу его негромкий голос, вижу медленные, сдержанные его движения. Так устроена жизнь, что всё исчезает, рассыпается в прах, и только память балансирует на зыбкой грани: было – не было. И не сон ли всё это: уходящие близкие и далёкие
люди, происшествия, судьбоносные и повседневные события, вся жизнь! Странное неповторимое чудо, перед которым меркнут всякие выдумки.

И всё же это было. Вот они, Никифоровские акварели. Даже дешёвенькая бумага долговечнее человеческой жизни. И память становится такой же вечной, как бессмертная душа, потому что растворяется внутри многих людей.

Родился Иван Михайлович 29 августа 1897 года в деревне Монаково близ города Вереи Московской губернии, в большой крестьянской семье. Окончил два класса церковно-приходской школы и был отправлен в Москву на учение к кустарям набираться уму-разуму. Был подмастерьем у кондитера, шорника, шил хомуты и дамские сумочки, бегал за водкой, получал затрещины от мастеров. В большом чужом городе, оглушившем деревенского мальчика грохотом конок и трамваев, всякое бывало. Иной раз приходилось коротать ночи в ночлежках Хитрова рынка, бродяжничать по Сухаревке.

Потом прошёл огонь русско-германской войны и жуткий ураган гражданской. Уцелел. Долго мыкался после войны между городом и деревней в поисках лучшей доли.

Когда зачинали колхозы, выбрали председателем как грамотного – умел писать. Но в середине 30-х опять ушёл в Москву, на заработки. Работал на заводе, за опоздание едва не угодил под суд. Потом стал грузчиком на железной дороге в Пушкино.

Таскал каждый день на себе по 30-40 тонн. Жил в общежитии, семья – в деревне. Лишь позже, когда искалечило чуть не до смерти сорвавшимся при погрузке станком, смогла выехать к Ивану Михайловичу семья. Из больницы он вышел калекой, которого никто уже не брал на работу. Но удалось выжить. Добрый человек помог устроиться ночным сторожем при железнодорожных складах-пакгаузах. Кажется, там-то всё и началось, а возможно, даже раньше – в больнице, когда с травмой резко остановилась его жизненная карусель. И он остался наедине с собой.

Это уже прелюдия к творчеству. Кто-то сказал: «Ничто так не изнуряет человека: ни работа, ни вино, ни женщины, как изнуряют его тоскливые думы». О чём думал Никифоров долгими зимними вечерами, сидя в одиночестве у заснеженного окошка сторожевой будки? О чём мечталось ему под рёв несущихся Бог знает куда поездов? О том, как хрупка человеческая жизнь? О своих невзгодах? Или о том, зачем люди становятся взрослыми?

Мучился ли он главным философским вопросом: «Зачем я пришёл в этот мир, зачем всё это? Какой смысл в по-муравьиному короткой человеческой жизни?» Я думаю, что крестьянской никифоровской натуре были несвойственны подобные размышления. Эти думы всегда считались
праздностью в простом народе, который во всём полагался на волю Божью. Никифоров, возможно, был счастлив уже тем, что не задавал себе этих вопросов. Он трудился, творил неустанно и бескорыстно, как неустанно и бескорыстно трудится сама природа.

Иван Михайлович прошёл через большую драму жизни, из-за чего в его незлобивом сердце жила глубокая грусть. Тяжёлый труд, изнуряющий голод, послевоенное увечье страны, страшное увечье собственного тела – мало радости вокруг. Но почему же так радостен созданный им мир?

Видимо, это свойство русской души: переплавлять песчинки страдания в золото радости, в трагическом видеть высокое. А без такого щита было бы невыносимо жить. Никакие невзгоды не смогли разрушить в Никифорове внутренней гармонии, заложенной отцом и матерью, наследуемой от прошлых поколений мудрых от земли людей. Через страдания и шелуху новой советской жизни Иван Михайлович совершил беспримерное восхождение к своему истоку, к первородному своему «я». Он вновь увидел мир глазами русского детства.

Как человек приходит к творчеству? «Внучка рисовала, потом забросила краски. Жалко стало, что зря пропадают. Дай, думаю, попробую что-то изобразить. Так и увлёкся». Творец и сам порой затрудняется объяснить, что его ведёт. В миллионах домов наверняка есть брошенные
карандаши и краски, но берёт их в преклонном возрасте далеко не каждый. В чём дело? Видно, зароненное Богом зерно, прорастая, пробивает даже асфальт. А, может, так сильно давит на душу груз прожитой жизни, что, если не освободиться от него, – сердце не выдержит. Удивительно, что Никифоров пришёл к творчеству через воспоминания, сделав свою жизнь материалом искусства.

Именно её он бережно переносил в крупных мужичьих ладонях на самые дешёвые обои, купленные за нищие гроши тридцатирублевой пенсии инвалида.

Творчество Ивана Никифорова – это добросовестный человеческий отчёт перед Богом и людьми о прожитой жизни в красках и слове. Ведь станционный смотритель Иван Михайлович по совместительству ещё был и литератором. В сшитые ученические тетради, никуда не торопясь, пёрышком вписывал он почти полууставом свои уникальные романы. Такой оригинальной орфографии нет ни в одном учебнике, зато она передаёт весь колорит сочного говора былой русской деревни, потонувшей в море великих перемен. На страницах его поистине этнографических трудов говорит своим языком не только деревня.

Есть ещё романы «НЭП», «Фальшивомонетчик», по 700-800 страниц, да ещё с иллюстрациями чуть ли не к каждому эпизоду. Была рукопись «Снадобье профессора», но от неё уцелело лишь несколько картинок. И от «Фальшивомонетчика» осталась, к сожалению, всего половина.

Этот родник забил из глубины народной жизни. В своем творчестве этот просветлённый человек руководствовался не общепризнанными эталонами и правилами, а живым природным талантом да извечным чутьём народного мастера: «Как мера и красота скажут». Был он ценителем прекрасного в жизни и её заворожённым учеником. Не зная законов живописи, он создал произведения искусства, которые воспринимались порой как открытия.

На одной из посмертных его выставок замечательный художник Семёнов-Амурский сказал, что преклоняется перед этим гением, и добавил, что за альбомом Никифорова он простоял бы всю ночь, если бы был такой альбом.

Профессиональные художники очень высоко ценили его, а сам он робел перед ними, не знал, куда деться от неловкости за свою неучёность, Но однажды его мнение о профессионалах, как о людях высокой материи, былопоколеблено.

В 1971 году, в последнем году своей жизни, Иван Михайлович месяц или два находился в Челюскинском доме творчества, что рядом с Пушкино. Его устроил туда художник-сосед Андрушкевич. Когда я однажды приехал к нему, он с ужасом стал рассказывать, какие художники озорники: «Понимаешь, они мне говорят: Михалыч, пойдём натуру рисовать. Я-то, старый дурень, и согласился. Не знал, в чём дело. Приходим в комнату, а там какая-то женщина в халате сидит. Зачем она тут, думаю, так по-домашнему расположилась? Когда все уселись, она, бесстыжая, этот
самый свой халат р-р-раз с себя и, значит, в чём мать родила осталась. Я готов был сквозь землю провалиться. А мужикам хоть бы что. Рисуют себе, деловито поглядывают, будто перед ними не баба голая, а полено деревянное. Понимаешь, какие развратники?»

В доме творчества Никифорову, с одной стороны, было и неплохо: уход, бесплатное питание. Но с другой – за это бесплатное питание совестливый человек старался отработать на полную катушку. Он изнурял себя, рисуя ночи напролет, чтобы как-то оправдать даровой хлеб.

Русский народ всегда воспринимал жизнь радостно и благодарно как счастливую милость, как Божий дар. Но под грузом безбожия, бед и страданий последних десятилетий ощущение радости пребывания на земле стало уходить из народного сознания. Это катастрофа, ибо стал исчезать и
святой смысл жизни. Такой народ стоит на пути вымирания. Для возрождения России нужно как-то вернуть утраченное чувство радости каждого встреченного и прожитого дня, ощущение
счастья самого появления в этом дивном мире.

В новом московском микрорайоне я увидел на лужайке среди бесконечных домов-близнецов толпящихся с вёдрами людей. Подъезжали машины, из них выходили люди с канистрами.

Оказывается, тут ещё бьётся-струится живой родничок. Люди набирали воду и счастливо,
по-родственному улыбались друг другу. Я понял, что им, как глоток родниковой воды, нужен будет яркий и радостный мир Никифорова.