13.06.2022

Вячеслав Орехов

Родился 20 февраля 1940 года в деревне Коломенки Тамбовской области; режиссер документального кино, сценарист, оператор, композитор. Заслуженный деятель искусств Российской Федерации (2002). Призер отечественных и международных кинофестивалей. Академик Российской Академии Кинематографических искусств «Ника».

Источник: книга "«Незабытые рассказы сердца». Вячеслав Орехов и его творчество". (Изд. — Москва, 2021 год, 292 стр., 176 илл.; с. 78-85).

Судьба этого писателя из народа – яркий пример того, как Великий Октябрь разбудил дремавшие веками творческие силы масс, создав невиданный доселе в истории простор для духовного, гармонического развития личности: «Землю попашет, попишет стихи!» – как точно сбылось пророчество поэта о счастливой судьбе простого человека!

В таком примерно казенно-бодряческом тоне начал бы какой-нибудь «специалист по народной душе» еще недавно свое предисловие к публикации этого уникального литературного творения русского мужика Ивана Никифорова (если бы эта публикация вообще могла состояться тогда).

После смерти Ивана Михайловича в 1971 году мне пришлось с рукописью его романа «НЭП» под мышкой долгие годы безрезультатно обивать пороги разных редакций, издательств, журналов. Во-первых, тогда любили, чтобы рукописи хорошенько отлежались (ну хотя бы лет 30-40 для начала).

Во-вторых, в стране очередей путь к публикации лежал иногда длиной в целую жизнь.

А в-третьих, при всей декларативной любви к народному творчеству, кто же всерьез в те времена мог воспринять написанные полуграмотным человеком тексты, в которых не все в ладу с орфографией?

И все же были люди, в которых никифоровская рукопись оставила глубокий след. Журналист А. Сабов, увлекшись никифоровским творчеством, много лет пробивал публикацию «НЭПа». В 1987 году ему удалось напечатать в «Литературной газете» первую главу романа.

Да, в никифоровской рукописи не все в ладу со стилем и орфографией, зато все в ладу с жизнью. Например, как замечательно достоверен быт прошлой деревни и старой Москвы, на фоне которых проходит действие. А какое великолепие сочных, брызжущих народным колоритом, диалогов никифоровских персонажей. А разве не убедительно, не жизненно то, как в лице главного героя, всплывшего на волне НЭПа предприимчивого ломового извозчика (а заодно и ловкого ночного шулера), обаятельного соблазнителя деревенских простушек, Константина Чистова, город 20-х годов разъедает устои русской патриархальной деревни.

Не окончивший никаких университетов, обладавший лишь здоровым крестьянским мышлением, не склонный к большим философским обобщениям, Никифоров наверняка не ставил перед собой конкретных художественных задач, но его великолепное знание народной жизни изнутри (он и сам был тем народом), простодушие и искренность, потрясающая любовь к деталям быта, композиционный дар и мастерство рассказчика, сумевшего заплести в крепкие узлы судьбы своих многочисленных персонажей, возносят эту замечательную книгу высоко над мутным потоком графоманства, которого справедливо боятся литературные редакторы.

Еще с первого чтения странное «неправильное» никифоровское слово поразило и очаровало меня, как поразили и очаровали его трогательные наивно-мудрые картинки, которые он малевал для себя – ввиду малой пенсии – дешевенькими акварельными красками на оборотной стороне обоев. В этих картинах, сверкавших многоцветием жизни, была прелесть лубка, простодушие сказки. Все кружилось в веселом водовороте жизни.

Доставляло наслаждение разглядывать это чудо остановившегося мгновения, этот волшебный мир, сотканный из сотен точных деталей народного быта. Тройки, свадьбы, базары, хороводы – весь этот милый русскому сердцу, разломанный и растоптанный слепым социальным прессом мир вновь оживал под никифоровской кистью, ласкал и согревал душу, вселял в нее утраченное с годами первозданное народное ощущение радости бытия (ах, как нам всем сейчас не хватает этого!).

После бесполезных хождений по редакциям стало ясно, что интерес к никифоровскому роману должен прийти через его замечательные акварели. Ведь это все равно, как если бы сейчас обнаружили написанную рукой Пиросмани книгу – была бы сенсация! Короче, путь Никифорова-литератора лежал через признание его как художника, потому что наивная живопись уже давно вошла в людское сознание явлением искусства. Прецеденты же наивной литературы почти неизвестны.

В популяризации живописного наследия Никифорова большую роль сыграли подмосковные художники В. Андрушкевич и А. Петушков, московский искусствовед Н. Шкаровская. Первая большая персональная выставка никифоровских акварелей прошла в Центральном Доме литераторов в Москве, вторая – в Доме-музее Ф. М. Достоевского в Ленинграде. Конечно, помещения для выставок были выбраны совершенно случайно, но нет ли в этом символики?

Литературная муза сразу же признала Никифорова своим и взяла его под свое покровительство.
После триумфальных выставок народных картинок уже давно покойного художника-самородка в нашей стране и за рубежом, его имя стало в ряд выдающихся собратьев по кисти: Пиросмани, Анри Руссо, Генералича...

К загадочной личности Ивана Никифорова возник большой интерес, результатом которого является и настоящая публикация его бытового романа.

Говорят, что все проходит, но ведь и все приходит. Пришло время никифоровского слова, которое родилось и существовало неразрывно с его живописью, питаясь одной кровью жизненных впечатлений. Перо и кисть, которые на склоне лет взял в руки сторож железнодорожных складов-пакгаузов, помогли ему в равной мере выплеснуть на бумагу огромный цельный мир, который он носил в себе и которым должен был с кем-то поделиться, хотя бы с самим собой, иначе под тяжестью этого груза не смог бы дальше жить, просто сердце бы не выдержало. Он стал писать и рисовать не потому, что не знал расхожей запове-ди: «Если можешь – не пиши». Не мог по-другому.

Еще не раз люди будут обращаться к никифоровской судьбе, чтобы разгадать истоки этого необыкновенного художественного явления. Иван Михайлович творил не благодаря судьбе, а вопреки ей. Образ счастливого русского мужика, пахавшего вперемежку со стихами, к Никифорову никак не лепится. Не до стихов было, лишь бы выжить! И все же зерно творчества, заложенное, видно, с генами, прорвав невзгоды судьбы, старость и болезни, проросло и принесло чудесные плоды.

Человек почти горьковских времен, Никифоров шагнул к нам из прошлого века. Он родился 29 августа 1897 года в деревне Монаково, около уездного города Вереи Московской губернии в большой крестьянской семье.

После русско-японской войны отец, придя с фронта, обосновался в городе Верее, поступив в кучера к акцизному.

Окончив два класса трехгодичной церковно-приходской школы, маленький Иван был направлен в Москву учиться ремеслу. Вначале работал на кондитерской фабрике Сан-Ривал. Мальчиков поднимали в 4 часа утра.

Они заготавливали дрова, воду, а затем целыми днями обкатывали горячие карамельные заготовки, отчего руки были постоянно в волдырях. Случалось, получать и затрещины от старого мастера Ляпина-баламута. Позже московский родственник устроил его в мастерскую к шорнику, где изготавливались хомуты, дамские сумочки. Приходилось работать и грузчиком, и возчиком. В большом чужом городе всякое бывало. Наивный деревенский паренек попадал в разные переделки. Иной раз приходилось продать последний пиджак и ютиться в ночлежках
на Хитровом рынке.

В германскую войну 1914 года воевал в пехоте, а в гражданскую – в артиллерии и особом батальоне ВЧК в Одессе. После войны в разруху и безработицу долго мытарился между городом и деревней в поисках лучшей доли. Когда пошли колхозы, выбрали председателем как умевшего писать. Но, видно, характер у Никифорова был не председательский – ушел в середине 30-х годов снова в Москву. Работал на заводе. За 20-минутное опоздание на работу едва не угодил под суд. Обосновался в подмосковном Пушкине грузчиком на железной дороге. В начале новой войны, при погрузке эшелона сорвался тяжелый станок, и придавило Ивана Михайловича. Больше года пролежал он в пристанционной больнице. До этой беды Иван Михайлович был крепким и ладным, говорят, даже был красавцем, на которого заглядывались женщины. Из больницы же вышел изможденным калекой на костылях, с выбитым бедром и искривленным позвоночником. Снова мытарился с устройством на работу: калек никуда не брали. Лишь по настоянию доброго знакомого взяли сторожем-смотрителем складов на станции. Обитал Никифоров с семьей в неприспособленной для жилья железнодорожной будке, расположенной посреди паровозных путей, где днем и ночью громыхали проносящиеся поезда. И так почти 20 лет.

Так бы и закончилась судьба маленького человека-винтика, стершегося о наждак трудно прожитых годов. Но говорят же: «Человек – это мир, который иногда стоит любых миров». Как жизнь ни мяла, ни давила Никифорова, даже в буквальном смысле, ничто не могло, видно, разрушить его внутреннего душевного храма... (Не отсюда ли все наши беды, когда эти душевные храмы большинства людей оказались разрушенными?)

Поэтому, как только судьба чуть отступилась от Ивана Михайловича, так сразу он начал свое беспримерное духовное восхождение. Выброшенный из жизненной карусели, оказавшись наедине с самим собой, ночной сторож Иван Никифоров потянулся к перу и кисти.

Позже он вспоминал: «Брал я в библиотеке книги читать, и как-то вздумалось что-либо написать. Занялся писать повесть, жизнь одного мне знакомого человека. Иногда ко мне приходила внучка. Она записалась в кружок рисования. Я ей помогал сначала цветными карандашами, потом красками – акварелью. Она потом бросила посещать кружок, оставила краски. Я их взял у нее и подумал: они пригодятся мне. Ведь книги иллюстрируют картинками, так я и сделаю к своей повести. Буду рисовать картинки. За два года я написал эту книгу в семьсот страниц и к ней иллюстрации, более ста картин».

Чтобы не мешать домашним, ютившимся в тесной станционной будке, Никифоров пристроил к ней из досочного хлама маленькую сараюшку, утеплил кое-как опилками, и, обогреваясь керосинкой, провел несколько лет в изнурительном и сладком творческом труде, результатом которого явились сотни чудесных акварелей из народной жизни. В них прошлые невзгоды, удары судьбы, несбывшиеся мечты и надежды переплавились в праздник человеческого бытия.

И все же началом его творчества были рукописи. Помимо романа «НЭП», Никифоров написал еще две книги: «Фальшивомонетчик» и «Профессорское снадобье». Из двух последних уцелела лишь половина замечательного иллюстрированного «Фальшивомонетчика» и часть иллюстраций к «Профессорскому снадобью». К несчастью, утрачена и никифоровская автобиография, написанная им на 28 листах.

Мне посчастливилось когда-то подружиться с Иваном Михайловичем, снять о нем документальный фильм «Поздний восход», который он успел несколько раз увидеть. Передавая мне перед смертью в 1971 году самодельную книгу, переплетенную из ученических тетрадей, – рукопись романа «НЭП», Иван Михайлович сказал: «Сохрани, может, сгодится когда-нибудь». Я всегда верил, что обязательно «сгодится», что это время придет. Оно пришло.

Более чем когда, нам нужно сегодня обратиться к человеческой душе, «которая была убита или искалечена, и без которой общая жизнь человечества не состоится».

Сквозь непривычное, наивное, иногда корявое, не укладывающееся ни в какие литературные рамки слово, к нам продирается живая человеческая душа русского мужика Ивана Никифорова, которая, несмотря на загрубелую оболочку, внутри сумела сохраниться в нежном «птенцовом пухе». В этой душе радость и страдание, греховные страсти и молитвы.

Весь роман любовно написан аккуратными печатными буковками. На последних же страницах они прыгают и разбегаются в разные стороны. Никифоров приписал эти страницы через много лет, когда уже дрожала рука от болезней и старости, и, чтобы как-то унять дрожь, он вынужден был придерживать ее другой рукой. Все эти годы его мозг сверлила мысль о неправде счастливого финала, которым он закончил свой роман, и, поборов однажды себя, Никифоров привел своего явно любимого им героя на эшафот ОГПУ. Победила правда. Победил художник.

Никифоров-живописец уже занял свое место в ряду своих собратьев по кисти. Неизвестно, какое место он займет среди собратьев по перу. Но с публикацией этой книги падает камень с души оттого, что никифоровские герои, долгие годы прожившие как бы взаперти, выпускаются теперь в люди. Примут ли их? Выживут ли они в этом мире?