Опубликовано: Великая Эпоха (The Epoch Times). 5 ноября 2011 года
В День памяти жертв политических репрессий страшная статистика распадается на отдельные человеческие судьбы. У Соловецкого камня в Москве 29 октября в течение всего дня объявляли десятки тысяч имен расстрелянных в лагерях узников в годы Большого террора.
О том, как безжалостная государственная машина перемалывала жизни не только тех, кто сидел, но и членов их семей, мы говорили с режиссером документального кино Евгенией Головнёй, автором фильма «Изменницы».
Фильм «Изменницы» в 1991 был отмечен призом FIPRESCI на Международном кинофоруме (МКФ) неигрового и анимационного кино в Лейпциге.
— Евгения Викторовна, почему Вы решили выбрать для своего фильма такую нелегкую тему, как Акмолинский лагерь для жен изменников родины? Было ли в этом выборе что-то личное?
Евгения Головня: Я редко рассказываю о своей семье, но героями этого фильма являются реальные люди, знакомые и приятельницы моей бабушки по лагерной жизни.
Когда появилась возможность снять фильм о женщинах-узницах ГУЛАГа, бабушки уже не было в живых. Но я знала всех её подруг по лагерю. И одна из них, актриса Оксана Козьмина, которая сидела вместе с ней и в Бутырской тюрьме, и потом в АЛЖИРе (Акмолинском лагере жен изменников родины), согласилась поехать вместе со съёмочной группой «по этапу».
Бабушка, Любовь Васильевна Иванова, была родом из простой многодетной уральской семьи. Когда они встретились с дедом, она ещё только собиралась поступать на актёрское отделение ГТК (так тогда назывался ВГИК), а дед был уже состоявшимся кинооператором.
И поначалу их союз казался идеальным и безоблачным. Разногласия начались тогда, когда бабушка, успешно дебютировав в фильме «Города и годы» режиссера Евгения Червякова, стала просить мужа посодействовать ей в получении ролей. Но дед, наблюдая актрис на съемочной площадке, считал, что жена не должна быть актрисой. К тому времени у них уже родилась дочь, и он считал, что никакие «няньки» не могут заменить ребёнку мать.
Постепенно имя кинооператора Анатолия Головни, моего деда, приобретало необыкновенную популярность. Он получал приглашения работать с известнейшими режиссерами, которым, как правило, отказывал, т. к. его связывала творческая дружба с Всеволодом Пудовкиным. К этому времени они уже сняли такие известные фильмы, как «Мать», «Потомок Чингиз-хана» (в западном прокате — «Буря над Азией»).
Они часто выезжали на съёмки за границу и, соответственно, благополучие семьи стало расти. Бабушка из простой провинциальной девушки постепенно превратилась в «первую даму» своего круга, женщину, стремящуюся к красоте, как к образу жизни.
Был период, когда советской «элите» многое позволялось. Она имела возможность одеваться в «Торгсинах» (Торговля с иностранцами), покупать предметы роскоши на распродажах в «Эрмитаже», посещать званные правительственные балы в Кремле.
На одном из таких балов бабушка познакомилась с Борисом Бабицким, директором первой коммерческой киностудии «Межрабпомфильм». Возможно, оттого, что дед подолгу отсутствовал в экспедициях, снимая одну картину за другой, возможно, затаённая обида за не состоявшуюся актёрскую судьбу сыграла свою роль. Но однажды она ушла к Бабицкому, оставив Головню вместе с дочерью, моей мамой. Многие её осуждали за это, но дед отнесся к разводу философски — любит так любит. Они даже поддерживали дружеские отношения. И вдруг в 1937 году Бабицкого арестовали, обвинив в американо-польском шпионаже.
— За что посадили Бабицкого?
Евгения Головня: Когда Григорий Александров снимал свои комедии с Любовью Орловой, Бабицкий возглавлял студию. И случилось так, что фонограммы знаменитых орловских песен попали в Америку и вышли на английском языке прежде, чем на русском языке в СССР. Возмущенный Александров вынес это на обсуждение в партбюро. Возможно, это и послужило поводом к тому, что вскоре после этого партбюро Бабицкого обвинили в шпионаже.
Бабицкого пришли арестовывать ночью. В практике был «эффект внезапности». Бабушка осталась с маленьким Алешей и Воликом, сыном Бабицкого от первого брака. Через год, когда моя мама гостила у них, также ночью, внезапно пришли арестовывать бабушку. Ей было всего 32 года! А трое детей остались «бесхозными» — 1,5 годовалый Леша, 12-летний Волик и моя мама 10 лет. На следующий день приехала машина и две женщины в чёрных кожаных пальто забрали всех троих в детские приемники. Старших определили в Данилов монастырь, младшего — на Поварскую, для ясельных.
Мой дед, будучи уже известным кинооператором, неоднократно представленным к правительственным наградам, ко всему был человеком несгибаемой воли. Он сумел разыскать свою «пропавшую» дочь, а вместе с ней вызволил из «детприёмников» мальчиков — Волика и маленького Алёшку. Если вспомнить какие это были годы, то, конечно, это был очень смелый поступок! До войны все трое детей воспитывались в семье моего деда — Анатолия Дмитриевича Головни.
— Трудно было оставаться спокойной во время съемок?
Евгения Головня: Да, я была спокойна. Потому что все самые страшные картинки лагерной жизни прошли передо мной в детстве, когда я невольно подслушивала разговоры взрослых. А память и воображение ребёнка куда сильнее, чем у взрослого.
У бабушки часто собирались ее бывшие соузницы. Вспоминали и аресты, и лагерную жизнь. Среди них были мать Майи Плисецкой — Рахиль Мессерер, Кира Андроникова — жена Бориса Пильняка, актриса Оксана Козьмина, которая спустя годы поехала с нашей съёмочной группой на «26-ю точку Карагандинского исправительно-трудового лагеря», так официально назывался АЛЖИР.
Оксана была первой женой актёра Николая Баталова, известного по фильму «Путевка в жизнь». Помню еще одну бабушкину подругу — Риту Алмазову. Её арестовали, когда ей было 19 лет, оторвав от восьмимесячного ребёнка. На этой почве у Риты в лагере начались психические сдвиги, и более взрослые женщины оберегали её, как могли.
Как выяснилось с годами, в моем детском сознании, помимо моей воли, застряли страшные вещи. Те истории, которые, покуривая «Беломор» (по лагерной привычке), без надрыва, как бы между прочим, вспоминали эти женщины, моё детское воображение переводило в яркие образы, врезавшиеся в мою память навсегда.
Душная камера с пыльным зарешеченным окошком, омерзительная параша и двадцать заключенных молодых женщин, задыхающихся от жары и зловония, кровавый след на белом снегу тянется за измождёнными непосильной работой женщинами, охранники с огромными откормленными собаками вокруг, и женская рука пытается стянуть собачью миску с едой…
Были эпизоды и пострашнее. Но, как удивительно устроен человек! Память, будто защищая его психику, переводит ужас пережитого в стёртые, неяркие образы. Зато с каким воодушевлением, спустя годы, когда я начала снимать фильм об АЛЖИРе, эти постаревшие женщины рассказывали о своей лагерной дружбе, о стихах, которые сочиняли на нарах, о взаимной поддержке, когда наизусть читали классиков, о письмах детей, о крошках еды, которые делили между собой.
Они не только не хотели повторить услышанное мною в детстве, они будто сглаживали в своих воспоминаниях унижения, выпавшие на их долю. Думаю, это инстинкт женской души — сохранить своё достоинство!
— Как сложилась их судьба после ареста?
Евгения Головня: Послелагерная жизнь у всех сложилась по-разному. Пожалуй, самым трагическим продолжением оказалась жизнь Оксаны Козьминой.
После ареста Оксана оказалась в Бутырской тюрьме в одной камере с моей бабушкой. К счастью, их не пытали, в отличие от многих других. Но унижение женского достоинства началось уже там. При аресте им срезали все резинки и пуговицы, сняли пояса, из-за чего падали чулки, юбки, кофты не запахивались и в таком виде их водили на допросы по коридорам Бутырки.
Бутырка всегда была страшным местом. Переполненные камеры, духота, грязь. У большинства молодых женщин, которых посадили «за мужей, изменивших Родине», на воле оставались малолетние или грудные дети. У многих не выдерживала психика — они не понимали, чего от них хотят и за что их посадили.
Жен высокопоставленных чиновников заставляли подписывать ложные показания против своих мужей. В камеру привели в полубезумном состоянии жену одного из секретарей ЦК ВЛКСМ, кажется, Постышева, могу ошибиться. На допросе применяли и пытки, и психологическое давление через шестилетнего сына, в результате женщина, испугавшись за судьбу ребёнка, подписала донос на мужа. А под утро повесилась в камере, возле параши.
Я не знала, что такое «параша», но меня, ребенка, сам рассказ так сильно взволновал, что ужас перед какой-то неведомой силой, ломающей жизнь человека, надолго запал в душу. Подобных рассказов было много.
Я уже упоминала Риту Алмазову, самую молоденькую арестантку. Ведь Риту оторвали от грудного ребенка, и когда её привезли в лагерь, у нее начались психические сдвиги на сексуальной почве. Она бессознательно рвалась к уголовникам, но женщины удерживали ее, чтобы она не совершала ужасных поступков, и потом, когда она пришла в себя, она была благодарна им за это.
Моя повзрослевшая душа уже была переполнена этими воспоминаниями, теперь мне необходимо было проанализировать — почему такое возможно среди людей?
— Они сами не хотели об этом рассказывать?
Евгения Головня: Да, о пережитых личных терзаниях они не хотели говорить. Они всё чаще говорили «мы», обобщая страдания. Сглаживая, в какой-то степени, этим обобщением глубину личной травмы. Видимо, так устроена человеческая психика – пережитое вместе горе не так унизительно.
Даже прожив долгие годы после освобождения на воле, они неохотно рассказывали о самой большой трагедии, которую только может пережить женщина-мать. О том, что многие, вернувшись из лагерей, так и не смогли найти общий язык со своими повзрослевшими, выросшими в советском социуме детьми.
Пусть не так жестоко, как в других семьях, но взаимоотношения моей мамы и бабушки всегда тоже оставались очень непростыми. Представьте себе девушку, которая взрослела без матери… Когда бабушку посадили, ей было 10 лет. А когда они встретились — ей уже стукнуло 18! Бабушку окончательно освободили только после войны. Так что всё самое страшное дочь пережила БЕЗ МАТЕРИ! Возможно, неосознанно в душе моей мамы осталась глубокая обида за отца, за распавшуюся семью. Вражды между ними не было, но и близости тоже.
В фильме есть эпизод, посвященный актрисе Кэтеван Орахелашвили, жене известного грузинского композитора Микеладзе. Она тоже была «алжиркой», сидела вместе с моей бабушкой. Её сослали с двумя детьми-подростками 12 и 16 лет. Детей, как «переселенцев», разместили отдельно от матери, за пределами лагеря. А Кэтеван, как политзаключенная, находилась в лагере, за решёткой. Как-то надо было выживать, преодолевать голод и холод. Душа разрывалась оттого, что она не может помочь своим детям.
Через какое-то время она сошлась с одним из «особистов». Родила сына — Колю Дроздова. Особист оказался неплохим человеком. Через него она передавала своим детям и пищу и тёплую одежду. После освобождения Кэтеван с сыном и мужем вернулась в Тбилиси. Но повзрослевшие дети так и не смогли смириться с новой семьей своей матери. Внутренние конфликты были следствием неизбежной ревности, рожденной, как им казалось, дефицитом материнской любви. И долго-долго не утихала эта боль у всех участников этой трагедии. Понимание, что мать не только дала им возможность ВЫЖИТЬ, но и как живой человек, имела право на любовь, пришло много позже.
У меня осталось много не вошедших в фильм материалов. Если бы появилась такая возможность, я бы сняла еще один фильм. О глубине и силе, о красоте и хрупкости женской души. Ведь так просто осуждать! А быть женщиной, матерью, куда труднее. Есть афоризм: «Здоровье государства определяется отношением к женщине», не помню чей.
Про наше государство мне понятно, а вот наши женщины, которые смогли такое вынести — для меня загадка.
— Вы говорите, не все тюремщики были плохими людьми?
Евгения Головня: Думаю, что и в лагерях, по ту сторону колючей проволоки, работали, в основном, такие же жертвы системы. По сути, они также не были свободны. Многое зависело от личной человеческой составляющей.
В лагере начальники менялись, были жестокие, злые, но были и «добрые». «Хороший начальник» — звучит странно для нашего уха? Но были такие. Имя «хорошего начальника Баринова» запомнила даже я, потому что бабушкины «алжирки» часто его поминали добрым словом. Он, в меру своих возможностей, пытался как-то облегчить их лагерное существование.
Самой большой болью для женщин была разлука с детьми. Бабушкин сын Алёшка сначала жил у Анатолия Головни, моего деда. Помните, что после ареста бабушки он забрал всех детей из детприёмника? А когда началась эвакуация, тётя Полина, бабушкина сестра, схватила Алёшу и уехала куда-то в Алма-Ату. Вскоре Полина умерла, и бабушка потеряла след сына.
Где он и что с ним? Когда связь с сестрой вдруг прервалась, бабушка бросилась в ноги к этому Баринову, умоляла дать ей возможность разыскать и привезти сына. Сначала он наотрез отказался. «Идет война, ты — политзаключенная. Я не могу рисковать собой». Потом сжалился. Он выдал ей справку, что такая-то «вольнонаемная», отправляется в такую-то командировку. Сказал, поезжай, но если попадешься, я тебя не знаю, у меня свои дети, жена. Я их жизнями играть не могу. А сумеешь — привози своего сына сюда.
Каким-то чудом бабушка разыскала сына. Ему уже исполнилось лет пять. Голодный, весь в чирьях, он встретил её словами: «Если ты моя мама, то дай мне хлебушка». Она привезла его в лагерь. Это был первый привезённый в лагерь ребёнок. Женщины его чуть не растерзали. Обезумевшие от тоски по собственным детям, они хотели хоть дотронуться до чужого ребёнка, погладить по головке…
Позже Баринов организовал при лагере детский садик. Нет-нет, а кто-то с его разрешения привозил своего малыша… А некоторые женщины и рожали там, и от охранников, и от уголовников, и от политических. Жизнь брала своё. Кто смеет их судить за это?
Разве можно называть их предательницами или подлыми за это? А Баринова они ценили.
— Вы не нашли его во время съемок фильма?
Евгения Головня: В 1990 году, когда мы со съемочной группой приехали на «26-точку Карлага» в посёлок Долинку, я нашла его в полуразрушенном саманном домике, где он жил со своей женой. Оба больные, полуслепые, жена почти оглохла. Нищета, убогость во всем. На столе несколько засохших пряников.
Старики обрадовались консервам, маслу, печенью, которые мы, по совету Оксаны, привезли с собой. Их встреча, начальника и заключенной, была трогательно-трагичной. Встретились две сломанные жизни. Они обнимались, плакали и оба повторяли: за что?!!
Баринов, как и многие в тот период, будучи сотрудником НКВД, считал, что выполняет свой долг, служа отечеству там, куда его послали. Ведь и сейчас у госслужащих тот же менталитет. Оксана была поражена тем, что нашла Баринова нищим. «Ладно, я нищая! У меня только и есть, что «персональная» пенсия. Но, у него-то почему такая нищета? Он же нашему государству служил, а у него пенсия меньше моей?» Баринов, по сути, тоже жертва социального и идеологического обмана.
— Что он на это ответил?
Евгения Головня: Он рассказал, что выполнял приказ, как военнообязанный. «Меня поставили начальником лагеря, я и работал. Меня, кадрового офицера, прислали сюда с семьей, с детьми. Когда я увидел этот муравейник из женщин, у меня волосы дыбом встали. А что делать? Вот и начал работать».
Имея нормальную психику, не будучи жестоким человеком, он старался по мере сил облегчить существование женщин. Сделал «вышивайку», что-то вроде вышивальной фабрички. За вышитые изделия женщинам выдавали прибавку к пайку. На свой страх и риск организовал садик для детишек, утеплил саманом бараки. А что больше? Ведь за ним стояла такая же беззащитная от советской власти его собственная семья.
— Что нужно сделать сейчас для формирования нового общественного сознания, чтобы выйти из этого порочного круга — коммунистического прошлого?
Евгения Головня: Если бы я знала, как это сделать безболезненно и бескровно, я, наверное, была бы президентом. Почему-то каждое последующее поколение не учитывает опыт предыдущего. По большому счёту, то, что мы имеем сегодня, мало отличается от того, в чем обвиняются коммунисты тех лет. Всё та же иерархия власти, всё тот же авторитаризм, всё так же убирают несогласных, всё то же отсутствие свобод. Царствует система двойной морали, которая погрязла в информационном шуме. Попробуй-ка, разберись, где правда, а где ложь! Сегодняшняя демократия, в реальности, это псевдодемократия. По сути – это власть ради власти. Народ — лишь дешёвый инструмент для её достижения.
Что касается общественного сознания, то для меня это очередной пустой звук. Народ должен, прежде всего, обрести собственную гордость, и только после этого он станет сильным. Что такое народ, в конечном итоге? Это скопление личностей. И чем глубже, образованнее, нравственнее отдельно взятая личность, тем независимее и самостоятельнее народ. Поэтому начинать надо с себя, со своей семьи, с ближайшего окружения. А «общественное сознание» для меня пока что некое «облако в штанах».
— Вы хотите сказать, что надо пробудить человека в человеке? Что может объединить сегодня разные народы и народности, населяющие Россию?
Евгения Головня: Во мне очень много разных кровей. Но я себя считаю русской, хотя основное воспитание мне дала моя прабабушка, которая была чистокровной гречанкой. Она закончила петербуржский институт благородных девиц и великолепно знала литературу – наизусть читала Лермонтова, Пушкина, Тютчева, любила историю, язык (несмотря на лёгкий акцент).
А благодаря другой бабушке я выучила наизусть уральские песни… Родственники со стороны отца – этнические немцы, отличались пунктуальностью и трудолюбием. Я считаю, что людей объединяет единое культурное поле, на котором произрастает всё, что нужно человеческой душе. Если ты приехал в гости, отнесись с уважением, не топчи и не плюй на то, что посажено не тобой.
Россия всегда была таким единым полем. И тот, кто питался его плодами, воспитывался на его просторах, становился «русее русского». Вспомните, те же Пушкин, Лермонтов, Блок, Бальмонт, Даль. В общем-то, никто не искал «чистоты крови». Триста лет правили Романовы. Оседали французы, англичане, немцы, греки, корейцы и китайцы, смешивались сибирские народы…. В каждом русском есть часть татарской крови. И любили Россию, и своё умудрялись сохранять.
Сегодня это культурное поле уничтожено, разграблено, заплёвано… Пытаясь самоутвердиться, мы рискуем в поисках своей идентичности скатиться к фашизму. Надо уважать друг друга. Сохранять корни, традиции, верования можно, не уничтожая друг друга.
— Евгения Викторовна, как сложилась судьба у Вашего фильма? Сколько людей смогло посмотреть его?
Евгения Головня: У него хорошая экранная судьба. Он шел и по российским центральным каналам, и по зарубежным, и на многих фестивалях. После награждения (приз FIPRESCI на Международном кинофоруме (МКФ) неигрового и анимационного кино в Лейпциге) многие зарубежные компании проявили к «Изменницам» интерес.
Если бы я сегодня вернулась к этой теме, я бы сняла его чуть иначе, возможно, обобщив исторические пласты. Хотя в «Изменницах» есть потрясающие откровения свидетельницы и жертвы той эпохи – Оксаны Козьминой. А это бесценно.
Пройдя лагеря, послелагерный период, застав начало перестройки, она очень мудро дала оценку моральной ситуации в стране. Она была очень талантливым человеком. Но как актриса, так и не смогла сказать своего слова. Судьба была сломана системой. У неё не было никого, кто смог бы её поддержать. Из лагеря она вернулась с психически больным сыном, и остаток жизни тянула свою лямку, играя небольшие роли в театре киноактёра. Умерла в нищете и с болью в сердце.
— Вы говорили, что между бабушкой и Вашей мамой были сложные отношения, а у Вас с мамой?
Евгения Головня: Я очень любила свою маму. Между нами не стояла та самая лагерная пропасть. И хотя по бытовым причинам я с ней не жила, а жила с прабабушкой, мама для меня была окутана ореолом романтики и высочайшей духовной глубины. Комплексов относительно бабушкиного лагерного прошлого у меня не было. Это никак не отразилось на моей детской жизни. Я просто ЗНАЛА, что такое было.
Мама вспоминала, что когда ночью пришли арестовывать бабушку, она не могла поверить, что её молодую мать хотят оторвать от детей. Она схватила большой чемодан и начала туда нервно скидывать наряды, надела туфли на высоких каблуках, будто собиралась на съёмки. Она привыкла всегда хорошо выглядеть, даже не зная, куда ее ведут. А чекист, который пришел за ней, пытался объяснить, что всё это ей не пригодится там. В полной прострации она повторяла: «Ничего, я скоро вернусь». Так и отправилась в тюрьму на высоких каблуках. До конца своих дней она держала под кроватью маленький фибровый чемоданчик, где был репчатый лук, буханка черного хлеба и смена теплого белья (мужские кальсоны) – это я помню очень хорошо.
— Сумеем ли мы очистить свое сознание, не возводить заново пьедестал для преступников?
Евгения Головня: Я могу лишь сказать о себе. Несмотря на то, что у меня и отец сидел, и бабушка, я никогда не чувствовала, учась в школе и поступая в институт, никакого груза прошлого, влияющего на мою судьбу. Разве что жесткий и неласковый характер бабушки.
Прабабушка говорила про нее, «у Любы лагерные манеры». Десять лет лагерей оставили свой след в её душе. Моя жизнь практически не отличалась от жизни моих сверстников. В общем-то, между нами было какое-то равенство. Для нас не было бедных или богатых, мы не делились по национальному признаку. Нас связывали некие общечеловеческие идеалы. Я хорошо училась в школе, бегала по кружкам и секциям, поступила в один институт, затем в другой. И я не скажу, что моя жизнь подвергалась какой-то дискриминации из-за прошлого моих родственников. Все наши семейные и личные проблемы, которые были, как и у многих других семей, я отношу к «системным». Их порождала сама система государственного устройства.
Мне нравилось быть пионеркой, уже в комсомоле стало не очень уютно. Наиболее активные комсомольцы слишком рьяно занялись «карьерным ростом», а в институте я сама себя исключила из комсомола «по возрасту». Хотя мне еще не было и 20 лет. С тех пор никуда не вступала. В партиях не состояла. Это мой принцип.
Я думаю, что очищение сознания должно происходить ежедневно. И это очень индивидуальный процесс. Личностный. Пошаговый анализ прожитых дней. И, не дай бог, приучиться оплёвывать свое прошлое, чтобы оправдать настоящее. Надо учиться у Сенеки «отмечать светлые мгновения». А они есть во все времена.
Что было позитивного в советские времена? Большинство людей моего поколения ощущало движение вперед и вверх. Была общая точка опоры, общий старт, с которого мы пускались во взрослую жизнь. А дальше — собственное умение преодолевать трудности.
Негативных моментов было много на бытовом уровне. Пока государство решало грандиозные задачи, простое человеческое бытие, отодвинутое на второй план, обрастало человеческими пороками.
Когда мои дочки были маленькими, фрукты, особенно такие экзотические, как бананы или виноград, были дефицитным товаром. Мы с моей подружкой Альвиной Ибрагимовой, возвращаясь из института, пристроились в хвост огромной очереди за виноградом. Отстояв на морозе минут сорок, решили купить впрок, побольше. Денег у студентов немного, покупка выстраданная. И мы слёзно попросили продавщицу: «Положите, пожалуйста, получше, для детей берём!».
Дома высыпаем виноград, сверху хороший, а внизу сплошное гнилье. Складываем обратно, прибегаем к продавщице, просим, поменять. А она просто отворачивается от нас, поплёвывая семечками. У меня в сумке был баллончик с какой-то отравой, типа дуста. Когда через десять минут уговоров эта тётка злобно гаркнула на нас, я брызнула ей в лицо этим дустом.
Это был глупый жест отчаяния, попытка защитить своё социальное достоинство. Но в этом-то и была основная ошибка советской власти. Упустили внимание к достоинству отдельно взятой личности среди общих забот о народе в целом. Как-то меня включили в творческую молодёжную делегацию Лауреатов премии комсомола, чтобы поехать в Венгрию. Мы должны были все пройти собеседование в райкоме партии.
Я собеседование не прошла, т. к. не смогла вспомнить имя первого венгерского революционера. «Как же вы будете представлять СССР, не зная ответа на этот вопрос?». В Венгрию меня не пустили. При власти всегда собираются прихлебатели, паразитирующие на теле народа.
Так копились обиды… В тот период многие мечтали уехать из Советского Союза. Не хватало свобод, быт казался неустроенным, бюрократия ставила препоны. Хотелось того, что было там, по другую сторону границ нашей необъятной родины. Ведь запретный плод всегда сладок. Это была еще одна ошибка советской власти.
С другой стороны, у меня была стабильная работа, моя карьера уверенно шла вверх, мои дочери ходили в бесплатную школу и ездили в бесплатные пионерлагеря, мы получили бесплатную двухкомнатную квартиру (и это было настоящим счастьем после коммуналки!). Кстати, я до сих пор живу в этой квартире.
— У Вас была мысль, что надо что-то делать, чтобы жизнь в стране изменилась?
Евгения Головня: Сейчас, будучи взрослым человеком, я понимаю, что прежняя государственная система была выстроена так, что мы жили между полом и потолком. Наше стремление к полёту ограничивал потолок, но и упасть ниже пола мы не могли. Не было бомжей, не было безработицы, были социальные льготы, пенсии (мне на свадьбу бабушка-пенсионерка подарила холодильник!), дети ходили в детский сад, отдыхали в лагерях, посещали спортивные секции и кружки по пению, я могла спокойно получить образование, мои дети тоже.
Да, хотелось свободно ездить за границу, посмотреть мир, хотелось наплевать на этих партийных стариков, которые решали, ехать мне в Венгрию или нет, хотелось избавиться от идеологического гнёта.
Когда началась перестройка, появился Горбачев, мы, ошалевшие от радости, носились по коридорам студии в ожидании перемен. Казалось, стоит только приоткрыть дверь, и оттуда хлынет пьянящий воздух свободы. И наша серая действительность приобретёт многоцветие настоящей жизни! Никто же не думал, что мы выпускаем своего джина из бутылки, а в приоткрытую дверь ворвутся чужие тёмные силы.
Тоскую ли я по советским временам? Там было много изъянов, но было и много хорошего. Ведь не мог же многомиллионный народ прожить впустую более семидесяти лет.
Была и электрификация, и стройки Сибири, и атомная бомба, и освоение Арктики, и космос и прекрасная литература, неплохой театр и любимый народом кинематограф. Кстати, нынешние демократы тоже родом оттуда же.
И не стоит «пить из черепа отца». Человечество пока не сумело определить, какая социальная система наиболее пригодна для жизни. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…».
За потоком словесных обещаний так и не видно той социальной системы, в которой было бы уютно жить нормальному человеку. Не олигарху, не вору и преступнику, а человеку, чтобы он нормально жил, трудился, рожал детей, строил семью, шел вперед и вверх. И, чтобы хоть что-то изменить, нужно начинать с себя. «Голос единицы — тоньше писка» — это заблуждение власть имущих. Ошиблись коммунисты, ошибаются и демократы. Единица начинает отсчёт.
— А что Вы скажете об обществе, в котором мы живем сейчас?
Евгения Головня: Страшное общество. Из него вычеркнута духовная составляющая, что превратило его в сообщество пожирателей. Власть денег убила все живое. По рублю, по доллару в каждом глазу, и нет живого человека.
А то, что всё-таки есть молодёжь, у которой не благодаря, а вопреки, существуют идеалы гармонии и красоты, чести и достоинства, говорит о не убиваемости добра. Мой старший внук растет таким. А значит, нет смысла сдаваться «на волю победителя». Стоит работать и жить ради того, чтобы эти, пока робкие, придавленные коллективным злом пресловутого «общественного сознания» ростки вошли в силу, пробили слипшуюся грязь и дали начало осмысленным переменам. С учетом всех предыдущих ошибок.
А начинать надо с себя. Как говорил Лев Толстой, «спасись сам и вокруг тебя спасутся другие».
— Большое спасибо за интересную беседу.
Документальный фильм Евгении Головни "Изменницы" (1991)