Прошла жизнь непонятая…

Материал опубликован в «Московском журнале» в 1994 году. Источник: книга "«Незабытые рассказы сердца.» Вячеслав Орехов и его творчество". (Изд. — Москва, 2021 год, 292 стр., 176 илл.; с. 94-101). Баннер: "Морозов А.И. Выпал снег". 1950-е-1960-е. Картон, масло. Из коллекции Ивановского художественного музея.

А Варьку считаю моей дочерью. Если б, когда квартиру давали в домоуправлении, не разрешили ее взять с собой, то не нужна мне тогда и квартира!..

Это, кажется, первое, что я услышал от Александра Ивановича Морозова, переступив порог его скромного жилища на десятом этаже громадного дома-муравейника у Курского вокзала.

Варька – пожилая ворона, хроменькая, со сломанным клювом и перебитым крылом, напоминала съежившуюся старушку. В былые годы танцевала она под морозовскую балалайку, много слов говорила.

– Даже к Дурову ее брали артисткой, но я не дал эксплуатировать за еду!

Рассказывал Морозов, как она однажды пропала. Загоревал тогда сильно, ничего делать не мог. Целый месяц искал ее по всей Москве:

– Ворон много, а Варьки моей нету. Что делать? Извелся. То в один двор зайду, то в другой. А народ-то подозрительный: «Вон гражданин какой-то все тут шарит-бродит, ворону ищет! Да где это видано, чтобы ворону искать? Давайте в милицию его сдадим»…

Все же нашел свою Варьку. Ревел от счастья. И долго еще они жили вместе – человек и птица, спасаясь от одиночества в этом малоприспособленном для радостного существования мире, как сказал бы Андрей Платонов.

А когда Варьки не стало, Морозов… Впрочем, разве передашь словами грустную музыку души? Порядочно уже лет прошло, а все еще снится по ночам старому бобылю его незабвенная птица-дочь.

Конечно, Варька – особый параграф, но в лучшие времена много разной живности обитало в морозовском доме. О ней этот, познавший язык тварей, человек может

говорить без устали своим окающим деревенским говорком. (Непостижимо, как удалось сохранить его за семьдесят лет круговерти в столичной толчее!) Жалуется лишь, что уж больно высоко забрался. Теперь голубей уличных лишний раз не покормишь.

– А вообще-то квартира моя, что надо: и вода, и газ.

Для бухгалтера какого с семьей – ого-го. Но только не для художника. Художник должен поближе к земле, вернее, совсем на земле жить.

И начнет вспоминать, как о лучших своих днях, жизнь на Масловке – бывшей московской окраине, в старом деревянном доме с участком земли. Этот дом Морозов приобрел когда-то почти за бесценок в складчину с такой же бездомной богемой, как и сам. Потом деревянный дом снесли, а жильцов рассортировали.

До сих пор не забыть Морозову того райского уголка.

Не дом, а зоопарк! И вороны, и голуби шмыгали, черепахи ползали, курица Форнарина жила. Выкупил ее у соседки, которая с базара принесла к празднику зарезать. Форнарина ходила с Морозовым в лес на этюды. Бежит впереди, как собачонка, а народ дивится: «Батюшки мои, да ведь это же курица!..» Как-то осенью нашел больного, вмерзшего в лужу болотного кулика. Выходил… Одно время даже лиса с лисенком обитали… И сова жила. Морозов маленьким совенком выменял ее на тюбик белил, кормил из пипетки. А через год уже крылья как распустит – на полтора метра. Софкой ее звал.

Художник и натура. В Морозове они – единое целое.

В живописи он пейзажист, а в жизни – покровитель животных и растений, вернее, товарищ им и друг. Деревья, которые художник рисует, становятся для него чуть не приятелями. Он знает у них каждую веточку. Если проходит мимо, обязательно погладит или щекой прижмется…

Говорят, где нет большого характера, там нет большого художника. Конечно: прежде всего должна быть искра Божия. Но помимо таланта нужна еще такая малость, как бескомпромиссность. Компромисс разрушает творческую индивидуальность. У Морозова, что в жизни, что в живописи: норов упрямый. Если кто из художников посоветует Морозову в его картине взять какое-то место, к примеру, поголубее, то и сам не рад будет:

– Знаешь, что? Приди домой и сделай себе поголубее, а меня не учи. Исправлять ни за что не буду, потому что я так решил! А не нравится – не берите ни на какие

выставки. Работа дома останется – спать спокойно буду. Картины – тоже дети мои…

Морозов как художественное явление состоялся еще и потому, что ради сиюминутной выгоды не шел на сделки с совестью, не писал картин по официальному заказу. И вообще жил в стороне от столичной тусовки, за модой не гнался.

– Знаешь, Морозов, нынче в комбинате котируется небо с сиреневыми облаками.

– А мне-то что? Мое искусство не продажное! Лучше с голоду помру…

И голодал, и мерз. За похлебку счищал снег с крыш, перебирал на вокзалах мерзлую картошку, писал объявления и лозунги, а если повезет, плакаты по технике безопасности: «Не пей шахтной воды, пей воду из своей фляги», «Не стой под краном!» и так далее. Кстати, за эти плакаты Морозова приняли в Союз художников, даже похвалили: «Очень нужное, своевременное искусство!»

Живопись же мастера никому не была нужна. Да он и не больно-то с ней навязывался.

Однажды после просмотра в Доме художника фильма о Морозове, снятого не так уж давно почитателями его таланта, один из живописцев не удержался от горестных самобичеваний. Сквозь душившие его слезы он говорил беспощадную правду о себе. О том, как его всю жизнь покупали, а он продавался. Как в битве за дачи, машины, заграницы убивал душу, а вместе с ней и свою суть. А теперь он стар и болен. Ему ненавистны все эти иллюзорные блага, ради которых положена жизнь, но ничего уже нельзя изменить…

А счастлив ли наш герой? Говорят, что жизнь светла в страданиях, но порой их выпадает столько, что она уже не может казаться светлой. Десятилетия мытарств, унижений, одинокая старость. Но это взгляд со стороны. Сам Морозов толкует больше о другом. Как и все большие художники, он на исходе жизни (девяносто третий пошел) мучается сознанием недостижимости идеала:

– Постоянно в душе щиплет: не дотянул, не добился. Конечно, кое-что сделано, но как трудно подняться до великих! Можно от всего отказаться, а так никогда и не достичь, чего хочешь. И дело вовсе не в семье, которая якобы мешает художнику. Разве все великие – холостяки? Дело в том, что мне вон сколько уже лет, а все только подступы к настоящей работе. Только сейчас начал понимать, как надо, а жизнь уже кончается.

Ему уже трудно выходить на натуру. Как-то делал этюд неподалеку от дома, стал вставать со складного стульчика и упал, а подняться не может. Народ проходит мимо, гогочет: «Во, старый, нализался!» С тех пор делает рисунки со своих масляных пейзажей. Если не взял в руки кисть или карандаш – день потерян! А кто знает, сколько этих дней осталось? Торопится Морозов, себя загоняет.

Потом, после четырехчасового сидения над рисовальной доской, разогнуться не может. Едва в себя придет, снова за карандаш. Рисует во всю силу, которая в руках осталась, даже карандаши ломаются. Кстати, с карандашами, красками беда: цены взбесились. Но Морозов не может сидеть сложа руки – разрисовал углем все стены в квартире. Похоже, жизненный круг замкнулся. В далеком бедном детстве тоже не было карандашей и красок. Приходилось чертить углем по стенам сарая…

Родился Морозов в глухой деревеньке Вотола под Иваново. Семья большая, отец работал грузчиком в городе. Когда переехали в Иваново, дети стали ходить в приют фабриканта Горелина. Об этом приюте у Морозова добрые воспоминания. Там кормили и одевали, учили ремеслам, пению. Там же отдали его в рисовальную школу при ситценабивной фабрике. Но маленькому Морозову уже тогда хотелось большего, нежели рисовать узоры на полотне. Отец, не искушенный в художествах, говаривал сыну:

– Сашок! А тебя краска слушается!

Сильно набожный, в детстве он не пропускал ни одной обедни. Стоя на коленях перед Казанской иконой Божией Матери, горячо просил ее участия в своей судьбе. В поздние часы уходил в поле и там, при луне, среди цветов и травы, молил Бога, чтобы помог ему стать художником.

И рисовал, рисовал…

Окончив рисовальную школу после революции, Морозов по разнарядке ивановского губкома комсомола поступил на рабфак искусств в Москве. Учился у знаменитого Истомина. Строгий педагог был доволен учеником, а вот общеобразовательные предметы шли туго.

Там же на рабфаке увлекся… балетом.

– Ходил как-то вечером по улице в двадцать втором году. Тоска какая-то. В общежитии драки, а я вроде отделился ото всех, сам по себе. В одном доме музыка хорошая играет и девушки по-особому танцуют. Набрался смелости, зашел: «А можно и мне? Или это только для девушек?» Руководительница улыбнулась: «Можно, только проверить на гибкость надо».

Балетную студию вела Валерия Ивановна Цветаева. Аккомпаниатором был ее муж.

Гибкость у Морозова оказалась поразительной. И он, с присущей ему страстью, отдался новому увлечению.

Да так, что одно время мучился выбором: балет или живопись?

Конечно, живопись. Но позднее на капустники художников с участием Морозова, в балетной пачке виртуозно имитирующего женские партии, приходили даже артисты Большого театра. Публика была в восторге. Однажды сам Вертинский сказал:

– Вы – пальма всего вечера!

Уединенность, мечтательность, отшельничество даже сочетались в Морозове со вспышками озорства, неподражаемой самоиронии. Видно, что-то взял в детстве от матери, деревенской певуньи-плясуньи и заводилы.

Морозовская балалайка, под которую танцевала Варька, тоже оттуда – из детства. Кстати, на этой балалайке он навострился лихо играть не только плясовые, но и любимые балетные темы, которые постоянно звучали в душе, создавая необходимый настрой для живописной работы:

«Прохожу мимо деревьев, а их ветки под эту музыку разговаривают между собой, будто жалуются на судьбу…»

И быстрая морозовская кисть переносит их мимолетные движения на холст. А бесподобная пластика деревьев, простирающих к небу ветви-руки в мольбе в его пейзажах, разве не от балета?

Видимо, нет случайностей в этом мире. Даже в том, что рабоче-крестьянский сын, направленный учиться пролетарской живописи, не проявил классового чутья в искусстве. Не вышибли на комсомольских собраниях стремления к высокому духовному началу, шедшему от глубокой детской религиозности. Нам смешно сейчас, но в те годы непримиримой борьбы с «сентиментальным» Чайковским и «чувствительным» Есениным, когда юноши стеснялись галстука, а девушки, усиленно вытягивающиеся на брусьях-кольцах, – своей женственности, пейзаж также был объявлен буржуазно-дворянским пережитком. Ни на рабфаке, ни во Вхутемасе-Вхутеине, куда затем поступил Морозов, пейзажного класса не было.

Лишь натюрморт да натурщики.

Постигать искусство пейзажа пришлось самому. В классе ставят натюрморт, а Морозова уже и след простыл. Краски в карман – и на этюды в Сокольники. Потому и конфликтовал часто с некоторыми преподавателями, смущенными его буйной индивидуальностью:

– Это ужасно, что ты делаешь! Перешел бы ты, Морозов, на деревообрабатывающий факультет, а то и вовсе бы к матери на печку вернулся…

Такие слова больно ударяли по самолюбию. Ходил вечно грустный по Москве-мачехе, часто забредал на вокзал. Но с чем вернуться домой? Скажут – выгнали непутевого. Стыдно! Удержался. Вновь и вновь часами простаивал перед любимыми полотнами в музеях, будто ища защиты и опоры. Изучал соотношения тонов, движение мазка, движения души мастеров. Рейсдаль, Констебль…

Любил самозабвенно барбизонцев – Коро, Руссо, Добиньи… Из русских – Левитана, Серова, Туржанского, Коровина…

Оттолкнувшись от великих, пропустив через себя, Морозов замечательно соединил в пейзаже глубоко русское начало и романтический французский флер. Такое странное сочетание, а может, полная внутренняя свобода автора испугали тогда даже наиболее искушенных искусствоведов. Как иначе объяснить тот факт, что такое поразительное явление в искусстве, каким несомненно является Морозов, осталось вне их внимания. «Прошла жизнь непонятая», – горько скажет однажды о себе чародей пейзажа. Однако, будущие поколения о тех временах судить будут не только по лакированным поделкам, но и по морозовским холстам, запечатлевшим дух драматической эпохи.

Прошли десятилетия нужды и гонений. Два года назад, в день девяностолетия, Морозову было присвоено высшее художественное звание России. Конечно, дело не в званиях, но все же… Морозовское искусство приходит, наконец, к людям. Сегодня его картины нарасхват приобретаются престижными галереями – Третьяковка, Русский музей… В родном Иванове, куда он подарил целую коллекцию замечательных работ, создается музей его имени – имени Александра Ивановича Морозова.

Документальный фильм Вячеслава Орехова о замечательном художнике Александре Морозове, покровителе растений, животных и птиц.