Предупреждение. О Ларисе Шепитько

Источник: журнал «Искусство кино» № 12, декабрь 2006 года. 2-й курс ВГИКа. Осень 1956 года. На фото (слева направо): преподаватель Гарри Львовна Полонская, Рита Касымова, Лариса Шепитько (третья слева), Володя Чумак (стоит на фото), Константином Михайловичем Венц, Джемма Фирсова, Сильвия Сергейчикова. Фото из частного архива.

Домашнее задание

Под утро приснилось: каркает ворона. Громко, настойчиво, зловеще. Одна за другой промелькнули мысли: «Ворон — больше ничего…», «Надо проснуться…»

Проснулась. Ворона каркала наяву — где-то прямо над открытой дверью балкона, залитого утренним солнцем. Этот громкий гортанный крик вместо привычного воробьиного гомона сразу прогнал сон. Я встала, попыталась отогнать ворону, которая сидела на лозе дикого винограда над самой дверью.

Наклонясь вперед, чуть раздвинув крылья, она смотрела на меня сверху разумно и тревожно. Не улетала. И не замолкала. Проснулся муж, тоже попытался ее отогнать — безрезультатно. Она была настойчива, словно что-то хотела мне сказать, а мы не понимали. Длилось это долго — пока мы умывались, одевались… Она разбудила нас рано — в пять утра, но заснуть мы уже не смогли.

В проходной Госкино, где я тогда работала, я столкнулась с незнакомым мужчиной — очевидно, приехал с какой-то студии. Я входила в проходную — он выходил и, увидев меня, так от меня шарахнулся, что я остановилась. На лице его мгновенно сменялись удивление, страх, растерянность.

— Вы живы?!

— Жива… — Я недоуменно пожала плечами.

— Вы ведь Лариса Шепитько?

— Нет, я не Лариса. А почему она должна быть не жива?

— Мне только что сказали, что сегодня в пять утра Шепитько погибла в автомобильной катастрофе, и, увидев вас…

Мы не были похожи с Ларисой, моей однокурсницей и подругой. Но мало знавшие нас иногда путали — возможно, рост, фигура, что-то общее в манере держаться…

Так вот что хотела мне сообщить ворона! Так вот что значит «ворона накаркала». Такого в моей жизни еще не было никогда. И, дай бог, чтоб больше не было…

С этого дня я стала присматриваться к воронам. Оказалось, они изящны и довольно красивы в своих серых одеждах с черной головой и грудкой, черными крыльями и хвостом, умны, любопытны, хитры…

Вскоре у нас появилась «своя» ворона. На кухонном подоконнике мы кормили голубей, и вдруг стала прилетать ворона. Она садилась на краешек подоконника — пугливо, совсем не так, как та — вестница, и, наклонив голову, как совком, зачерпывала клювом насыпанное для голубей пшено. Мы стали давать ей кусочки хлеба, печенья. Косточки. Она ждала, когда рука скроется за окном, и, взяв подношение, улетала. Теперь, когда появлялось что-то для нее, я открывала окно и кричала: «Кара, Кара, Карочка!», и она тут же отзывалась своим хриплым карканьем и прилетала на зов. Впрочем, она мгновенно появлялась и без зова — стоило открыть окно и что-то положить на подоконник, именно для нее, — и она тут же прилетала. Было такое ощущение, что она только и делает, что наблюдает за нашим окном. Мало того, она точно знала, когда у нас была курица или мясо — она неоднократно подлетала к окну, заглядывала в стекло, а то и вовсе сидела на подоконнике и терпеливо ждала, не сводя с нас глаз. Вскоре она стала брать корм из рук — сначала с опаской, потом уверенно и безбоязненно.

По утрам она сидела и ждала, когда мы появимся на кухне. Как-то утром, проснувшись, мы долго не шли завтракать. «Кажется, кто-то стучится — открой дверь», — сказал муж. Я прислушалась: да, кто-то нетерпеливо, но осторожно стучался к нам. Я пошла к двери — никого. Пошла в кухню. Ворона сидела на подоконнике и стучала в стекло. Когда я вошла, она перестала стучать. Склонив голову набок, смотрела на меня сквозь стекло, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Все было красноречиво без слов: «Что же вы не идете? Я есть хочу!»

Это повторялось потом неоднократно, но она никогда не стучала, пока мы спали. Когда изредка, проснувшись рано утром, я шла на кухню напиться, ворона сидела на подоконнике тихо и не стучала в окно, если я возвращалась в постель и засыпала. Стук начинал раздаваться только тогда, когда мы, проснувшись, долго не появлялись в кухне. Как она узнавала, что мы уже не спим?

«Кто не признает за животными ума, пусть подольше наблюдает ворона», — написал Брэм. Я наблюдала. Я дружила. И признаю. Безоговорочно признаю.

Казалось, что наша ворона все время была рядом: на дереве под балконом, на соседней крыше и даже из дальнего уголка рощи появлялась мгновенно — стоило только начать открывать окно. Тем летом над нашей рощей стала появляться какая-то хищная птица. То тут, то там происходили какие-то драматические события с птичьими криками и возней. «Моя подружка», как прозвал ее муж, неизменно предупреждала о появлении хищницы громким тревожным криком, сидя на крыше над нашим балконом. Несколько раз я видела, как крупная птица стремительно — так стремительно, что невозможно было ее рассмотреть, — нападала на голубей, и однажды это произошло над нашим балконом. На балкон упал голубь с оторванной головой, забился, мелькнула быстрая тень хищника. И в это время ворона, сидевшая над балконом, с воинственным криком бросилась наперерез, хотя была, несомненно, меньше этой птицы с мощным размахом крыльев и хищно загнутым клювом.

Удивительно, но ни этот ее угрожающий крик, ни громкие крики, предупреждавшие об опасности, ни тем более тихое просительное «кудахтанье», когда она требовала есть, и близко не были похожи на то страшное карканье 2 июля 1979 года, когда погибла Лариса Шепитько. Голос «моей подружки» варьировал от тихого, вкрадчивого до нетерпеливого или тревожного, возмущенного или воинственного, но никогда — зловещего.

Но что же тогда та, первая ворона с ее мистическим предупреждением? Что это было? Почему она предупредила нас о гибели Ларисы? И почему именно Ларисы? За тринадцать лет до того ушел мой отец, но предупреждения не было. Так же как и когда уходили родственники, друзья, однокурсники, с которыми я была ближе, чем с Ларисой… И наши отношения с нею не были закадычной дружбой. У нас были различные круги общения, только пересекавшиеся в силу общности профессии. Мы могли месяцами и годами не видеться. Но что-то, наверное, связывало нас — странно и необъяснимо, потому что Лариса приходила ко мне, когда ей было плохо или трудно.

Первый раз это случилось, когда мы еще учились в институте. Я снимала на Цветном бульваре угол у двух старых женщин — кровать с тумбочкой, огороженные двумя шкафами и занавеской. Днем в институте мы были все вместе, а поздно вечером разъезжались — кто в общежитие, кто по своим углам. Лариса жила в общежитии. И вот как-то в воскресный вечер, когда я на своей тумбочке корпела над очередной работой, раздался звонок в дверь. Квартира была коммунальная, и когда кто-то открыл дверь, послышался знакомый низкий голос: «Я к Джемме…» Лариса никогда прежде не была в моем углу. И за день до этого, в институте, никаких желаний приехать ко мне она не высказывала.

Когда Лариса откинула занавеску, мне стало не по себе: она вся пылала, покрасневшие глаза лихорадочно блестели, на лбу — крупные капли пота. Она оказалась абсолютно больна. «Мне плохо», — только и смогла сказать она и рухнула на мою постель. Видеть ее в таком состоянии было непривычно — в институте Лариса была кровь с молоком. Я так и не знаю, был ли это грипп или просто простуда. Врача мы вызвать не могли — обе были прописаны в общежитии.

Лариса пролежала у меня ровно две недели, и в первую температура не падала ниже 39,5. На следующий день я не поехала в институт — позвонила в деканат, что не могу оставить Ларису одну. Она металась, стонала, сбрасывала с себя одеяло. Мы выхаживали ее вместе с моими хозяйками — с помощью трав, меда, малинового варенья. По ночам, когда она стихала, я сворачивалась у нее в ногах и дремала. Когда мы в первый раз вместе приехали в институт, она была еще очень слаба, но уже через неделю пришла в себя. Мы ни разу не вспоминали эти две недели — вспомнили только лет через двадцать. После той болезни Лариса у меня больше не появлялась, и ничего в наших отношениях не изменилось.

И вот как-то раз поздно вечером — телефонный звонок: «Привет, старуха! Еле тебя нашла. Узнаешь? Ты мне очень нужна, но я опять простудилась и не могу к тебе приехать. Но очень нужно! Бери такси и приезжай!»

В комнате стоял полумрак, горела только настольная лампа. «Я тебе сейчас дам одну вещь прочесть. Читай сейчас же — она небольшая. А я пока посплю». Это была повесть Айтматова «Верблюжий глаз». Я увлеклась и проглотила ее за несколько часов. Потом мы всю ночь проговорили.

Наутро, так и не ложась, я уехала на «Мосфильм», а вечером — на репетицию в театр. На следующий день опять: с утра студия, вечером репетиция. Лариса больше не звонила. Я ей тоже. На этот раз она была не настолько больна, чтобы тревожиться за ее здоровье.

Прошло довольно много времени, и снова в телефонной трубке раздался знакомый голос: «Старуха, ты мне очень нужна! Ты можешь сейчас взять свою пишущую машинку и приехать к нам? Мне завтра сдавать теоретическую часть диплома, а я совсем в разобранном состоянии. Бери такси и приезжай». Она была уже замужем за Элемом Климовым, и я, взяв такси, поехала к ним — жили они тогда у родителей Элема.

Лариса очень изменилась. Куда девался прежний праздник юной прекрасной плоти? Но сквозь бледные, изможденные черты неузнаваемого лица светился, мерцал бесплотный дух. Утратив свою яркость и полноту здоровья, оно обрело удивительную утонченную красоту.

Машинку мы поставили на какой-то секретер, Лариса, еле живая, примостилась рядом. «Что-то я написала, но не все. Я тебе буду говорить, а ты пиши». Я стала записывать, стараясь ничего не упустить. Мы работали часа полтора, потом силы оставили ее, и я осталась наедине с машинкой. Я печатала всю ночь и часть дня. Думаю, что моего там не было ничего — разве только легкая редакторская правка. Лариса все очень детально рассказала, да я и не видела фильма, чтобы внести что-то свое.

И вновь мы надолго разошлись. Она появлялась и позже, но уже не так странно и неожиданно. Последний раз она вихрем ворвалась в мой маленький кабинет в Госкино, положила на стол сценарий и сказала, как всегда в таких случаях, непререкаемо: «Мне нужна твоя помощь. Я должна сделать этот фильм — это мой долг перед сыном. Понимаешь? Читай сейчас же…» Это был «Сотников» — сценарий будущего «Восхождения», который она боялась не пробить через непробиваемого зампреда Госкино, бывшего партизана. В тот же день, потрясенная сценарием (значительно сильнее, чем повестью), я пошла к министру кинематографии Филиппу Тимофеевичу Ермашу. «Я беру этот сценарий под свою ответственность. С Главпуром у вас все будет в порядке», — сказала я ему, конечно же, блефуя. А была я в Госкино главным редактором группы военно-патриотических фильмов и работала под бдительным контролем Главпура, но в дружбе с референтами маршала А. А. Гречко. «Под свою ответственность? — ехидно переспросил „партизанский“ зампред, умный и проницательный. — Ну-ну…» И в этом «ну-ну…» были все наши последующие «спотыкачки» — и при утверждении актеров, и при просмотрах материала, и при приемках фильма. Даже музыка Шнитке встретила сопротивление. «Что это у вас за колокольные звоны такие?»

Да, эта наша встреча с Ларисой затянулась — на весь период работы над фильмом. Потом Лариса попросила меня прочесть «Матёру» и уехала на выбор натуры.

И вся эта странная цепь появлений Ларисы в моей жизни завершилась тем последним «звонком» — зловещим предупреждением вороны. Но странным образом цепь не оборвалась: после гибели Ларисы ко мне стали звонить и приходить от нее люди, даже никак не связанные с кино. Первый звонок — сразу же после похорон: «Простите, вы меня не знаете. Дело в том, что Лариса Ефимовна меня спасла, и теперь я не знаю, как жить дальше… Позвольте мне увидеть вас…»

Но и сама Лариса долго не оставляла меня: она приходила ко мне в снах — с просьбами, вопросами, спорами, а один раз сняла с себя и надела на меня, преодолев мое сопротивление («нельзя с мертвой» — подумала я во сне), какую-то длинную, как пальто, вязаную кофту, которую в жизни я никогда на ней не видела. Позже, когда вышла книга о Шепитько «Лариса», на одной из фотографий я увидела ее в этой кофте.

Один из наших вгиковских друзей-операторов сказал мне как-то: «Знаешь, я не помню другого человека, который в течение жизни так менялся бы, как Лариса. Утончаясь и одухотворяясь, она все сильнее походила на большую, но хрупкую и прекрасную птицу… Журавль в небе… Вот и улетела…»

Может быть, отлетая, эта «хрупкая и прекрасная птица» послала ко мне вестницу? Ведь не сама же та выбрала для своей вести не уход моего отца, не уход кого-то из моих близких и любимых друзей, а уход Ларисы. Ведь не сама же…

А недавно я нашла у себя ее первую вгиковскую работу.

Осенью 1955 года, когда мы поступили во ВГИК, наш мастер Александр Петрович Довженко, дал нам первое творческое задание — написать сочинение на тему «Случай из моей жизни». Через несколько дней Лариса пришла ко мне в общежитие с толстой тетрадью — черновиком своей работы — обсудить. Обсудили. Решили, что ничего переделывать не надо. Скорее всего, потом Лариса переписала ее, чтобы отдать мастеру, а эту тетрадь оставила или забыла в моей комнате. Только так я могу объяснить, почему это сочинение оказалось у меня. А вот объяснить, почему оно сохранилось — за полвека столько утрачено! — невозможно. Эта автобиографическая новелла Ларисы Шепитько, которой тогда было семнадцать лет, — ее первая работа в институте, это ее первый шаг к самой себе, к своему призванию, к своей судьбе.