Опубликовано в журнале «Киноведческие записки» № 94, 2010 год. Фото: ВГИК, 1956 год:. На фото (слева направо): Михаил Калик, Ричард Викторов, Гримак, Наум Ардашников, Борис Рыцарев, Сергей Юткевич, Борис Середин.
Почему я пошел учиться во ВГИК? Не в медицинский, не в Гнесинское училище, не в ГИТИС, или куда-нибудь еще...
Вспоминаю сороковые военные годы. Поварская улица, дом тридцать. Сейчас здесь академия имени Гнесиных, а тогда был жилой дом, в котором проживала очень разная публика — от художника Тоидзе, скульптора Рыдзюнской и литератора Адуева до «вора в законе» по кличке «Пахан» и китайских семей, работавших в прачечной у Никитских ворот.
Проживал здесь еще один человек, сыгравший решающую роль в моей судьбе. Его имя — Юлий Михайлович Кун. Он был фронтовым оператором и появлялся в нашем дворе всегда на короткое время, вызывая восхищение своей статной фигурой в военной форме, на которой красовался боевой орден. В то время у ребят это вызывало неподдельный восторг.
Зимой из каждого окна свешивалась сумка с продуктами (холодильники тогда были большой редкостью). На языке пацанов нашего двора такие сумки назывались «бациллами», они были предметом частых краж. Окна нашей квартиры выходили на резиденцию японского посла. Все годы войны с Германией он пешком шагал по мощенному булыжником Малому Ржевскому переулку на работу в посольство, которое располагалось вблизи, на Малой Никитской. Его сопровождали большая группа японцев-телохранителей и медленно ехавшая машина нашей службы безопасности.
Побаивались провокаций американских военных, миссия которых была по соседству в Хлебном переулке.
Население нашего дома с удовольствием наблюдало за процедурой шествия посла. Особенно, когда по каким-то японским праздникам он надевал парадный мундир. В августе сорок пятого года СССР объявил войну Японии, посла и всех японцев депортировали, а в здание въехало югославское посольство. Наш сибирский кот Тарзан немедленно стал нарушать его суверенитет—там обитала очаровательная кошка. Имя коту моя образованная бабушка придумала задолго до появления американского фильма. Она читала многочисленные романы Берроуза еще до революции.
Мои отношения с кинематографом в то время ограничивались лишь посещением «Первого кинотеатра», который находился на нашей Поварской улице. Сейчас там Театр киноактера. В то время это был лучший московский кинозал. Все билетерши зимой были одеты в одинаковые беличьи шубы. Кинотеатр имел еще одну особенность. Там можно было провести, не выходя, целый день. Зрителей закончившегося сеанса выпускали через то же фойе, где публика ожидала следующего. Затеряться в толпе было нетрудно. Этим мы и пользовались, если картина была интересной.
Вот уж никак не мог предположить, что через много-много лет я как оператор картины «Время, вперед!» буду выходить на сцену этого кинотеатра (в шестидесятых годах здесь был Дом кино, с которым у меня связаны самые добрые воспоминания).
В один из редких приездов в Москву Юлий Кун зашел в нашу квартиру, ему надо было куда-то позвонить, а телефона у него не было. Номер нашего телефона помню почему-то до сих пор: К 5-31-30. Первый же рассказ Куна о войне, о съемках фильма про сражение за Украину был для меня интересен главным образом тем, что рассказывал офицер в военной форме, с кобурой на поясе и орденом на кителе.
Сегодня не смогу вспомнить, о чем шла речь, но рассказ был совершенно не похож на то, что передавали сводки Информбюро (не забудьте, что мне было всего лет одиннадцать-двенадцать). Редкие письма отца с фронта тоже были другими. Много позже я вспомнил несколько имен из рассказов Юлия Михайловича: Довженко, Урусевский... Этих людей мне посчастливилось увидеть на студии «Мосфильм», а с Сергеем Урусевским я даже имел честь быть знакомым.
Самое время поразмышлять о философских категориях случайности и закономерности. Вся моя жизнь была наполнена невероятными случайностями. Ведь будь мой удивительный сосед летчиком, танкистом или, предположим, кинорежиссером, — моя биография была бы совсем иной.
Вскоре я получил в подарок от Юлия Михайловича фотоаппарат «Фотокор». Начались бесконечные страдания всех моих домочадцев и кота Тарзана, которых я постоянно истязал фотографированием на стеклянные пластинки размером 9 на 12 (сегодняшние мальчишки даже не знают, что это такое). Постепенно мои занятия фотографией превратились в главное дело жизни. Юлий Кун это одобрял. Иногда в нашей квартире собиралась компания фронтовых операторов, среди них бывали, помимо Куна, Виктор Штатланд, Иван Грачев, Марк Беркович и многие другие. Все они были офицерами в форме и с оружием. Представляете, какое счастье для мальчишки побыть в такой компании!
Однажды мне даже дали пальнуть из боевого пистолета по поленнице дров, лежащей на полу (квартира отапливалась голландскими печками). Тогда же я впервые в жизни услышал выражение «господа офицеры». Суровый пожилой участковый милиционер, вызванный соседями, услышавшими выстрел, сказал, уходя, почему-то мне: «Господа офицеры гуляют, пусть погуляют, сынок». Сегодня я понимаю, что главным объектом интересов «господ офицеров» была моя старшая сестра-студентка и ее многочисленные подружки. Но все равно было здорово!
Когда закончилась война, Юлий Кун приехал на трофейном автомобиле. Это было удивительно. В нашем переулке у ворот дома стояла красивая спортивная машина «БМВ», номер «МИ 11-12». Очень впечатляло! Номер запомнился на всю жизнь.
Изредка мы ездили к матери Куна, которая жила где-то в районе Хуторских улиц. Каждая поездка на машине рядом с красивым офицером была настоящим событием. Мать звали Юлия Альбертовна, внешне она чем-то напоминала Анну Ахматову. Конечно, это я сообразил лишь много-много лет спустя. В сорок пятом о существовании Анны Ахматовой я и не догадывался.
Мать Куна была скульптором, училась во Франции, некоторое время в двадцатые годы жила в Аргентине. Там была ассистентом знаменитого скульптора Степана Эрзи. Ее аллегорические скульптуры до сего дня стоят на канале Москва — Волга. А брат матери, Николай Кун, был автором книги «Легенды и мифы древней Греции». Честно говоря, я побаивался Юлии Альбертовны. Особенно меня тревожила ее странная прическа. Волосы были собраны в плотные косички и кольцами закрывали уши. И еще меня поражал большой дом с огромным участком, на котором был даже пруд. В те годы такой дом, да еще в Москве, был невиданной редкостью. В доме была фотолаборатория, где Юлий Михайлович терпеливо учил меня премудростям фото. Жалею, что не могу сказать ему, как я благодарен ему за все, что он сделал для меня, за его необыкновенную доброту.
В то же время я впервые в жизни попал на «Мосфильм». Кун тогда снимал картину «Спортивная честь». Впечатление от студии было ярким, ошеломляющим — море огней осветительных приборов в павильоне, легкий запах пиротехнического дыма... С того дня и появилась у меня мечта обязательно стать кинематографистом.
В пятьдесят третьем году я поступил учиться во ВГИК. Причем на собеседовании получил тройку за единственное слово, — «эмоция» — которое я произнес, разбирая какую-то картину Репина. Негодование экзаменатора — профессора Косматова, было бурным: «Откуда у молодого человека этот ужасный провинциальный театральный жаргон?» Эту фразу я запомнил на всю жизнь, из-за нее у меня были большие сложности при поступлении. Такие суровые нравы царили в то время у нас в стране.
ВГИК середины прошлого века останется в моей памяти навсегда. Замечательные годы юности. Благодарю судьбу, распорядившуюся так, чтобы я оказался в нужное время в нужном месте. С сожалением понимаю, что моих скромных литературных способностей явно не хватает для того, чтобы перенести на бумагу свои воспоминания о тех годах. Тут нужна либо поэзия, либо диссертация. Ни то ни другое мне не под силу, поэтому прошу прощения за непоследовательность и отрывочность этих заметок.
Каждый день в институте мы имели счастливую возможность видеть легендарных кинематографистов: Левицкий, Кулешов, Довженко, Герасимов, Ромм, Хохлова, Волчек, Тиссэ, Пудовкин... Список можно продолжать и продолжать. Уже то, что мы находились с ними под одной крышей, дышали одним воздухом и имели возможность сказать им почтительное «здрасте», делало нас причастными к большому кинематографу, к чему-то очень важному и прекрасному.
В те же годы студентами-старшекурсниками были Кулиджанов, Чухрай, Гайдай, Юсов, Тодоровский, Пааташвили, Сегель, Булгакова, Рыбников.
На нашем курсе (мастера А.В. Гальперин и Э.К. Тиссэ) из двадцати восьми человек примерно половина студентов была из республик: узбек, киргиз, украинец, туркмен, азербайджанец, а еще—кореец, венгр и настоящий испанец Альварес по прозвищу, конечно, Идальго. Жили мы дружной и веселой компанией. Правда, однажды кореец Чон Нин Гу жаловался на меня, потому что я наорал на него за непонятливость. Я ему что-то объяснял, в чем и сам не совсем разбирался. Потому и орал. За что теперь извиняюсь. Кстати, Чон остался после окончания института в Союзе, работал на хронике в Махачкале.
Институт тех лет был заполнен такой пестрой многонациональной толпой студентов, что больше напоминал какой-нибудь международный фестиваль. Немцы, венгры, чехи, болгары, румыны, поляки, монголы, корейцы... Боюсь, что я упомянул далеко не всех!
Что касается наших бывших соотечественников, то, по-моему, во ВГИКе были люди из всех союзных республик, всех автономий и даже национальных округов. Особенно много было «лиц кавказской национальности» (правда, это дикое словосочетание могло нам присниться только в страшном сне). И я вспоминаю эти прекрасные «лица» с огромной любовью: Софико Чиаурели, Миша Кокочашвили, Тамара Лисициан, Ломер Ахвледиани, Фрунзе Довлатян, братья Эльдар и Георгий Шенгелая, Отар Абесадзе, Гено Цулая, Тамаз Мелиава, Лана Гогоберидзе, Эдуард Абалов... Никаких межнациональных конфликтов тогда просто не могло быть. Ну, а драку между братьями Шенгелая во время баскетбольного матча можно отнести к конфликту внутринациональному, что-то вроде гражданской войны. Впрочем, вспоминается постоянный диспут между грузином Мелиавой и армянином Абаловым по поводу цитаты из классика. «Бежали робкие армяне от разъяренных толп грузин», — с пафосом произносил Мелиава. «Бежали робкие грузины от разъяренных толп армян», — возмущенно возражал армянин Абалов.
На стене монтажной комнаты во ВГИКе висел почему-то портрет Дзержинского. Когда Абалов туда входил, то обязательно троекратно на него крестился. В году пятьдесят третьем или пятьдесят четвертом это было необычно. Еще Эдик прославился своим поздравлением к 8 марта в институтской стенгазете: «Женщины, я люблю вас, будьте бдительны!» Веселым человеком был Абалов.
В институте была и мощная группа нынешних иностранцев из прибалтийских стран: Жалакявичюс, Грицюс, Лоренц, Мюйр, Браун, Пиесис, Верба, Звирбулис. Я сознательно не говорю о «настоящих» иностранцах. Боюсь перепутать подданства и имена. Для нас все они были и, надеюсь, навсегда останутся Шаниками, Ежиками, Фредиками, Вациками, Кониками. Никакие политические катаклизмы последних лет, никакие амбиции правительств и парламентов не смогут нарушить наше студенческое братство, нашу юношескую дружбу. Мы навсегда останемся друзьями, что бы ни происходило в этом неспокойном мире.
Недавно встретился с известным польским режиссером Ежи Гофманом. Вспомнили, как он в пятьдесят пятом году явился на защиту своего диплома в смокинге. Это впечатляло! Каков был диплом, не помню, а вот смокинг забыть не могу.
Чтобы упомянуть всех студентов «коренной» национальности, надо просто переписать часть справочника Союза кинематографистов. Мне посчастливилось познакомиться в институте с Василием Шукшиным, Геной Шпаликовым, Наумом Клейманом, Арменом Медведевым, Толей Мукасеем, Андреем Тарковским, Леней Куравлевым, Сашей Борисовым, Али Хамраевым, Гошей Рербергом, Тамарой Семиной, Людмилой Гурченко, Светой Дружининой, Сашей Тимофеевским, Вадимом Дербеневым, Володей Скуйбиным, Саввой Кулишом, Лешей Габриловичем, Геной Полокой, Толей Петрицким, Володей Нахабцевым, Сашей Миттой. Все имена у меня в сердце.
Когда находишься в окружении такого числа талантливых людей, неизбежно сам становишься намного лучше (остерегаюсь слова — талантливей). Все для меня как близкие родственники. Я их всех люблю и помню, поэтому мне трудно не стать излишне сентиментальным или скорбным. Печальных причин, увы, уже много.
Первые уроки мастерства нам преподавал профессор Александр Андреевич Левицкий. Он снимал кино еще задолго до революции. Мы его уважительно называли Дед. Левицкий терпеливо учил нас снимать портреты. Сначала это были гипсовые бюсты. С живыми людьми было намного сложнее. Моя первая работа — фотография Марины, сестры Андрея Тарковского.
Под началом Деда я снимал на фото эпизод гибели Болконского из «Войны и мира». Все было очень серьезно: костюмы, грим, профессиональные артисты. Дед требовал рисовать подробную раскадровку и визировал ее своей подписью. Я бережно храню свои неумелые рисунки с автографом незабываемого учителя.
Образование во ВГИКе было первоклассным! (Надеюсь, что сейчас также.) Это несмотря на то, что мы массу времени тратили на политэкономию, диамат, истмат, основы марксизма-ленинизма, в которых, честно говоря, мало что понимали. Зато придумали сложную систему шпаргалок. Кроме того, на нашем курсе был изобретен новый вид конспекта — эмоциональный. Автором был Борис Иванович Середин. Суть эмоционального конспекта в том, что в нем появлялись ремарки: «Тут она улыбнулась, здесь грустила, злилась, гневалась, была раздражена». Все это относилось к настроению педагога. Главным образом, это касалось эмоциональных преподавателей истории кино. Особенно это действовало на Валентину Сергеевну Колодяжную. Впрочем, на многих других тоже, даже на мужчин. На экзамене оставалось только повторить настроение преподавателя, и успех был гарантирован.
На третьем курсе Борис Середин и я снимали курсовую работу «Твердый характер» по рассказу Александра Володина. Режиссеров было сразу трое: Тамаз Мелиава, Миша Калик и Владимир Бычков. Все из мастерской С.И. Юткевича, а в главной роли снялась Ариадна Шпринк, будущая супруга Эльдара Шенгелая. Год был пятьдесят шестой, очень непростой год. Только что разоблачен культ Сталина, начало «оттепели».
Сценарий для того времени был необычайно острым, злободневным, даже злым. Юткевич, посмотрев материал, сказал: «Деточки, по-моему, вы немного сошли с ума!» А доцент С.К. Скворцов сквозь усы прошептал: «Сушите сухари, сушите сухари!» Их озадачила реплика: «Кто умеет играть на скрипке, тому не место в фабкоме». Если я помню правильно, то сначала было: «...тому не место в парткоме». Но закончилось благополучно. Картину даже отметили в конкурсе студенческих работ. После успеха нашей курсовой Головня принял решение поручить мне, Середину и нашему однокурснику Баллы Оразову съемку картины режиссеров Калика и Рыцарева «Разгром» по роману Фадеева. Это стало нашей общей с режиссерами дипломной работой. Картина должна была сниматься на студии им. М. Горького как плановая единица. Почетно и ответственно. Группа тоже была со студии им. М. Горького, снимались легендарный Н. Крючков, Г. Юхтин, Г. Юматов, И. Выходцева, Г. Милляр и много молодых артистов. Музыку сочинил юный М. Таривердиев. Дальневосточную тайгу снимали под Звенигородом и на Пицунде, на том самом месте, где позднее был построен наш знаменитый Дом творчества. «Тайга» на экране выглядела вполне достоверно. Николай Крючков утверждал, что это самая его любимая роль. Дело в том, что он играл раненого партизана и всю картину лежал, а там, где должен был перемещаться в пространстве, его несли на носилках. Ему это нравилось.
Георгий Милляр играл попика, по тем атеистическим временам роль отрицательную. Когда он появился в глухой подмосковной деревне в рясе и с крестом на груди, за ним почтительной стайкой стали ходить местные старушки, а он оборачивался и осенял их крестным знамением. Старушки так и не поверили, что это актер.
Тогда же начался отсчет моих производственных травм. Во время съемок лихой кавалерийской атаки камеру вместе с оператором засунули в багажник автомобиля. На ухабе багажник закрылся и торчащий внутри болт пробил мне голову. Врач звенигородской больницы долго ворчал по поводу хулиганских драк. Он никак не хотел поверить, что рана — производственная. А Жора Юматов сочинил песню: «Вот режиссеры прокричали, массовка прет густой толпой, а молодого камермена несут с пробитой головой!» Песня была грустная, длинная. Вся группа пела ее дружно и с удовольствием.
Обрадовало нас хорошее отношение к картине худсовета студии. Герасимов снимал тогда «Тихий Дон», и заправлял всем М. Донской. Ему картина совсем не понравилась, но молодые кинематографисты встали на нашу защиту. Ростоцкий, Кулиджанов, Дорман, Сегель, Лиознова, Шумский, Катаев убедили мэтра, что он не прав. Зато Кинокомитет испугался названия «Разгром», так возникла «Юность наших отцов».
В газете «Известия» появилась погромная статья с заголовком «Мы такими не были». Многочисленные подписи участников гражданской войны на Дальнем Востоке выглядели угрожающе. К счастью, все обошлось. Картина вышла на экраны.
Защита дипломов в те годы была событием важным, торжественным и серьезным. Происходило это в актовом зале при большом стечении народа. Жаль, что сегодня все стало будничным и скучным. Во всяком случае, на операторском факультете. Наша защита прошла весьма успешно — полнометражная картина, снята студентами на большой студии. Это вселяло в наших сверстников надежду, делало нас «героями». Запомнился вопрос, заданный мне председателем комиссии Евгением Андриканисом: «Как вы понимаете художническое, подвижническое отношение к действительности?» Мое тупое молчание затянулось. Вопрос повторился. Мое молчание — тоже. В тишине прозвучал негромкий голос А.Д. Головни: «Женя, оставьте парня в покое». Мудрым человеком был Анатолий Дмитриевич. А ответа у меня нет и сегодня...
Пять лет в институте пролетели быстро. Всякое счастливое время проносится быстро. Я никогда не смогу забыть ни своих учителей, которые выучили и воспитали меня, ни моих дорогих товарищей по институту, ни тех стен, в которых прошли эти годы.