Галина Зыбина: мой характер сформировала блокада


Галина Зыбина: мой характер сформировала блокада

16.09.2021

Фото блокадного Ленинграда из архива В. И. Фомина (Музей кино).

Зыбина Галина Ивановна (род. 22 января 1931 года в Ленинграде) — многократная рекордсменка мира, олимпийская чемпионка в толкании ядра. 

С Галиной Ивановной беседовал Алексей Голубев. Встреча состоялась в ноябре 2019 года. Интервью частично вошло в документальный фильм «Легенда лёгкой атлетики» (2020; фильм-монолог выдающейся спортсменки Галины Зыбиной).

Текст ее рассказа полностью соответствует аудиозаписи и представлен без какой-либо литературной обработки.

А. Голубев: Как и когда война вошла в Ваш дом?

Г. Зыбина: Как она началась, я уже не помню – много деталей исчезает. А тогда, в этой суматохе вообще не знали, что делать. Папа ушел на фронт сразу (погиб в 1944. - Прим. ред.).  Военкомат был рядом с нашим домом, список составили быстро. Я так помню, что когда город закрылся, когда кольцо замкнулось, то начали вывозить детей, и ходили нас переписывать. Старший брат Толик сказал, что никуда не поедет. Я сказала, что тоже никуда не поеду. А мама уже стала собирать вещи. Стасику было два с половиной года – маленький. Была сестра – папина дочка от первого брака, он в деревне женился в Брянской области, мама настояла, чтобы он привез Настю, чтобы в школу здесь пошла и выучилась («Что ж она там безграмотная будет!»), но она и тут в школу не ходила. Я не помню, где она спала, где она в квартире располагалась, вообще ее не помню, только на фотографиях она осталась... Такой вот закрытый человек, не такая, как мы.

Когда блокада началась, мы начали бегать. Нас надо было вывозить, прислали какую-то машину, трехтонку, нас туда посадили и куда-то повезли. Мы были вдвоем с Толиком – Шурик, помладше, заболел, и его нельзя было никуда тащить, а Стасик совсем маленький. Суматоха. Привезли вдруг на Красную Горку, высадили. Я помню так: я пошла наверх посмотреть. Пришла – там гря-я-язно!. До сих пор помню: я пошла вниз, нашла ведро, нашла тряпку, потом нашла воду и полезла наверх мыть пол. Только поставила ведро, хотела мыть, кричат: «Обратно, обратно! Немцы идут!» Мы – опять в машину, и нас повезли дальше. Доехали до шоссе, и сказали, что мы поедем в Боровичи. Ребят полная машина. Только на дорогу, а там уже военные – никаких Боровичей, там уже немцы! Машину тогда быстро разворачивают и быстро в город. А где Толик? Толик, оказывается, пока ехали до шоссе, спрыгнул с машины и побежал домой. Короче говоря, они привезли нас обратно во двор. И когда я пришла домой, Толик сказал, что успел папу проводить. «На фронт?» – «Да». Когда мы пришли домой мама сказала: «Двери закрыть! Мы больше никуда не поедем!»

Дом, где мы жили, первоначально строился под архив. Там вот такие стены, залитые цементом. Через стены ничего не было слышно, а сверху было слышно все – когда танцуют, когда прыгают. А второй корпус, выходящий на Самсоньевский, он трехэтажный, там всего двенадцать квартир, и потолки три метра. Как я потом прочитала в книжке, действительно, наш дом строился под архив, но что-то не подошло, его забрал «Красный маяк»: переделал, поставил двери и отдал под квартиры хорошим рабочим. Вот так мы там оказались. А когда война пришла, Толя сказал, что наш дом такой крепкий, что даже не шевельнется. Так и было. Во время дневной бомбежки снаряд влетел через окно насквозь до лестницы, а осколок пролетел через окно нашей маленькой комнаты, потом через коридор и разбил окно в большой комнате, выбив два стекла…

Вот так мы остались в блокаде. Когда настала голодушка, сгорели продукты на Бадаевских складах, у нас оставался от папы мешок с мукой для поклейки обоев. Мука, конечно, с добавками, но хорошая, и мы пекли оладьи, и это нас очень выручило, потому что на полмесяца хватило, мы аккуратно жили. Мы-то ладно, а мама страдала очень много. Мы дожили до декабря, пошли морозы 40-42 градуса, застыло даже Ладожское озеро. А у нас вода тоже поступала плохо, а потом совсем трубы замерзли. Выпустили, например, воду из фабрики Микояна через трубу, так эта масса воды как вышла, так и обледенела. Воды нигде не было. Я носила ведрами снег домой и разогревала. Толика мы заставили в ремесленное училище пойти, он у нас к этому времени семь классов школы окончил с отличием, а в ремесленном на заводе хоть кормили немножко. Они там и ночевали, не выходили. Делали всякие детали для танков, нам он ничего не рассказывал. А потом нам пришлось его вытаскивать – он совсем уже уходил, умирал. Приходилось порцию хлеба в 125 грамм сушить на сухари. Вот такой крошечный сухарик дашь в рот, и человек восстанавливается. Толик уже уходит, я суну ему в рот сухарик, он начинает сосать и оживает. Вот так мы спасались. А потом уже мама слегла в декабре. Это было очень грустно. Она уходила, а я стояла в очереди за хлебом. Двое суток не привозили ни хлеба, ни муки, ничего. Бывало, что хлеба не привезут, но привезут дрожжи, их можно было взять вместо хлеба. Или муку привезут – можно ее взять. Сахара почти не было, сгущенное молоко разбавляли, поскольку маленьких доз не было… И я стояла в очереди в сорок два градуса мороза. Из очереди не выйти – стояли вплотную друг другу, чтобы теплее было, а если выйдешь, тебя обратно не пустят, потому что никто никого не узнавал: все были одинаково одеты в темное, в шерстяное, в валенках. И когда подошла моя очередь, я взяла муку (хлеба не было!) и наискосок побежала домой (булочная была близко). На лестнице слышу, Толик кричит: «Галя! Скорее, скорей! Мамы уже нет!» Мы эту муку – в кипяток, кинули ей в рот четыре горячих ложки и спасли ее. Вот так мы маму вытаскивали, и все потихоньку вытащились. Бог помог нам.

А я все время двигалась, мне все время было тепло. Я-то полы мыла, чтобы чисто было, мама говорила мне: «Вот там посмотри, углы вычисти, туда пыль собирается!» Это в блокаду! Ведь во время блокады были воши нательные, и избавиться от них мы никак не могли. Ладно тут, – волосы большие были, кудрявые, а на теле… Я наношу снега, снег этот надо было растопить. Так каждую неделю в тазу мы мыли друг друга. У нас всегда была теплая вода – дров было много, а потом, зимой, когда пошли бомбежки, деревянные дома частенько сгорали… Это ведь был конец города. Светлановская площадь – последняя в городе – с базаром, с елками, а дальше шел пригород. А сейчас это почти центр! Я была очень подвижной, я все умела делать. А полы мыла обязательно, еще мама смотрела, как моешь. Еле ходим, но чтоб чистота в доме была! Поэтому и болезней у нас не было никаких. А воши на белье были. На плите все время стояли утюги, чтобы прогладить выстиранное белье по всем швам. А наденешь – через два часа воши вылезают. Откуда? Из тела! И от этого мы избавлялись только таким образом – чистотой. Это было очень тяжелое время. Я когда разговариваю с людьми, ни от кого этого не слышу. Значит, многих здесь вообще не было, так называемых «ветеранов блокады». Они только чушь городят, которую от кого-то услышали. Они эвакуировались все, но не были выписаны. А потом вернулись, начитались, вот и повторяют, моськи… А вот такие детали знают только те, кто здесь действительно жил.

Но у нас в доме были и те, кто хорошо кушал. От соседа внизу иногда мясом пахло, котлетами. Толик спрашивал, откуда он берет это?

Еще двойняшки уехали, эвакуировались, и мы увидели их только тогда, когда маме было 86 лет, она сидела во дворе и к ней подошли двое мужчин с вопросом: «Вы здесь живете?» — «Да» — «А Вы не знаете, Ксения Максимовна жива?» — «Это я!» Они заплакали, поверить не могли…. Это трудно очень – возвращаться… 

А. Голубев: А тогда  Вы думали о будущем?

Г. Зыбина: Я даже не знала, что из меня будет, я ведь без понятия была. Училась кое-как. Пятый класс – это война, я там училась и не училась – присутствовала. Потом я что-то не сдала, что-то не написала, пришла домой и сказала: «Мама, я там двойки получила» — «Доченька, не расстраивайся! Учиться успеешь. Береги здоровье. Нам нужно быть здоровыми, а учиться ты успеешь». Ну, и на второй год меня оставляют. Нет проблем! Лето, трава, огород… Мы с мамой сразу копать… Когда мама в сорок первом поднялась, слава Богу, в сорок втором к нам в дом, в свободную комнату подселили женщину – буфетчицу в райисполкоме (у нас один двор с администрацией был). Она слышала  о наших родителях, знала, что Ксения Максимовна и Иван Степанович – в семье самые главные, видит, что нас, детей, пять штук, что мы такие подвижные. Она работала буфетчицей, а тогда все было по талонам – и в магазине, и везде. Эти талоны клеили в тетрадки: десять – так, десять – так, потом расписываешься, тут подпишешь. И когда она поработала там месяца три, уже всех там знала, она предложила Ксению Максимовну на должность уборщицы. А мама туда подняться не могла – там такие большие ступеньки были. И я пошла, сказав, что мама согласна, но сейчас не очень хорошо ходит. И я стала вместо нее работать уборщицей в Выборгском райкоме партии. Убирали кабинеты. Но сначала шли в райкомовский сарай и пилили дрова, потому что не было отопления. Я-то хорошо пилила дрова. Расколю, и на третий этаж все эти дрова переношу. Там у первого секретаря была чугунка. А потом я маму уже поднимала. Она пройдет немножко, постоит, я ее туда доведу, и мы убирались положенное количество комнат. Это была работа. А после нее, в половине девятого я уже бегу в школу. Вставали мы с ней в пять часов. Тогда были такие бомбежки, что мы только по очереди спали: мало ли кому помочь надо, поэтому то я сплю, то мама. И я все время на этой работе… Мама дала мне убирать три кабинета, и как-то я к ней вышла и сказала, что в одном из кабинетов на полу деньги ваяются – копейки. Мама предупредила: «Это могут так проверять! Так что ты пол вымой, а копеечки потом положи на место, где они лежали». А потом мы убирали большой зал, в котором было пианино, и я на нем гимн Советского Союза все подбирала. Работники из бухгалтерии, которая рядом была, говорили: «Это Галочка занимается!» Мама сначала в райкоме уборщицей была, а потом ее повысили – она стала носить донесения в Смольный. Пешком. Трамваи не ходили. С Выборгской стороны до Смольного бумаги носила. Была курьером Особого отдела. Но это было плюс к работе уборщицы.

А. Голубев: Говорят, что Вы даже в блокаду были заядлой театралкой?

Г. Зыбина: Да, во время блокады я ходила на спектакли. Это было в 43-м году. Не знаю, почему. Наверное, потому что я в детстве мечтала стать балериной, много плясала – в Клубе Первого мая. Потом, когда я уже была олимпийской чемпионкой, а муж мой Юра — командиром «Авроры», мы подружились с Кириллом Лавровым. Он тогда снимался в фильме, играл Ленина. Юра рассказывал, что зашел в свою каюту, а там – Ленин сидит. Он чуть не упал!  Со временем мы стали соседями: жили на одной лестнице – мы на втором этаже, а Кирилл – на шестом. И он через день у нас ужинал. Поужинает – и идет домой. А однажды, когда мы после спектакля сидели в буфете театра и один человек (директор театра, фамилию сейчас не вспомню) сказал, что во время блокады он работал в Выборгском райкоме партии, а я ведь знала там все кабинеты, всех работников.

И вот, когда мы в театре сидели, я слушала рассказ этого человека и думала: «Фамилия мне знакома…». А придя домой, я спросила у мамы, и она подтвердила, что он был в блокаду начальником отдела. И в следующий раз на посиделках я его спросила: «А кто была у вас в райкоме уборщицей?» — «Ксения Максимовна Зыбина» — «А Галю Зыбину помните?» — «Да» — «Так это я!» Он на меня смотрит: «Не может быть! Не может быть!» И тогда он встал и объявил: «Галя! Директорская ложа – всегда твоя. Двенадцать человек можешь с собой приводить, и пока я директор – директорская ложа для тебя открыта». Так я все спектакли в БДТ посмотрела и пару раз приводила с собой большую компанию.

Мой характер сформировала блокада. В те годы у нас честный спорт был. Из блокады попасть в сборную мог только одаренный человек. И я считаю, что это про меня. У меня и сейчас гимнастическая стенка стоит, ядра лежат – и пять кило, и два, гантели. Я с ними занимаюсь, на стенке вишу… Наклоняюсь я спокойно, складываюсь спокойно. Ноги, пальцы – все шевелится, все вытаскивается. Так что я не останавливаюсь, продолжаю жить…

Галина Зыбина, Марианна Вернер и Клавдия Точёнова на пьедестале почёта. Летняя Олимпиада в Хельсинки. 1952 год. Использование фото по лицензии Creative Commons.