ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ (часть 8-я). ИЗ МИРОВОЙ ВОЙНЫ — В РЕВОЛЮЦИЮ АСТРЫ (1909 — 1919)

Источник: Gábor Ferencné, «Utazás a múltba», Európa, Budapest, 1980, ISBN: 9630722518, 284 страницы, твердый переплет, перевод на венгерский язык: Balabán Péter. Материал предоставлен правнуком (по линии матери) Монюшко Владимира Платоновича (1862 – 1923) — Егором Завьяловым. Обращение к читателям редактора русского перевода Егора Завьялова. Фото: Общественное достояние.

На сайте опубликованы: часть 1-я; часть 2-я; часть 3-я, часть 4-я, частья 5-я., часть 6-я., часть 7-я.

Нам надо было приспосабливаться к жизни в чужой стране. В первую очередь надо было явиться в полицию. Правда, в то время бюрократия была незначительной. В отличие от Европы паспорт и виза нужны были только в царской России и в Турции Абдул Хамида II. В первые месяцы материальные проблемы миновали нас. Согласно нашему плану, Лео приняли в качестве настройщика роялей на фабрику роялей «Pleyel». Обычно он работал в центре Парижа, и благодаря этому у него хватало времени и на Матисса, и на то, чтобы по вечерам рисовать в студии Гранд Шомьер. Он входил в круг художников и литераторов — сюрреалистов и самостоятельно искал новые пути в живописи. Он думал в «ритмах цветов»: на холст проецировалась похожая на фильм композиция, каждый кадр которой представлял собой один ритмический элемент. Эффекты от такого проецирования были скорее похожи на музыкальные композиции. К сожалению, из-за возникших технических препятствий ему тогда пришлось отказаться от осуществления этих планов.

Что же касается меня, то не поступив в Аграрный институт, я записалась на факультет естествознания Сорбонны, где в самом начале у меня возникла необходимость сдавать экзамен по общей химии. Лео со страстью посвящал всё больше времени своему призванию, я тоже ушла с головой в свои занятия, и постепенно все меньше и меньше общих дел и идей связывало нас. Мы мало виделись друг с другом, наше чувство слабело. В химической лаборатории моим соседом по столу был один студент-венгр. Он был интеллигентным, остроумным молодым человеком, но несколько сдержанным, отстранённым.

Я тянулась к Ференцу, но он сторонился меня. Я чувствовала невыносимое противоречие между моим старым чувством и новым увлечением. В конце концов, я призналась Лео, в чем дело, и предложила ему расстаться. Вначале он был потрясен, но в конечном счёте примирился и не стал возражать. Мы договорились, что на первых порах он будет предоставлять мне некоторую материальную поддержку для удовлетворения основных потребностей.

На фото Елена Монюшко, Париж. Надпись на лицевой стороне: "Юлии Михайловне". Надпись на оборотной стороне: "Дорогая Юлия Михайловна, посылаю Вам свою физиономию. Имею смелость утверждать, что в натуре она приличнее, чем на фотографии, но лучшей у меня нет. Я опять там же, где была в прошлом году — у той же самой хозяйки. Отдыхаю от города и готовлюсь к экзаменам. Париж отвратительно действует на нервы своим вечным шумом, движением и лихорадочной жизнью, которую волей неволей ведешь и сам. Как вы? Черкните мне. Нет <..........>"

— До тех пор, пока я сама не смогу отыскать какой-то заработок, — сказала я, и совесть моя оставалась неспокойной.

Но мне повезло: я скоро нашла работу. Профессор Джоб, руководитель одной из лабораторий исследовательского института прикладного искусства, был консультантом кожевенной фабрики, он делал опыты с краской из льняного масла, и я помогала ему.

С Лео я увиделась через пятьдесят лет. Наше общение было весьма дружеским. Кстати сказать: мы признались, что не узнали бы друг друга на улице. Из Леопольда Штюрцваге он со временем превратился в Сюрважа, известного и уважаемого французского художника.

Среди коллег, учившихся в Сорбонне, нашлось несколько любителей природы: по воскресеньям они совершали экскурсии в лес Фонтенбло, занимались скалолазанием. Среди них было несколько настоящих альпинистов: благодаря их рассказам и чтению романа Киплинга «Ким» я тоже захотела заниматься скалолазанием. И вот через некоторое время я оказалась на склоне Монблана в качестве участника альпинистской группы с рюкзаком на спине и с ледорубом в руке. Я вынесла много новых впечатлений из такого рода походов, и в особенности из вылазок на ледники.

В течение учебного года мы продолжали собираться вместе с товарищами по походам. Постепенно Ференц перестал сторониться меня. Я уговорила его совершить вместе с нами экскурсию в лес Фонтенбло и задумала познакомить его с миром Альп. Из Ференца он вскоре стал Фери, и на повестку дня встал мой развод. В начале 1914 года я получила следующую информацию в русском консульстве в Париже: «Как известно, не только церковный брак, но и ведение метрических книг находится в ведении церкви. Таким образом, по вопросу развода церковь также является компетентным органом. Так как вы живете в Париже и не можете лично предстать перед церковным судом, следовательно, вопрос должен решаться по дипломатическим каналам».

«Что за вздор! — воскликнул два года спустя французский юрист. — Французские судебные власти тоже являются компетентными в этом вопросе. Правда, в этом случае ваш развод не будет действителен в России, но в остальной части Европы — будет».

Поэтому мы поручили дело французскому адвокату.

13-го июля 1914 года мы с Фери ехали на извозчике на Лионский вокзал. Как раз в это время Париж предавался веселью, накануне праздновался большой национальный праздник. Повсюду на импровизированных эстрадах сидели оркестры, состоявшие их двух-трех музыкантов, а на улицах под их музыку танцевала публика. Все казались очень счастливыми. Но я чувствовала, что праздник потерял свой былой блеск, который так очаровал меня шесть лет тому назад. Ужасный шум! Хорошо, что можно убежать от него. С собой у нас было наше альпинистское снаряжение, и мы уже предвкушали бесконечный горизонт и увенчанные ледниками горы. Беззаботные, мы были абсолютно спокойны.

И хотя Фери упомянул о покушении в Сараево, где убили австрийского эрцгерцога, я не обратила внимания на его слова.

Мы предполагали, что после двухнедельной тренировки отправимся на вершину. Сперва обойдем гору Монблан, но дойдем только до альпийских лугов. Мы с большой радостью думали о том, что будем один на один с природой: нет ни почты, ни газет, ни телефона, которые связывали бы нас с миром. Наше восхождение начнётся со связки Шамони-Монблан и ею и закончится. А в промежутке — состоится восхождение на самые высокие пики .

Программа прошла великолепно. Воспрянув душой и телом, мы спускались с небольшого ледника со стороны итальянской границы, когда увидели человеческую фигурку: издалека было заметно, что он очень взволнован, он мчался вниз по склону, было очевидно, что он хочет с нами поговорить. Странно! На леднике он был обут в повседневную уличную обувь, а на его спине вместо рюкзака был хорошо притороченный чемодан.

Он сообщил нам, что он французский официант и на лето устроился на работу в итальянское кафе. Но сейчас объявили всеобщую мобилизацию, и он торопится обратно во Францию, в свой полк.

Мы посмотрели на него с большим удивлением... Мобилизация? Что же, будет война? Нет, это невозможно!

Мы пришли в Шамони. И там тоже все говорили о мобилизации и в качестве «доказательства» представили следующий аргумент: почта не осуществляет денежные переводы. Фери как раз ждал денежного перевода. Он пошел на почту и получил деньги. Мы сделали вывод, что всё это является ложными слухами, и забыли об этом.

На окраине деревни мы нашли комнату, сдающуюся внаем. Мы легли спать и проспали сном праведников почти до десяти утра. Потом мы загорали, лентяйничали на солнце на фоне высящихся над ледниками пиков. Мы вышли на улицу около полудня, чтобы пообедать. У моста через ручей мы увидели газетный киоск. Наверху его был приколот текст сообщения: «Вчера вечером убили Жана Жореса».

Это рассеяло наши сомнения... Убили Жореса, апостола мира. Несколько ранее я читала его книгу «Новая армия».

Значит, будет война. Франции угрожает немецкое вторжение. Мы оба сочувствовали Франции и совсем забыли о том, что Фери является гражданином неприятельской страны. Мы посчитали само собой разумеющимся вернуться в Париж.

Парижский поезд был набит битком. Мы сидели в коридоре на наших рюкзаках, когда в какой-то момент, впервые в жизни столкнулись с вызванной национализмом ненавистью. Конфликт разразился из-за пустяка: одному из пассажиров помешал чей-то чемодан.

— Sale bloche! (Чёртов немец! - прим. авт.) — закричал он и, чтобы подчеркнуть своё презрение, плюнул в лицо владельцу чемодана. В этот момент я поняла, что Фери официально принадлежит к неприятельскому лагерю.

Париж. Объявления сообщали, что немецкие граждане и граждане Австро-Венгерской империи должны быть депортированы из Парижа. Им надо явиться в окружные префектуры. Фери следовало идти в префектуру тринадцатого района. Мы отправились туда вместе. В бесконечной очереди „врагов” стояли и те французские женщины, которые, вступив в брак, стали немками или подданными Австро-Венгерской короны.

В префектуре мы были ознакомлены с распоряжением: нам необходимо явиться к определённому времени на такой-то вокзал, откуда поезд повезет депортированных в ссылку. Фери направили в Аржантон (область нижний Шарант). Нужно ли говорить, что мы чувствовали в момент прощания на вокзале?

Через две недели я сама прибыла в Аржантон.

К тому времени депортированные получили статус «гражданских интернированных». Власти даже переделали одну из церквей в лагерь для них. Те интернированные, у которых было достаточно денег, могли жить за свой счет в городе, им регулярно надо было являться в полицию и запрещалось выходить на улицу после захода солнца. Фери вместе с примерно десятью товарищами жил в небольшом доме, владельцы которого уехали. У дома был фруктовый сад, спускавшийся к берегу речки, в которой жильцы дома могли купаться. Среди интернированных женщин была мечтательная, грустная девчонка, Нора, ее швейцарский жених тогда находился в Америке. Жильцы дома выкроили место и для меня.

Мы жили там почти так, как будто бы отдыхали.

После битвы при Шарлеруа в город стали стекаться раненые, и интернированные женщины получили задание: стирать белье раненых и их повязки. Во время стирки у реки многие француженки оскорбляли интернированных женщин...

Многие интернированные записывались в иностранный легион. Фери тоже попытался. Но ему отказали: посчитали его недостаточно сильным. Тогда он еще не осознавал, как ему повезло...

Уже через месяц французская администрация наказывала интернированных по всей строгости. Мужчинам больше нельзя было жить в частных домах, большинство из них разместили в неиспользуемых крепостях-фортах, расположенных в отдаленных местах, например, на острове Нуармутье (Аладар Кунц написал там свой «Черный монастырь») или в Ланвеоке на берегу моря напротив Бреста, куда и отправили Фери. В течение трёх последующих лет он жил на территории этого бывшего форта.

Что касается женщин, то их отправили по этапу домой. В Германию были отправлены как «враги французов» и те женщины, которые вышли замуж за немцев, но немецких женщин, у которых были французские мужья, оставили в покое.

Через две недели, проведённые в Аржантоне, я вернулась в Париж и начала спасательные работы по освобождению Фери. Жан Перрен, профессор физики у Фери, отнёсся ко мне очень доброжелательно, так же, как и мадам Кюри, чьим студентом Фери стал бы в следующем году. Мой начальник, профессор Джоб, тоже делал все возможное для освобождения. По их просьбе один из университетских профессоров, Клермон-Ферран, был готов принять Фери в свою исследовательскую лабораторию, но администрация Ланвеока не хотела даже и слышать об этом. Наши надежды таяли по мере того, как мы все больше и больше погружались в пучину войны, и мы всё яснее осознавали, что Фери не выпустят на свободу.

В Париже у меня появилась и другая проблема: во что бы то ни стало я хотела чем-то помочь сражавшейся Франции. Это было желанием почти каждой женщины. Надо было помогать раненым. Появилось много курсов медсестер, и я тоже хотела поступить на курсы. Но из-за моего русского происхождения меня не хотели принимать: ”Даже и не станем разговаривать с иностранкой!”

По совету профессора Джоба я обратилась к декану факультета естествознания, к преподавателю Томбеку. Он оказался доброжелательным человеком. Через несколько дней я получила от него сообщение: посетить мадам Кюри в определённое время в одной из лабораторий кафедры. Я пришла туда к назначенному времени, но обнаружила дверь лаборатории закрытой. Вскоре, однако, появилась мадам Кюри. С настоящей славянской непосредственностью она присела вместе со мной тут же на ступеньках лестницы, одновременно объясняя, чего ожидает от меня. Ею организовывались экспресс-услуги рентгеновского анализа. В то время рентген не был еще так распространен, как сейчас. Мадам Кюри в срочном порядке собирала для этого приборы: составные части — как она сказала — она собирала в разных физических лабораториях, в первую очередь в своей. Днем она делала рентгеновские снимки в нуждающихся в таком оборудовании больницах, а вечером проявляла полученные снимки. Последнее она и хотела мне поручить. Я была в восторге от её предложения. В тот же день мне выделили темную комнату в Высшей нормальной школе, и с этого момента начиная со второй половины дня я ожидала там фотопластинки для дальнейшей обработки (потому что в то время были еще пластинки, а не плёнка).

Позже приходила мадам Кюри, иногда в сопровождении физика Ланжевена. После изучения снимков следовал получасовой отдых. Я готовила чай (химическое оборудование и посуда вполне подходили для этой цели), и каждый сообщал о событиях, произошедших в течение дня. У мадам Кюри было ужасно много работы. С фронта массово возвращались солдаты с осколочными ранениями и переломами. Были необходимы быстрые решения, быстрые действия. Энергичная мадам Кюри часто вступала в конфликты с властями, вставлявшими палки в колеса. Но она была настойчивой и часто одерживала верх над военной бюрократией. Например, одно из её достижений заключалось в оборудовании грузовиков рентгеновскими установками, которые таким образом выполняли свою работу в непосредственной близости от линии фронта. Новые больницы строились уже с рентгеновскими кабинетами, и это тоже было её заслугой. Сами приборы изготовлялись еще кустарным способом. Среди плохо заизолированных проводов трещали искры. Но и эти установки хорошо служили делу, потому что в большинстве своём речь шла о простых случаях: о переломах костей, инородных человеческому телу предметах, которые следовало удалить. В Больнице Француженок мне на некоторое время было поручено обслуживание рентгеновского аппарата. Иногда приходила мадам Кюри, она осматривала прибор, иногда даже ассистировала при операциях, чтобы определить наилучшие методы для точной локализации пуль и осколков. Она виртуозно настраивала прибор, но при этом никак не защищалась от вредного влияния рентгеновских лучей. К сожалению, уже тогда она была на начальной стадии лейкемии, которая со временем стала причиной ее смерти.

Тем временем я продолжала прилагать усилия, чтобы освободить Фери. Я подумала, что с рекомендательным письмом мадам Кюри я смогу пойти к начальнику полиции и попросить у него разрешение для Фери на работу в руководимой мадам Кюри рентгеновской службе. Я нашла её как раз в лаборатории: с ее сотрудником, Полем Ланжевеном, они испытывали какое-то устройство. Совершенно неожиданно я набросилась на неё и стала умолять написать рекомендательное письмо, о котором я до этого уже с ней говорила. Сперва сомневаясь, она спросила мнение Ланжевена, уместно ли это давать рекомендательное письмо тому, кого она едва знает. Ланжевен улыбкой успокоил её. Мадам Кюри немедленно сделала это, написав несколько тёплых рекомендательных строк. Я была глубоко тронута её добротой. Неожиданно для себя я бросилась к ней на шею. Я рыдала в три ручья. Она обняла меня, поцеловала, но потом опять стала серьёзной и погрузилась в работу, перед этим заметив, что мы никогда не должны впадать в отчаяние.

В ноябре я поехала в Ланвеок. Я взяла с собой не только рекомендательное письмо мадам Кюри, но и письмо от мэра Парижа, которое я достала с помощью профессора Перрена и адресованное заместителю префекта города Брест. В обоих письмах содержалась просьба разрешить Фери работать вне крепости. Они поручались за его лояльность. Заместитель префекта радушно меня принял, но сказал, что, несмотря на доброе отношение ко всем просителям, он не может выполнить их просьбу. Он разрешил мне встретиться с Фери и даже предоставил в мое распоряжение шофёра и машину, на которой я отправилась в форт. Меня не пустили во двор, окруженный казематами с живущими в них интернированными, и вынесли два стула на пандус, для меня и Фери. Они оставили нас наедине. Я уже не помню, о чем мы разговаривали. Хотя у нас было много всего, о чём мы могли бы рассказать друг другу. Правда, в самом начале с наших губ не могло сорваться ни единого слова.

Мое посещение оказалось событием в лагере, ведь посетители к интернированным практически не допускались. Особенно были взволнованными венгры. Они приходили в «приемную комнату» один за другим, чтобы хотя бы пожать мою руку.

Лагерь, где жил Фери, был для «знатных», одним словом, для тех, у кого были толстые кошельки. Среди них обнаружился даже один фабрикант шампанского. Была и интеллигенция, ремесленники, мелкие торговцы. Одним словом, весьма пёстрая компания. На одно помещение приходилось приблизительно тридцать человек. Помещения называли казематами, потому что только стена, выходящая во внутренний двор, не находилась под землей. Интернированные спали на соломе, на ночь пол комнаты застилался мешками с соломой, а днем их клали друг на друга, и они служили удобным „диваном”. Свет проходил только через застеклённые двери. Вечером — керосиновая лампа. Отопление — углем. Начальство не злонамеренное, скорее, равнодушное. Хорошо обеспеченный и оборудованный буфет — ресторанщик пронюхал, что здесь хорошо можно заработать. Интернированные не могли держать у себя деньги, у них был счет в конторе лагеря.

Интернированные могли получать письма без ограничений, но разрешалось отправлять только одну открытку раз в неделю или каждые две недели — письмо. Присутствовала цензура, вернее. только потенциальная её возможность. Однажды я случайно положила в конверт письма, написанного к Фери, банкноту в сто франков. Как только я осознала свою ошибку, я написала письмо в комендатуру лагеря, в которой объяснила, что произошло. Мне ответили, что даже и не видели этой банкноты. Однако вскоре я получила письмо от Фери и в нем злополучную банкноту и записку для цензора, в которой содержалась просьба, чтобы банкноту отправили обратно адресату, то есть мне.

Летом интернированные могли без надзора купаться в море, плескавшемся у подножия форта. А в крепости они могли заниматься, чем вздумается.

Ремесленники не хотели, чтобы ловкость их рук „зачахла”, до сих пор у меня хранится небольшая, красивая шкатулка, изготовленная там столяром-краснодеревщиком. Была возможность получать и книги, и музыкальные инструменты. Был пленник, работавший во дворе в саду: зимой садовод собирал ногти пленников, считая, что они являются „превосходным удобрением”. Интернированные читали и играли в настольные игры. Но постоянный шум и ссоры отравляли им жизнь —было ужасно, что человек не может остаться один ни на одну минуту.

Фери ушел с головой в изучение физической химии. Я достала и выслала ему все книги, о которых он просил. Он не участвовал в ссорах, у него был не подходящий для этого характер, напротив, ему часто приходилось брать на себя роль арбитра, потому что и его товарищи, и комендатура лагеря высоко ценили его дипломатический талант. Но заключение и ощущение, что он все-таки одинок среди товарищей, томили его. Он был замкнутым человеком, он с трудом „оттаивал”. Он помнил о нашем душевном родстве и часто думал обо мне. Будущее казалось ему туманным, тайная ревность мучила его. Что я могла сделать? Пока он был в плену, я писала ему каждый день. Эти письма, и особенно открытки, были только знаками, я писала их так часто только потому, что я пообещала, что каждый день буду давать о себе знать. И я поступила хорошо, что сдержала слово: когда Фери не получал от меня письма, его подавленность усиливалась, но даже самая немногословная открытка радовала его и теплила в нём надежду, укрепляла ту тонкую нить, которая связывала его с миром.

Отсутствие свободы — источник постоянного страдания. Губит нервы. А теснота и духота являются источниками болезней, в особенности — туберкулеза. Красный Крест начал переговоры с воюющими странами об обмене военнопленными, не способными к ношению оружия, и гражданскими интернированными лицами. Однако переговоры очень затянулись.

Когда я приехала обратно из Ланвеока, профессор Джоб попросил меня вернуться в лабораторию, так как часть его химиков была призвана в армию, хотя он должен был проводить важные эксперименты как раз в интересах министерства обороны. В больнице озаботились моей заменой уже по отбытию в Ланвеок, и таким образом я продолжила работу уже в лаборатории высшего ремесленного училища.

Условия моей жизни, конечно, были не сопоставимы с существованием Фери. Моя жизнь шла в нормальной колее (или почти): я участвовала в общественной деятельности, ходила в библиотеку, на концерты, в кино. Квартира оказалась большой для проживания в ней одного человека, поэтому две подружки-студентки, некие Мусс и Нелли, поселились в ней вместе со мной. У обеих были свои собственные маленькие жизненные драмы. Нашу компанию дополнял сиамский кот. Кухня была общей, мы каждую неделю сменяли друг друга в должности кухарки, дежурной надо было заботиться о том, чтобы в большой кастрюле всегда были сваренные в подсоленной воде овощи, которые каждая из нас готовила по своему вкусу. Количество рассчитывалось в зависимости от того, сколько половников варёных овощей съедала каждая из нас. Днем мы занимались своими делами, но вечера проводили вместе. К нам часто приходили друзья, которых еще не призвали в армию, или те, кого уже отпустили с фронта. Мы слушали фронтовые рассказы, обсуждали события. Иногда мы спускались этажом ниже, в квартиру, где жила мать Нелли. У нее был рояль. Нелли с молодым соседом играли на рояле в четыре руки. Сосед был физиком, его звали Бриллюэн, в то время он был назначен руководителем радиостанции, находившейся в Эйфелевой башне, позже его имя станет широко известным в научных кругах.. В такие минуты музыка несколько отвлекала мое внимание от одной навязчивой мысли, которая в противном случае никак не выходила из моей головы: когда же, наконец, закончится война.

Представители Международного Красного Креста с начала 1917 года посещали подряд все лагеря интернированных лиц. Они разделяли репатриантов по группам, так как вначале их перевезут в Швейцарию, а уже оттуда в конечные места назначения их дальше направит Красный Крест. Перемещение было назначено и для Фери. Но по имевшимся планам его группе надо было еще долго ждать.

Я сразу обратилась в русское консульство за паспортом, для того чтобы я могла поехать в Швейцарию. В то время никто не знал, какой орган является компетентным для пересечения границы, документ, который я получила на руки, был своего рода удостоверением личности с записью «Едет в Швейцарию».

Поначалу Фери стоически ожидал своего отправления. Между тем, хотя и в неблагоприятных обстоятельствах, он продолжал много читать и расширял свои познания в области физической химии. Но постепенно он все больше и больше терял терпение и, в конце концов, впал в подавленное состояние.

В одно из воскресений профессор Джоб, осведомлённый о моём положении, пригласил меня на обед. После обеда он отвел меня в сторону:

— У меня для вас неприятные новости, — сказал он.

— Да?

— Вы не можете поехать в Швейцарию. Мне позвонил полковник «X» и попросил меня убедить вас остаться в Париже. Кто-то донес на вас, что вы поддерживаете связь с гражданином вражеской страны.

— А что будет, если я все-таки поеду?

— Тогда вас арестуют на границе.

В итоге я решила перейти границу нелегальным путем. Но как?

Я слышала про контрабандистов, которые занимаются также и тем, что переправляют людей из одной страны в другую. Но где я смогу их найти? Да и к тому же их профессия не очень-то вызывала у меня доверие, и даже — честно признаться — вызывала у меня отвращение. В конце концов, у меня возникла идея перейти в Швейцарию через какие-нибудь покрытые ледниками горы, ведь у меня уже имелся опыт восхождения на некоторые из них. Всё больше и больше увлекаясь этой мыслью, я начала регулярные тренировки, в частности в спортивном клубе ”Фемина”. Однако лучшая тренировка — это само восхождение на гору. Я случайно узнала, что мадам Кюри как раз тогда вернулась с экскурсии в горы со своей дочерью Ирэн, позже ставшей Ирэн Жолио-Кюри. Я пошла к ней за советом. У мадам Кюри я встретилась с одним преподавателем, только что вернувшимся из Петербурга.

Как он туда попал? Во Франции часть передовой интеллигенции живо интересовалась февральской русской революцией и не довольствовалась эпизодическими и неясными сведениями, новостями. Они создали общество, получившее название «Взаимопонимание». Это общество послало делегацию в Москву, и посетитель мадам Кюри тоже был членом этой делегации. Многое осталось для них неясным. Была середина 1917года, многое еще было непонятным.

Но благодаря счастливой случайности выяснилось, что парижский делегат в Петербурге встретился с моим отцом, который как раз тогда приехал из Сибири в столицу и привёз с собой ряд предложений, касающихся национального учредительного собрания. По мнению отца, разделение государства и церкви являлось самым важным. Значит, отец ничуть не изменился: он всегда, всю свою жизнь, считал отвратительным сплетение русского абсолютизма с церковной властью.

Я провела неделю в горах, и советы мадам Кюри принесли мне пользу. Когда я вернулась в Париж, я чувствовала себя в хорошей форме, способной идти в Швейцарию за Фери. Но лишь в сентябре я получила от него весточку — открытку из Лиона. Значит, он был в пути. На дворе уже стояла осенняя погода, и горный поход был бы очень опасным. Делать нечего: надо было ждать до следующего лета.

Из-за связи с «врагом» мне надо было покинуть лабораторию профессора Джоба. Мне нужно было искать другую работу. Я нашла её в лаборатории завода Ситроен: они искали человека, который разбирался бы в металлографии. Меня приняли с условием, что я пройду краткие практические курсы в металлографической лаборатории Сорбонны. Мой жилищный вопрос тоже был решен. В то время воздушные нападения стали более частыми, и отправляющиеся на юг поезда были переполнены беженцами. Многие из парижан с радостью отдавали свое жилье для временного проживания, они просили вселяющихся лишь позаботиться об их квартирах. Я с двумя моими подругами тоже вселилась в такую квартиру.

После того как закончилось мое обучение в качестве металлографического подмастерья, я стала служащей завода Ситроен. До войны завод с численностью 500 сотрудников производил зубчатые колеса. В начале войны он перешёл на производство гранат, и в 1917 году там уже работало 10 000 человек. Говорили, что владелец после войны хочет производить машины, и он перестроил завод таким образом, чтобы как можно быстрее перейти на это производство. Американский Форд был образцом для Ситроена. И не только с точки зрения серийного производства, но и в области социальных мер, которые тесно связывали рабочих с заводом. В столовой, находившейся в огромном дворе, питались три тысячи рабочих, в том числе и сам Ситроен, и его генеральный штаб, конечно же он и его служащие ели в отделенной от общего помещения части столовой. К услугам рабочих и служащих имелось два или три врача и еще столько же стоматологов. Дети могли ходить в ясли и детский сад. Чтобы продемонстрировать новаторский дух дирекции завода, были введены даже занятия художественной гимнастикой, те, кто записывался на гимнастику и регулярно посещал занятия, две недели могли отдыхать на море за счёт завода.

Вначале работа в лаборатории часто стопорилась, да и нас было мало. Мы занимались не только металлографией, мы делали опыты и с дюралюминием, этот материал должен был заменить дерево в производстве самолетов.

Я познакомилась на заводе с одним новоиспеченным инженером по имени Барро. Его ноги были парализованы в результате полиомиелита, однако он ловко пользовался костылями. Мы часто проводили время втроем, вместе с ним и одной женщиной из Бельгии, бывшей беженкой; мы быстро съедали наш обед, а потом шли гулять в находившуюся по соседству с заводом крепость (ныне разрушенную). Иногда мы садились на малую железную дорогу, конечная станция которой находилась на окраине леса Медон.

В начале 1918 года перестали приходить письма от Фери. Так прошел месяц, затем шесть недель... Я не понимала, в чем дело, и воображала всякое. В один прекрасный день я получила повестку с вызовом в бюро контрразведки, в Deuxiéme Bureau. Я уже сильно беспокоилась и не ожидала ничего хорошего от этого посещения.

В бюро секретарь задавал всякие вопросы про меня и Фери, и в конце концов он отдал мне стопку писем, написанных Фери, и пообещал доставить ему мои письма. Он заявил, что считает меня жертвой войны, и пригласил на обед. Излишне говорить, что я не воспользовалась этой честью.

Я жила своей повседневной жизнью и тем временем постепенно готовилась к бегству. Я планировала, что возьму с собой в рюкзак, чтобы он не был слишком тяжелым. Это было непросто. Например, я хотела взять с собой достаточный запас сухарей, приготовленный из моих хлебных пайков, чтобы, с одной стороны, не голодать по пути, а с другой — чтобы мне и в Швейцарии было чем питаться, пока выяснится мое положение, ведь в Швейцарии в то время имела законную силу достаточно сложная карточная система продовольствия.

Я должна была узнать, насколько строго охраняется переход на горе Монблан, которым я хотела воспользоваться. В том районе граница была протянута через пики и перевалы горной цепи. На одной стороне горы — французский курорт Аржантьер, на другой — швейцарская территория, город Триен. Во время моих походов, еще перед войной, я переходила эту границу. Конечно, тогда я не придавала этому серьезного значения.

Вскоре появилась возможность удовлетворить мое любопытство. Наш друг, Леон Бриллюэн, готовился отправиться в гости к отдыхающей в Аржантьере семье. Он обязался принести мне сведения о границе.

Они оказались ужасными. Повсюду колючая проволока под электрическим током. Жандармы, охотничьи собаки крупной породы. Бриллюэн своими глазами видел, как эти псы разорвали щенка. — Не ходите. Очень опасно, — сказал Бриллюэн. Но мне не хотелось ему верить.

Письма Фери утвердили меня в моём намерении. Он послал мне тысячу франков через двоюродного брата, живущего в Голландии. Я была рада этой сумме, ведь Фери скоро вернется в Венгрию, а за ним отправлюсь и я, в неизвестный мне мир... Значит, еще одна граница! Но я иду, решила, иду. Кто сказал А, должен сказать и Б.
В середине августа я остановилась в гостинице в Аржантьере, там же, где и семья Бриллюэн. Они приняли меня как друга. Вначале я совершала маленькие экскурсии с главой семьи, а позже мне выпала возможность совершать более длинные походы со старым проводником Пикка: ему надо было сопровождать одного парня, у которого не было определенного плана путешествия. Мне удалось уговорить их обоих выбрать именно тот маршрут, по которому я хотела идти, только уже в одиночку, как только мне представится такая возможность.

По пути я старалась запоминать все скалы и знаки, которые могли бы послужить ориентирами после, когда я буду там одна. Мы перешли через перевал, носящий звучное имя Писсуар, и оказались в Швейцарии, над ледником Триан. Мы прошли мимо подножия ограничивающих ледник пиков и по перевалу Аржантьер вернулись на французскую территорию. В ту ночь мы забрались в горный приют у перевала Аржантьер. На одной из его стен я увидела объявление, в котором говорилось, что из Швейцарии депортируют любое лицо, не располагающее документами, оформленными надлежащим образом. «Неужели и меня?» — размышляла я про себя, пока мы спускались в деревню.

Через несколько дней ко мне пришел Пикка, с которым у меня завязалась дружба ещё на экскурсиях перед войной.                                       

— Хочешь пойти со мной на Монблан? — спросил он. — Я веду одного англичанина, который еще никогда не бывал в горах. Тебе платить не надо. Мы пойдем только в прекрасную погоду. Ты будешь носильщиком багажа, потому что на Монблане — как ты знаешь — проводнику нужен носильщик. Но на с